Жмых. Роман

– И всё? – в широко распахнутых глазах Маргарет было столько напряжения, что я испугалась.

– Он спросил, с кем я путешествую, я сказала – с родителями.

– С какими родителями?! Что за чушь! Ты нарочно это выдумала?

– А что я должна была сказать? – ощутив неожиданный приступ злости, бросила с вызовом я. – Что мне вообще следует отвечать в таких случаях?

– Ну да… конечно… всё правильно… – растерянно согласилась Маргарет и без всякого перехода – с кокетливой улыбкой. – Как я выгляжу? Не слишком бледная? Может, добавить румян?

– Нет, не нужно, вы выглядите чудесно, сеньора.

Этот ответ её устроил. Подхватив белый газовый шарф, она выскользнула из каюты.

…После ужина я вышла на палубу, чтобы в последний раз взглянуть на море. Дон Амаро уже сообщил нам, что рано утром мы сойдём с корабля в ближайшем порту и отправимся домой.

Ночь была тёмная, облачная. Шёл холодный косой дождь. Я прижалась к стене рубки, чтобы не замочило. В это время до меня донёсся тихий, похожий на всхлипывание, вздох. Повернув голову, я увидела Маргарет. Она стояла у борта, слегка поддавшись вперёд и подставив лицо мелким солёным брызгам. Её шёлковое платье было влажным. В волосах крошечным бисером блестели капли. Ветер терзал на плечах газовый шарф, трепетавший в сумрачном свете, точно призывный белый стяг.

– Джованна… – не оглядываясь, негромко позвала она.

Мне не хотелось к ней подходить – я боялась, что меня тут же зальёт водой.

– Он не узнал меня… – она рассмеялась страшным полубезумным смехом. – Господи, Джованна, он даже не смог меня вспомнить!..

– Я хочу вернуться в каюту, здесь прохладно.

Она не отвечала. По её вздрагивающим плечам я не могла понять – ей холодно, или она плачет.

– Я принесу вам плащ, сеньора.

…Когда я вернулась, её на прежнем месте уже не было. Лишь белый шарф, зацепившийся за поручень, рвался в море. Сердце сжалось от недоброго предчувствия. Я бросилась к дону Амаро и начала сбивчиво объяснять ему, что произошло. Его глаза потемнели. Он, схватив меня за плечи, затряс, закричал что-то невнятное… Они с боцманом обшарили весь корабль, заглянули в каждый закуток. Даже спускали на воду спасательную шлюпку. Маргарет найти не удалось… На следующий день мы с доном Амаро отправились в Баию. Вдвоём. Ни о Маргарет, ни о том, что произошло, мы по негласному сговору больше разговор не заводили, точно она и не существовала вовсе.

…Жизнь снова потекла своим чередом. Дон Амаро целыми днями пропадал на плантациях. У него заметно прибавилось хозяйственных забот. Война, в которую ввязалось полмира, заставила и моего опекуна, и всех его работников вращаться в каком-то бешеном ритме. Но он не жаловался на усталость, напротив, говорил, что чувствует необычайный подъём: никогда ещё каучук не стоил так дорого, а рабочая сила, благодаря эмигрантам, не была такой дешёвой.

Беженцы потоком ехали со всей Европы. Очень скоро их стало негде размешать, но они собственноручно возводили посёлки по окраинам наших земель и селились там, а к нам нанимались работать за сущие гроши.

…Он приехал вместе с другими переселенцами. Управляющий определил его на конюшню – чистить навоз. Но не прошло и пары дней, как случилось одно происшествие, которое мгновенно подняло его не только в глазах Перейры, но и самого дона Амаро.

Дело было так. Опекун, намереваясь осмотреть купленных недавно лошадей, взял и меня с собой для компании. Мы стояли у загона, ожидая, когда конюх отопрёт нам ворота. И тут раздалось дикое ржание, и на нас понеслась густая туча пыли. Приоткрытый было вольер тут же заложили толстыми жердями, чтобы жеребец не вырвался на волю. Он промчался мимо нас, сотрясая копытами землю. И начал выписывать по загону бешеные круги. К нему с арканом устремился конюх. Но петля лишь просвистела мимо его шеи. Другие попытки были такими же неудачными.

В эту минуту из-под навеса выбежал новый работник. Перехватив у конюха аркан, он ловко, в первого же раза накинул его на взмыленную шею коня. Тот с гневным хрипением взмыл на дыбы и начал рваться изо всех сил. Но мужчина крепко держал натянутую верёвку. Непокорное животное, задыхаясь, делало отчаянные попытки высвободиться. И, наконец, в изнеможении рухнуло наземь. Новый работник поднял его ударами хлыста, а потом невозмутимо надел на него шоры и седло. Покорённый жеребец дрожал мелкой дрожью.

Дон Амаро зааплодировал.

– Хорошая работа, парень! – он жестом велел ему подойти. – Как тебя зовут?

Оттирая со лба пот, к нам приблизился высокий темноволосый мужчина. На нём были стоптанные сапоги, рваные штаны и пожульканная фетровая шляпа, но держался он с завидным достоинством, а зелёный шейный платок, вздыбившийся из-под ворота белой холщовой рубахи с широкими рукавами, завязанной узлом на поясе, и вовсе придавал ему щеголеватый вид. Прищурив глаз от слепящего солнца, он с сильным нездешним акцентом проговорил:

– Рамон Касарес, сеньор. Я из Каталонии³⁴.

Опекун одобрительно кивнул.

– С этого дня назначаю тебя главным конюхом. Справишься?

Рамон Касарес снисходительно ухмыльнулся:

– До войны я был матадором.

В это мгновение он посмотрел на меня…

«…Любовь – это то, что станет твоей бессонницей», – сказал однажды дон Амаро. Он оказался прав. Увидев Рамона Касареса, я потеряла сон…

…Необратимое, парализующее и ускользающее чувство. Оно накидывается на тебя, как ночной кошмар на спящего ребёнка, захватывает и подчиняет своей воле, а потом вдруг в один миг пропадает; поутру ты оглядываешься по сторонам, видишь в углах комнаты лишь обычные предметы, утратившие с первыми лучами солнца свою колдовскую пугающую силу, и сбрасываешь сковавшее тебя оцепенение. Но где-то в глубине подсознания навечно поселяется крошечный призрак, оставленный на память ночными страхами, который может преследовать годами, а может и не тревожить вовсе: тут уж как ему заблагорассудится, он живёт своей жизнью, он неуправляем… Это как скарлатина, которой переболел в детстве – ты и думать забываешь о ней за давностью лет, но она навсегда срывает твой голос, а дальше, как бы ты не силился запеть, можешь только хрипеть и завидовать тем, с кем болезнь обошлась менее жестоко…

Это наваждение длилось долгие пять лет. Он не обращал на меня никакого внимания. Если нам случалось столкнуться у ворот кораля³⁵, к которому меня неудержимо влекло, Рамон, приподняв шляпу и буркнув краткое приветствие, тут же стремительно проходил мимо. А иногда недовольно добавлял: «Не крутились бы вы тут, сеньорита, а то чего доброго платьице испачкаете». В его обращении не было и тени почтительности, что меня крайне изумляло, поскольку я уже привыкла к раболепию остальных слуг. Напротив, в интонациях сквозила подчёркнутая небрежность, граничащая с грубостью…

До встречи с ним мне никогда никто не нравился настолько сильно. Да, впрочем, мне и не в кого было влюбляться: все, кто меня окружали, были либо неказистыми оборванцами с плантации, забитыми и затюканными, не вызывавшими ничего, кроме жалости и сострадания, либо напыщенными господами из числа знакомых моего опекуна, которых я побаивалась и избегала. Рамон Касарес выгодно отличался от всех, кого я знала.

Бывший матадор, он привык к вниманию публики, приходившей на корриду поглазеть на него, главного героя кровавого зрелища. В каждом его жесте была уверенность человека, осознающего силу своей привлекательности и умевшего ею пользоваться. За Рамоном прочно закрепилась слава сердцееда.

Но я для него будто не существовала… Когда дон Амаро подарил мне на семнадцатый день рождения превосходного вороного скакуна, и я в первый раз отправилась на нём на прогулку, Рамон, помогая мне сесть в седло, негромко проронил стоявшему рядом кучеру: «Такого жеребца отдать на забаву девчонке!..». В его голосе было столько возмущения, что я опешила. Мне ничего не осталось, как сделать вид, будто я ничего не слышала.

…Разглядывая в зеркало своё отражение, я задавала себе вопрос – неужели я настолько безобразна, что могу вызывать в нём только отвращение? В семнадцать лет мне хотелось верить в то, что я могу нравиться. Тем более, что ему, похоже, нравились все женщины в округе. За исключением, разумеется, меня.

…Однажды мне случилось быть свидетельницей одной безобразной сцены, связанной с Рамоном…

Каждая уборка урожая на плантации традиционно завершалась танцами и гуляниями. Это обычай в наших краях завели беженцы. Как только заканчивались очередные хозяйственные работы, они надевали свои национальные костюмы, брали в руки гитары и выходили на улицу. К ним присоединялись индейцы с мараками³⁶, выделанными из высушенной тыквы, и фатуто³⁷ – небольшими деревянными рожками.

Дон Амаро эти празднества не посещал, но и не препятствовал им. Меня он отпускал в посёлок исключительно в сопровождении своего верного пса, управляющего Перейры, который не отходил ни на шаг. В последнее время дон Амаро изводил меня слепой, беспочвенной ревностью. Его подозрительность не знала границ: в каждом поселковом парне ему мерещился очередной мой любовник. Стоило нам остаться с ним наедине, как он начинал изрыгать оскорбления, при этом не забывая подчёркнуть, что я ему всем по гроб жизни обязана. Зная, что он всё равно не поверит ни единому моему слову, я, как правило, молчала в ответ на эти несправедливые и незаслуженные упрёки. Откровенно говоря, его брань для меня была более терпимой, чем ласки, от которых мутило… Даже теперь, когда минуло столько лет, одно воспоминание о них вызывает во мне тошноту… Праздник урожая, устраиваемый испанскими переселенцами, был единственной отдушиной, светлым лучиком, пробивавшимся на закопчённую стену сквозь толстенные тюремные решётки.

…От смуглых черноглазых испанок невозможно было оторвать глаз. Облачившись в длинные разноцветные платья, украшенные воланами, они изящно поигрывали шалью с длинными кистями: то лихо закручивали её вокруг стройного стана, то грациозно набрасывали на плечи. Я как завороженная следила за дробным перестуком каблуков, страстным и выразительным движением рук, распахивающим веер, подобно крыльям большой птицы, взлетевшей в вихре кружев. Мужчины награждали танцовщиц громом аплодисментов. Как только им удавалось увидеть чёрную подвязку на чулке, обнажившуюся при взмахе ноги, они начинали дико хохотать и свистеть. Многие уже были пьяны.

Какой-то менсу попытался угостить меня пивом и тут же получил зуботрещину от Перейры: «Разуй глаза, скотина! Не видишь, кто перед тобой!»… Я, воспользовавшись тем, что мой конвоир отвлёкся, шмыгнула между танцующими и затерялась в толпе.

…Рамона я нашла рядом с подмостками, где расположились музыканты. Он самозабвенно целовался с какой-то красоткой. Красноватые отблески фонарей играли на их лицах.

Я не успела спрятаться. Меня заметили. Девушка, смеясь, что-то прошептала на ухо Рамону. «Уже не знаю, куда от неё деться! – процедил он сквозь зубы. – Ходит по пятам, как привидение!».

И тут к ним подскочила ещё одна девица и бесцеремонно оттащила подружку Рамона за локоть. «Эй, ты, шлюха, – пронзительно завопила она, – я тебе покажу, как парней отбивать!»

В ту же минуты женщины вцепились друг дружке в волосы. На их щеках и шеях багрово вспыхнули многочисленные тонкие полоски. При этом обе визжали, как резанные, и выкрикивали грязные ругательства. Изодранные оборки их платьев волочились куцыми лоскутами и втаптывались в землю.

Мужчины, хохоча во всё горло, подначивали противниц. Кто-то из музыкантов крикнул: «Бабы воюют! Вот потеха!» Рамон, увлечённый захватывающим поединком, смеялся вместе во всеми. Вдруг одна из женщин схватила другую за длинную неаполитанскую серьгу, свесившуюся из уха огромной золочёной бляхой, и что есть силы дёрнула. Её соперница взвыла и выдрала у обидчицы клок волос…

Их разнял Перейра. «А ну прекратите, сукины дочери! – рявкнул он. – Кнута захотели отведать?!». Оборванные, грязные, пышущие злобой женщины, наконец, разошлись. Заметив меня, управляющий обратился ко мне с той же интонацией: «Ах, вот вы где, сеньорита! Прогулка окончена. Мы идём домой».

На следующий день я сказала дону Амаро, что хочу научиться танцевать фламенко³⁸ и попросила нанять учителя.

Опекун посмотрел на меня пронизывающим взглядом.

– Я так и знал, что этот вшивый каталонец вскружил тебе голову! – недокуренная сигара была с силой раздавлена в пепельнице.

Я покраснела.

– Вот ещё! Просто этот танец такой красивый…

– Не морочь мне голову! – перебил он.

Опустив глаза, я нервно грызла ноготь.

Дон Амаро усмехнулся.

– Если хочешь, чтобы мужчина оказался у твоих ног, не трать время в надежде ему понравиться. Сегодня ему нравится одна, завтра – другая. Любовь мимолётна и вянет, как сорванный цветок. Лучше изучи его слабости. Изучишь слабости, сможешь управлять.

Я посмотрела на опекуна так, точно он спятил.

– Управлять Рамоном… гордым и независимым Рамоном?..

По губам опекуна пробежала улыбка. Он неспешно взял со стола большую амбарную книгу, полистал страницы, ткнул мне под нос чернильные записи.

– Знаешь, что это такое, Джованна? – толстый палец указал на какие-то цифры; я покачала головой. – Это долг твоего каталонца… Да, конечно, он много и хорошо работает, и я как хозяин доволен им. Но он игрок, и ему постоянно нужны деньги!.. – дон Амаро вытащил лежавшую между страниц кипу расписок, перевязанных тесьмой, и потряс ими в воздухе. – Посмотри, сколько он мне задолжал… Видишь? Ему понадобится несколько лет, чтобы расплатиться со мной… «Гордый и независимый», – мужчина расхохотался, и в этом смехе было что-то хищное и угрожающее. – Сейчас мы увидим, какой он гордый…

Дон Амаро позвонил в колокольчик. Прибежавшему на зов негритёнку было велено немедленно разыскать конюха.

– Что вы затеяли?.. – испугалась я.

– Хочу провести маленький эксперимент.

– Какой?

– Увидишь.

…Когда негритёнок доложил о прибытии Рамона, мне было приказано выйти в соседнюю комнату. Двери были оставлены приоткрытыми.

– Моё почтение, сеньор! – услышала я голос, от которого заколотилось сердце.

– Входи, у меня к тебе дело… Ты помнишь, сколько мне должен, Касарес?

– У меня пока нет таких денег, сеньор… Но, клянусь, я отдам всё до последнего сентаво… – в голосе Рамона послышались заискивающие ноты. – Я буду работать, как вол… я рассчитаюсь…

– Куда ж ты денешься… – усмехнулся дон Амаро. – Впрочем, я предлагаю заключить сделку: ты выполняешь то, о чём я попрошу, а я рву все твои расписки.

– Чего вы хотите от меня, сеньор?

– Это не потребует от тебя особых усилий, Касарес… Моей воспитаннице, которую я люблю, как родную дочь, недавно исполнилось семнадцать. Как ты знаешь, я подарил ей на день рождения лошадь.

– Прекрасный подарок, дон Амаро. Лучший жеребец во всей округе!

– Отменный жеребец: породистый, сильный, выносливый!.. Но, видишь ли, Касарес, этот подарок кажется мне недостаточно щедрым. Моя малютка заслуживает большего, не так ли?.. Поэтому я решил подарить ей ещё одну игрушку. Тебя.

– Что вы имеете в виду, сеньор?

– Только то, что сказал. Ты будешь ласков с моей Джованной… По-настоящему, не так, как со своими грязными девками. Она заслуживает царского обращения. А я прощу все твои долги.

– Господин хочет, чтобы я?..

– Именно.

– Святая Матерь Божья!.. Я не верю своим ушам!.. Вы, должно быть, шутите, сеньор? Или проверяете меня…

– Мне незачем тебя проверять. Твоё нутро не вызывает во мне никаких сомнений… Ну так, как?.. Я знаю, что ты рвёшься в Штаты выступать на родео. Тебе бы пошла ковбойская одежда… не то, что рвань, которая сейчас на тебе… Ты мог бы зарабатывать кучу денег… Богатые белые дамочки сами просились бы в руки… Ты мог бы жить припеваючи. Но тебя держат долги… Пока расплатишься, пройдут годы. За это время превратишься в выжатый лимон. Будешь гнить в какой-нибудь лачуге на берегу Амазонки. Старый, больной и никому не нужный. А твоё место займут другие – молодые и сильные…

– Но если я это сделаю, сеньор… меня повесят за растление…

– Не беспокойся, не повесят, – я почувствовала, что дон Амаро улыбается.

– Мне, право, неловко спрашивать об этом… А сеньорита… она не будет против?

– Уверяю тебя, сеньорита против не будет.

После минутного молчания, я услышала голос Рамона:

– Я согласен, дон Амаро.

Моё сердце оборвалось.

– Вот и хорошо. Ты умный человек, Касарес. Я знал, что мы поладим, а сейчас можешь идти.

– Да, сеньор.

Когда Рамон ушёл, я вышла из своего укрытия. Слёзы гнева душили меня.

– Вы самый подлый и омерзительный человек, которого я знаю!.. Вы – негодяй!..

Дон Амаро налил себе виски.

– Иди в свою комнату, – со смехом откликнулся он, – приготовься к встрече с мечтой! Этот вечер станет для тебя незабываемым.

Я, стиснув кулаки, подступила к нему:

– Гаже вас нет никого на свете!.. Если б вы знали, как я вас ненавижу!..

– Вот она, благодарность бродяжки… – уголки губ дона Амаро дёрнулись. – Впрочем, ни на что другое я и не рассчитывал.

Слово «благодарность» исторгло из моей груди истерический хохот.

– Мне благодарить вас?! За что?.. За кусок хлеба, что вы мне бросили из милости, я расплатилась сполна. И кому как не вам об этом знать.

– Не строй из себя невинного ягнёнка! Ты родилась в грязи, и тебя туда всю жизнь неудержимо тянет. Я попытался отмыть тебя, но только даром потерял время. У таких как ты в жилах не кровь течёт, а помои.

Ещё минуту назад мне хотелось ударить его, но злость и бешенство внезапно покинули меня, их сменил сарказм.

– Один вопросик, сеньор Меццоджорно… так, любопытство… Просто очень хочется знать, что же вам, благородному сеньору, надо рядом с такой как я? Неужели грязь так сладостна?..

Кажется, он впервые не нашёл, что ответить.

…Уже через несколько минут я набивала вещами свой дорожный саквояж. Когда в комнату вошёл дон Амаро, я жестом преградила ему путь:

– Только попробуйте меня остановить!

– Даже не думал. Ты вернёшься сама.

– Я больше никогда сюда не вернусь!

– Вернёшься. Очень скоро, и с поджатым хвостом. Ты будешь на коленях умолять, чтобы я принял тебя назад.

– Я скорее сдохну, чем о чём-то попрошу вас!

– Ты сдохнешь, едва шагнёшь за ворота поместья.

– Пускай! Только бы вас не видеть!

Подхватив кладь, я переступила порог комнаты. Дон Амаро отступил на шаг, пропуская меня.

– Ты даже не представляешь, на что обрекаешь себя, – услышала я за спиной его голос. – Тебе придётся торговать собой, чтобы заработать на миску похлёбки.

– А чем это отличается от моей теперешней участи?

– Трижды идиотка!.. Я мог бы закрыть тебя под замок, закон на моей стороне… Но я не сделаю этого!.. Недели не пройдёт, как ты притащишься сюда, обливаясь слезами, и будешь в ногах валяться, лишь бы я простил тебя и позволил вернуться! Запомни, Джованна, так и будет!..

Чувствуя себя, как каторжник, перед которым распахнули ворота тюрьмы, я даже не оглянулась. Моему ликованию не было границ: оковы спали, я получила свободу.

Дон Амаро, и правда, не стал меня удерживать, хотя я всё время опасалась, что он передумает и силой заставит остаться. Но он, видимо, не сомневался в том, что я в скором времени, набив шишек, присмиревшая и покорная приползу назад, и потому не чинил препятствий. Напротив, он даже отдал распоряжение Перейре, чтобы меня проводили за пределы поместья.

Перед тем, как навсегда покинуть плантацию, зашла на конюшню. Я не могла уйти, не увидев Рамона в последний раз. Кроме того, я твёрдо решила, что помогу ему выпутаться из капкана, расставленного доном Амаро.

Рамон куском кожи чистил лошадиную сбрую. Увидев меня, выпрямился в полный рост.

– Сеньорита… какая приятная неожиданность… – в голосе каталонца послышалась непривычное смущение. – На прогулку изволите? Запрячь Инфанта?

Покачав головой, я развязала тесьму висевшей у меня на руке сумочки и нащупала внутри неё маленький кошелёк, в котором были все мои сбережения: в течение многих лет я откладывала карманные деньги, что выдавал мне дон Амаро на мелкие расходы, и смогла скопить кое-какую сумму.

– Знаю, ты мечтаешь о родео… Но совершать неблаговидные поступки ради этого не придётся…

Рамон, казалось, не слышал меня. Он, между тем, окончательно оправился от растерянности, к нему вернулась привычная развязанность.

– Не хотите прогуляться?.. Что так? Погодка располагает… – он оглядел меня с головы до ног. – Да, верно, вы не такая, как прочие… Самое главное отличие барышни от простой девки – это духи. У себя в будуаре вы все благоухаете розами, но стоит вам задрать подол где-нибудь на конюшне, и от вас станет нести навозом похлеще, чем от плебейки… – он бесцеремонно схватил меня за руку. – Какие пальчики… белые, нежные, чистенькие…

– Ты что, Рамон?!

– Посмотрим, что в вас ещё такого особенного… – его руки грубо шарили по моему телу, – ну-ка, глянем, что за сокровище скрывается за этими тряпками…

– Отпусти!

– А вот это уже глупо, сеньорита! Вы сами сюда пришли, никто не тащил на аркане… А теперь вдруг непонятно с чего оробели… – я чувствовала, как трещит по швам нижняя юбка и изо всех сил пыталась вырваться. – Ну же, сеньорита, вы сами этого хотели… именно за этим сюда и пришли…

– Неправда!.. Я хотела с тобой попрощаться…

– Для начала давайте поздороваемся…

– Пусти, мне больно!..

– Простите, сеньорита, я не обучен галантным выкрутасам, к которым вы привыкли… но, может быть, моё обращение вам тоже придётся по вкусу… никто не жаловался раньше…

Я ударила его по щеке.

– Мразь! Жиголо!.. – он отпустил меня. – Решил должок отработать, да?.. Я думала, ты гордый… А ты просто ничтожество!.. – глядя на Рамона, мне казалась невероятным, что ещё совсем недавно я искренне восхищалась этим человеком; выхватив из сумочки кошелёк, я швырнула его ему под ноги. – Это тебе за старания. Скажешь дону Амаро – уговор, который вы с ним заключили, выполнен!.. А ещё скажешь ему, что первый жеребец мне понравился больше!

И всё-таки я не смогла сдержать слёз. Выбегая из конюшни, крикнула:

– Боже, неужели я могла тебя любить?..

…Сейчас это объяснение видится таким же нелепым и театральным, как сцена из немого кино. Но в тот момент, когда я произносила все эти высокопарные фразы, у меня разрывалось от боли сердце. Казалось, я исходила кровью, а это была самая, что ни на есть дешёвая и пошлая оперетка с убогим реквизитом и бездарными актёрами… Вспоминая её, единственное, о чём сожалею, это о том, что тогда с такой лёгкостью рассталась с деньгами (не сомневаюсь, что Касарес их тут же спустил в карты). Не соверши я подобной глупости, жизнь, возможно, потекла бы совсем по другому руслу…

…Как ни тяжело признаваться, но дон Амаро оказался тысячу раз прав в том, что я понятия не имела о мире, который подстерегал меня за дверями его дома. В моём представлении он был самым ужасным местом на свете, потому-то я тогда так легко и запросто сбежала. Но то, что ждало за его порогом, не снилось даже в кошмарах.

…Кампус³⁹, куда я приехала из Баии для того, чтобы начать всё с чистого листа, растоптал мои надежды жестоко и безжалостно. Получив довольно приличное домашнее образование, я надеялась найти работу учительницы. Но попытка устроиться в местную школу без диплома и рекомендаций потерпела фиаско. Не взяли меня и гувернанткой: хозяйки домов, в которые я приходила по объявлению, едва завидев меня на пороге, хлопали дверью. Никто из них не удосужился хоть как-то объясниться со мной. Я была в замешательстве, не понимая, чем не угодила всем этим дамам. С каждым новым отказом растерянность перерастала в панику. Наконец, мои нервы не выдержали.

– Прошу вас, сеньора!.. Одно только слово!.. – взмолилась я у двери, в который раз готовой закрыться перед моим носом. – Почему вы меня прогоняете? Ведь вы меня даже не выслушали!..

Сытое, надменное лицо моей собеседницы приняло брезгливое выражение:

– Я и так вижу, что вы нам не подходите.

– Хотя бы скажите – почему?

Но женщина всем своим видом дала понять, что разговор окончен.

– Диего, проводи барышню…

Подоспевший на зов хозяйки пожилой привратник и объяснил мне причину её неудовольствия.

– Сеньор взял бы вас… как пить дать – взял бы… Но он в отъезде… А сеньора, понятное дело, не возьмёт… Слишком уж вы хорошенькая. Она всем хорошеньким отказывает. Хлопот с ними!.. Того и гляди, как бы чего не вышло… Будь вы постарше, ещё бы полбеды, а так… Сеньоре с такой нянькой одни хлопоты…

Вероятно, по той же причине меня не хотели нанимать и горничной.

…Понемногу я распродала почти все личные вещи, но денег, которые удалось за них выручить, хватило совсем ненадолго. Когда же я прожила дотла всё, что у меня было, я оказалась на улице.

Об этом периоде жизни стараюсь не вспоминать. Внушила себе, что его никогда не было. И у меня получается быть хозяйкой своей памяти в течение целого дня. Только вот ночью она, как дикое животное, вырывается из клетки, и я посыпаюсь в холодном поту, а потом долго смотрю в темноту, пытаясь отогнать полночных призраков с их сиплыми, пропитыми голосами и тошнотворным гнилостным дыханием. Я почти не помню лиц – они слились воедино, превратившись в нечто бесформенное, заплывшее жиром, с красными воспалёнными глазами и слюнявым ртом, но воспоминания о чужих прикосновениях, грубых и циничных, оказались нетронутыми. Каждую ночь я чувствую, как кожу царапает щетина, как по ней струйками сбегает чей-то липкий пот, как кто-то рывком наматывает мои волосы на кулак, как меня с размаху швыряют на застеленный грязным тряпьём топчан… Скомканные простыни, груды одежды, брошенной на ржавую спинку кровати, захватанное, местами почерневшее зеркало, таз, наполненный мутной водой, выщербленная мраморная доска над умывальником, клок пакли, торчавшей из продавленного матраца… Был ли у меня иной выбор? Был. Я могла вернуться к дону Амаро, прибиться, как приблудная собака, к дверям его дома. И он не прогнал бы меня… Унижение в обмен на гарантированную тарелку супа. Или голод и нищета. Но в любом случае позор неизбежен. Он – моё прошлое и будущее. Им пропиталась моя кожа, им пахнут мои волосы. От него не убежать и не отмыться. Он будет со мной до самой смерти. А если так – декорации не имеют значения…

Сколько это длилось? Несколько недель?.. Или месяцев?.. А, может, год?.. Не помню.

Мысль прекратить всё разом возникла из ниоткуда и очень скоро переросла в навязчивую идею, ходившую по пятам, преследующую днём и ночью. Она казалась единственным выходом, дверью, ведущей из мрака на свет. Стоит только набраться смелости и распахнуть её… Один решительный шаг – и всё позади, страдания закончатся…

Но я не сделала этого. Не потому, что испугалась умереть. И не потому, что захотела жить. Просто моё сердце однажды превратилось в камень и, выкатившись из груди, упало в воду. Оно и сейчас лежит где-то на дне реки.

…Оказавшись на мосту на окраине города, я долго смотрела сверху на грязную речную воду: апельсиновые корки, щепки, вздувшееся белое брюхо дохлой тамбакуи⁴⁰… В руке был нательный крест. Я сняла его с шеи, посчитав, что с такими греховными мыслями, которые теперь роились в моей голове, больше не имею права его носить. Носить его – значит, осквернять.

Встала на колени.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои…»⁴¹.

Зажмурив глаза, прижалась лбом к деревянной перекладине моста.

«Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня…».

Я обращалась к Господу с последней молитвой покаяния, но вместо этого ко мне со всех сторон лезли образы, которые я всю жизнь отчаянно пыталась вытравить из сознания.

«Мы заживём так, как тебе и не снилось…».

«Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал…».

«Парагвайский гостинчик…».

«Ты праведен в приговоре Твоём и чист в суде Твоём…».

«Износился, как старое платье…».

«Я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя…».

«Просыпайся, Джованна! Твоя потаскуха-мать тебя бросила!».

«Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость Твою…».

«Порок у вас в крови…».

«Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушённые…».

«Ты ведь послушная девочка, да, Джованна?..».

«Отврати лицо Твоё от грехов моих, и изгладь все беззакония мои…».

«Ты отомстишь и за себя, и за меня…».

«Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня…».

«Будь ты проклят, мерзкий упырь!..».

«Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святого не отними от меня…».

«Он не узнал меня, Джованна…».

«Возврати мне радость спасения Твоего, и Духом владычественным утверди меня…».

«Не знаю, куда от неё деться!..».

«Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою…».

«Ты будешь на коленях умолять, чтобы я принял тебя назад…».

«Жертва Богу дух сокрушённый; сердца сокрушённого и смиренного Ты не презришь, Боже…».

Ещё пара фраз и «аминь» под занавес – а потом моя жизнь оборвётся. Как только я произнесу это слово, между тем и этим миром останется последняя преграда – деревянная перекладина: мне нужно будет лишь подлезть под неё, а затем спрыгнуть с моста.

Я подползла к самому краю, теперь надо лишь зажмурить глаза и… Но решимость, с которой я пришла сюда, иссякла. Хотелось во что бы то ни стало докричаться до Бога. Хотелось, что бы он мне помешал… Должен же хоть кто-то окликнуть меня в момент отчаяния, остановить – неважно кто, какой-нибудь случайный прохожий!.. В этом и есть милость Божья… Неужели он не дарует её мне?

«Почему ты так поступаешь со мной? Какое преступление я совершила, что ты наказываешь меня? Почему одних ты благословляешь, а других с рождения втаптываешь в грязь?! Где твоя справедливость? Где твоё милосердие?»…

Но слова, не долетевшие до Бога, растаяли в воздухе. Меня никто не услышал. Вцепившись в почерневшие доски, я вглядывалась до боли в глазах в мутную воду… И, наконец, решилась… Но память снова швырнула к другим берегам.

«Если судьба сдала тебе на руки одну шваль, это не повод, чтобы выйти из игры, это значит, что тебе пора осваивать шулерские штучки. И пусть потом плачет тот, кто окажется с тобой за одним игорным столом…».

Я сглотнула слюну… Где я услышала эти слова? Кто нашептал мне их: Бог или Дьявол?..

Услужливая память освежила эпизод из недалёкого прошлого: гостиничный номер, один из моих клиентов – прожжённый картёжник по прозвищу Париж. Помнится, я спросила у него: «Почему Париж?». А он похвалился, что как-то раз по полной начистил французских толстосумов, сорвал такой крупный куш, что все только ахнули, когда ему случилось назвать сумму. Ну, с тех пор и пристала кличка… Как же его настоящее имя?.. Кажется, Рокко… Весёлый, смазливый парень с родинкой на щеке… Он дурачился, поливая меня шампанским и осыпая ворохом только что выигранных денег, рассказывал неприличные анекдоты и показывал карточные фокусы… Спустя пару дней до меня дошёл слух, что Рокко кто-то зарезал в таверне…