Мальтийский крест Павла Первого

Можно, конечно, сделать себе большой калорийный бутерброд или поджарить яичницу из трех (!) яиц, а также сварить большую чашку кофе с молоком, но мама учует запах жареного или проснется от шума кофеварки и явится на кухню. Снова начнет обсуждать мою новую прическу, в результате не удастся толком позавтракать или же я вообще опоздаю на работу.

Так что я прошла два квартала и возле метро зашла в сетевое кафе. Народу по раннему времени там было немного, люди быстро пили свой утренний кофе и убегали.

Я заказала завтрак, потому что официантка клялась и божилась, что приготовят его быстро. И не обманула.

Когда я увидела огромную тарелку с омлетом, а еще там были грибы, маринованный огурчик и помидоры, то в глубине души шевельнулось былое чувство. Говорила уже, что утром не могу съесть ничего, кроме пустого тоста и чашки жидкого чая.

То есть так было раньше. Вот как будто что-то блокировало горло и пищевод, не могла ничего проглотить.

Сейчас я прислушалась к себе и сглотнула. Не было ничего, кроме ужасного всепоглощающего желания есть. Причем как можно больше.

Не успев удивиться по этом поводу и едва держа себя в руках, чтобы не наброситься на еду с голодным рычанием, как волк на отбившуюся от стада овцу, я мигом смолотила (это выражение моей няни Сины, что-то частенько я стала ее вспоминать) завтрак, запила все большой чашкой капучино и побежала на работу.

К счастью, я пришла в редакцию первой и проскользнула в свой уголок, так что никто не заметил моей новой прически и не стал ее обсуждать… до поры до времени.

Потому что примерно через час из кабинета Главного донесся, как всегда, недовольный, сиплый голос Бурнуса:

– Вороновская! Зайдите!

Похоже, для меня началась новая жизнь. Главный не только вспомнил о моем существовании, но завел привычку вызывать меня каждое утро.

На этот раз я не стала испытывать его терпение и сразу же отправилась в кабинет.

При этом мне пришлось пройти мимо стола Натэллы Васильевны.

Натэлла увидела меня – и челюсть у нее отвисла. Вот честное слово, всегда думала, что это – образное выражение, но в данном случае челюсть у Натэллы отвисла так сильно, что подбородок находился в области декольте, и я разглядела даже, что вместо своих зубов у нее протез. Натэлла по моим глазам что-то поняла, спохватилась и постаралась закрыть рот, но это ей не удалось, протез застрял.

Это было мне на руку: с отвисшей челюстью она ничего не смогла сказать, и я без помех добралась до кабинета Бурнуса, краем глаза заметив, что Натэлла пытается задвинуть челюсть на место.

Бурнус оторвался от компьютера, увидел меня… и его круглые очочки свалились на стол. Бурнус громко сглотнул, надел очки и еще раз внимательно взглянул на меня.

– Да я это, я! – поспешила я развеять отпечатавшиеся на его лице сомнения.

– М-да… – протянул Бурнус. – Действительно вы… а раз так – вот вам задание. Поезжайте в Михайловский замок…

У меня на мгновение возникло ощущение дежавю – точно то же самое он говорил мне вчера. И чем это кончилось…

– Я там уже была.

– Я в курсе. Потому вам и карты в руки. Поедете туда снова и подробно разузнаете, что выяснилось за это время. Узнаете все, что можно, о жертве преступления, о том, как продвинулось следствие, найден ли виновный… в общем, все, что можно. С вами поедет Порфирьич, он сделает фотографии. Жду от вас статью примерно на десять тысяч знаков, с фотографиями…

Он говорил ровно то же самое, что во сне! Бывает же такое!

Я уже хотела что-то ответить, но тут на столе у Бурнуса зазвонил телефон.

Главный редактор снял трубку, поднес к уху и тут же отодвинул ее подальше, потому что голос в трубке был очень громкий и резкий. Хотя и женский.

– Газета «Помойка»? – гаркнул этот голос.

– «Мойка», – привычно возразил Бурнус.

– Не важно. С вами говорит следователь Камнеломова. Мне поручено дело об убийстве в этом… как его… в общем, в музее. Поэтому хочу вас предупредить – никаких публикаций без моего ведома, и самое главное – никаких фотографий.

– Но наши читатели ждут информацию…

– Подождут. Дело серьезное, так что имейте в виду – все согласовывать лично со мной! Поняли?

– Понял… – вздохнул Бурнус. – Это всё?

– Нет, не всё. Вчера в этом… музее была ваша сотрудница Сорочинская…

– Вороновская, – машинально поправил Бурнус.

На этот раз собеседница приняла его слова к сведению:

– Как? Вороновская? Ага, значит, пропуск нужно переписать… так вот, ей предписывается явиться ко мне на дачу…

– На дачу? – удивленно переспросил редактор. – За город?

– Какой загород? На дачу показаний! Сталепрокатный проспект, дом двадцать семь, кабинет номер двести семнадцать… явиться немедленно… не-мед-лен-но!

Продиктовав Бурнусу адрес, собеседница отключилась.

Редактор тяжело вздохнул и повернулся ко мне:

– Планы меняются. Сейчас вам придется вместо Михайловского замка ехать совсем в другой замок… вас вызывают на дачу показаний к следователю Камнеломовой…

Он продиктовал адрес, но под конец добавил:

– Когда освободитесь, все же поезжайте в музей и постарайтесь что-то разузнать. Так сказать, приватно…

– С Порфирьичем?

– Порфирьич отменяется. Фотографий не будет. Но статью на десять тысяч знаков я все же жду.

Однако когда я вышла из кабинета Бурнуса, Порфирьич перехватил меня.

– К следователю вызывают? – спросил он вполголоса.

Надо же, уже вся редакция в курсе!

– Имей в виду, не говори следователю ничего лишнего! Отвечай на вопросы односложно: да – нет, ничего не видела, ничего не знаю.

– Но я действительно ничего не видела и ничего не знаю…

– Вот-вот, такой линии и держись! Еще скажи, что если что и видела, то ничего не помнишь. Все забыла. Отшибло память у тебя после стресса, ясно?

– Ясно… А тебя тоже вызывают?

– На допрос нет, велели просто все снимки сдать. У них, понимаешь, фотограф в отпуске, вместо него – стажер, а у него техника фиговая. Так эта Камнеломова решила моими руками жар загребать. Отдай, дескать, все снимки. Да сейчас, спешу и падаю! Дал ей парочку, остальные, сказал, засветил с перепугу.

– Неужели она поверила?

– Да нет, – вздохнул Порфирьич, – это такая баба… ты с ней поосторожнее.

Я быстро собралась и отправилась на Сталепрокатный проспект. Настроение у меня было хуже некуда – меня еще ни разу в жизни не вызывали на допрос. Или на дачу показаний – вряд ли одно от другого сильно отличается.

Говорила уже, что я робкая, боязливая, плохо схожусь с людьми, теряюсь, когда со мной разговаривают грубо. А если еще загнать меня в маленькое душное помещение, то вообще могу потерять сознание. А уж ничего путного точно не расскажу этой самой… Камнеедовой, то есть тьфу! – Камнеломовой. Впрочем, без разницы.

Нужный мне дом оказался мрачной каменной махиной конца девятнадцатого века. При входе у меня потребовали паспорт, нашли мою фамилию в списке и выписали одноразовый пропуск.

Я поднялась на второй этаж, нашла двести семнадцатый кабинет и постучала.

Из-за двери донесся резкий голос:

– Обождите!

Возле двери стоял одинокий стул. Я села на него и приготовилась к длительному ожиданию.

Впрочем, особенно долго ждать не пришлось.

Дверь распахнулась, оттуда вышла заплаканная женщина средних лет. Бросив на меня сочувственный взгляд, она сказала: «Заходите!» – и понурясь удалилась по коридору.

Я осторожно вошла в кабинет и по привычке огляделась. Помещение оказалось не таким маленьким, как я ожидала, и довольно много света попадало сквозь чисто вымытое окно. На окне стоял даже цветок в горшке. Это был кактус, но все же я порадовалась, что в этом месте мне не станет плохо.

Радость моя продержалась недолго – до тех пор, пока я не увидела хозяйку кабинета.

За большим столом, перед высокой стопкой картонных папок, сидела женщина лет сорока с лишним и что-то писала. При моем появлении она не оторвалась от своего занятия и ничего не сказала. Я же использовала это время, чтобы как следует ее разглядеть.

Что вам сказать? Черты лица у нее были крупные, а глаза, наоборот, меленькие и очень колючие. Волосы уложены тугими скрученными прядями, чувствовалось, что она держит их в ежовых рукавицах, чтобы не смела вылезти ни одна прядка. Спина у следователя была не то чтобы прямая, но какая-то монолитная. В общем, следователь Камнеломова полностью соответствовала своей фамилии.

Она писала еще несколько минут, наконец закончила, убрала исписанный лист в картонную папку и открыла следующую папку из стопки.

Только после этого она подняла на меня колючий взгляд и строго проговорила:

– Нехорошо! Очень нехорошо! Вы должны были знать, что нарушаете закон!

– Нарушаю закон? – испуганно пискнула я. – Какой закон я нарушила?

– Вот только не надо дурочку валять! Можно подумать, вы не знаете, что нанесение тяжких телесных побоев противозаконно! Конечно, свекрови всякие бывают, вас где-то можно понять, но тяжкие телесные побои – это уже перебор!

Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног, что я попала в фильм абсурда.

– Не понимаю, о чем вы… у меня и свекрови-то нет… я вообще не замужем…

– Как – нет? – женщина недоверчиво уставилась на меня. – Вы ведь Пантелеева?

– Нет, я Вороновская!

– Вороновская? Не может быть…

– Да честное слово, Вороновская! Вот мой паспорт, посмотрите, если не верите!

Я положила на стол свой паспорт. Хозяйка кабинета брезгливо взяла его двумя пальцами, как опасное насекомое, открыла на первой странице, взглянула, потом перевела взгляд на меня – должно быть, сличила с фотографией, затем хмыкнула:

– Что-то вы на себя не похожи!

– Это фотография такая, – заторопилась я, – у меня тогда волосы длинные были…

– Действительно, Вороновская… значит, это не та папка…

Она отложила одну папку, взяла другую, третью… наконец, лицо ее посветлело, она кивнула:

– Ага, действительно, Вороновская… вы, значит, у нас пока проходите как свидетель по делу об убийстве в музее!

– Что значит – пока? – удивилась я.

– Пока – значит, пока! – отрезала женщина, взяла со стола карандаш и что-то подчеркнула в папке.

Затем она строго взглянула на меня и проговорила ледяным начальственным голосом:

– Итак, вы были первой, кто нашел труп гражданина Верещагина.

– Но я там была не одна! Нас было несколько человек! Мы все его видели!

– Может быть, и все… и мы всех непременно опросим. Но все остальные – сотрудники музея, они там находились по служебной надобности, в отличие от вас…

– Я тоже по служебной. Я там находилась по заданию редакции, мне поручили написать заметку об этой инсталляции.

Камнеломова сделала пометку в своей папке и продолжила с того же места:

– Значит, в свое время мы всех опросим. А сейчас я опрашиваю вас, так что извольте отвечать.

– Да я и отвечаю…

– Что конкретно вы увидели на месте преступления?

– Несколько восковых фигур, воссоздающих сцену убийства Павла Первого.

– Убийство! – повторила следователь, округлив глаза. – Что вам известно об этом убийстве? Оно произошло там же, в музее? Виновные найдены? Понесли наказание?

– Нет, они легко отделались.

– Почему?

– Во-первых, это убийство произошло двести с лишним лет тому назад…

– Двести лет… срок давности… – пробормотала Камнеломова вполголоса. – Ладно, с этим потом… так что это за сцена?

– Заговорщики… то есть их восковые фигуры стоят над телом императора Павла… который оказался вовсе не Павлом, а сотрудником музея…

– Что-то вы, Вороновская, путаетесь в показаниях!

– Но так и есть… в общем, все было очень натуральное, поэтому сразу мы не поняли, что труп настоящий, а когда поняли…

– Ага, вот тут свидетель сообщает, что вы очень эмоционально реагировали на этот труп, сломали и уронили на себя ценный музейный экспонат…

Интересно, какой это свидетель? Небось, тот противный тип, замдиректора. Неужели хочет на меня все свалить? То есть не убийство, а порчу имущества. Тоже мне, ценный экспонат, балдахин пыльный!

– А как я должна была реагировать? Я труп увидела! Вот если бы вы увидели этот труп…

Тут я перехватила презрительный взгляд Камнеломовой и поняла, что сказала ерунду. Она этих трупов повидала столько… трупом больше, трупом меньше – ей это нипочем.

– Кроме того, я страдаю клаустрофобией… – неохотно призналась я.

– Чем? – переспросила следователь и машинально отодвинулась от меня.

– Клаустрофобия – это боязнь тесного, замкнутого пространства. Я не могу находиться в тесном помещении, даже в лифте не могу ездить… у меня начинается сердцебиение, головокружение, одышка…

Камнеломова еще немного отодвинулась и опасливо спросила:

– Это не заразно?

– Наука на этот счет еще не определилась! – ответила я мстительно.

Надо же – кажется, эта железная женщина боится заболеть! Да ее ни один вирус не возьмет! И любая бактерия у нее в организме вымрет!

– Так вот, – продолжила я немного бодрее, – мне и в спальне императора было нехорошо, а когда на меня свалился балдахин, у меня началась настоящая паническая атака…

Камнеломова поморщилась, потом снова сверилась с папкой и продолжила:

– Свидетель показывает, что после того, как вы обрушили музейный экспонат, вы уединились в соседней комнате. Что вы там делали?

– Пыталась привести себя в порядок. Дело в том, что на меня упало ведерко с клеем, волосы слиплись, я была в таком ужасном виде, и хранительница впустила меня в туалетную комнату. Там я попыталась привести себя в приличный вид, но ничего не вышло…

Камнеломова выслушала меня, внимательно оглядела, и тут глаза ее сверкнули, она снова придвинулась ближе, забыв о своих страхах перед моей клаустрофобией:

– Вот там… свидетель показывает, что вы заявили, будто там, в туалетной комнате, вы кого-то увидели. Кого именно? Расскажите об этом подробно.

– Да никого я там не видела! – отмахнулась я.

– А свидетель показывает, что вы говорили… вы знаете, Вороновская, что за дачу ложных показаний полагается срок, и довольно большой? Если вы кого-то или что-то видели, вы должны мне немедленно об этом сообщить! Возможно, это важная деталь! Возможно, вы видели там убийцу!

– Да говорю же вам – никого я не видела! Мне просто показалось! Я же вам сказала, что была не в себе после приступа, да там вообще душно, у меня голова кружилась, вот и померещилось что-то.

– Что именно?

– Ну… мне померещилось, что у меня за спиной стоит мужчина в старинной одежде, со свечой в руке…

– А вы можете дать его подробное описание? Можете составить его фоторобот?

– Да нет, конечно! Я же говорю – мне померещилось, и то мельком! Вы лучше хранительницу спросите, эту… Леокадию Львовну. Она говорит, что там, в музее, многие видят привидение императора… вот они вам и дадут описание, и фоторобот составят!

Тут я вспомнила о кольце, которое нашла в туалетной комнате, и собралась рассказать о нем следователю.

– Спросим, непременно спросим! – Тут Камнеломова опомнилась, сломала карандаш и бросила его обломки на стол.

– Что вы такое говорите? Что вы несете? Какое привидение? Мы в двадцать первом веке живем! Я вас предупреждала об ответственности за ложные показания!

Казалось, сейчас она набросится на меня с кулаками.

Я тут же передумала рассказывать ей про кольцо – черт ее знает, что ей придет в голову. Еще обвинит меня в сокрытии важной улики. А то еще в краже… нет, правильно говорил Порфирьич – не надо говорить ничего лишнего!

– Больше я ничего не видела! – ответила я как можно тверже и решила на этом стоять. До конца. Вот пускай хоть в камеру сажает – больше ничего не скажу!

Камнеломова успокоилась, видимо, сама поняла, что слишком разошлась. А возможно, она все же хорошо разбиралась в человеческой природе и решила, что раз я ушла в несознанку, то ничего она у меня не узнает. Хотя, если честно, то и узнавать-то нечего.

– Ладно, – сказала она сухо. – Давайте ваш пропуск. Можете быть свободны, но никуда не уезжайте из города. Вы нам можете еще понадобиться.

Я вылетела из кабинета, вышла из здания, сдав пропуск, и направилась в редакцию.

Там я первым делом встретила Порфирьича, который отирался у двери, карауля меня.

– Ну что? – спросил он, отведя меня в уголок. – Как все прошло? Как тебе следователь?

– Суровая тетка! – ответила я честно. – Велела мне из города никуда не уезжать.

– Ну, это обычная практика. Ты, главное, ничего лишнего не сказала?

– Да нет… да мне и говорить-то нечего было.

Тут я хотела рассказать Порфирьичу о кольце, но его отвлек звонок телефона.

Я прошла в свой уголок в надежде пересидеть там в тишине до конца рабочего дня и спокойно подумать над статьей, которую ждет от меня Бурнус. Вот что мне писать? С чего начинать? Как пришли мы с Порфирьичем в музей? И что там увидели? Я даже не знаю, кто такой был убитый, вроде бы фамилия его Верещагин, зовут Александр Павлович, а дальше…

Тут рядом зазвонил редакционный телефон. Натэлла Васильевна сняла трубку, послушала и недовольным голосом окликнула меня:

– Вера, тебя просят! Вообще, отвечай сама на звонки своих знакомых! Я не твой секретарь!

– Как вы себя чувствуете? – спросила я. – Протез не беспокоит?

И обомлела: что я делаю? Зачем говорю человеку гадости? Никогда за мной такого не водилось раньше. С другой стороны, Натэлла уже всех достала своим ворчанием, даже Порфирьич с ней поругался. А уж он-то со всеми умеет ладить.

Было очень забавно наблюдать, как изменилось выражение ее лица. Обычно злое и недовольное, теперь же на нем проступила обида, а потом не то чтобы страх, но некоторая затравленность.

«То-то же», – сказала я ей глазами и отвернулась.

Я взяла трубку в недоумении: у меня и знакомых-то раз-два и обчелся, и никому из них я не давала номер редакции. Если я кому-то нужна, мне звонят на мобильный.

Голос сперва показался мне незнакомым. Тихий шелестящий голос пожилой женщины спросил:

– Это Вороновская?

– Да, это я. А с кем я разговариваю?

– Это Леокадия Львовна. Мы с вами встречались в Инженерном замке, когда… когда там нашли… когда там случилось сами знаете что.

Ну, она могла бы и не уточнять. Не так часто мне попадаются люди с таким именем, чтобы забыть ее.

– Да, Леокадия Львовна, – ответила я вежливо. – Конечно, я помню. Слушаю вас…

– Извините, что беспокою вас… вы оставили визитную карточку, я нашла там этот телефон… мне нужно вам кое-что рассказать… кое-что важное…

– Что именно?

– Извините, но это не телефонный разговор. Лучше бы нам встретиться…

Я вспомнила, как Порфирьич мне говорил, что главное в работе репортера – уметь слушать, вылавливать любую информацию, не отказываться от встреч и разговоров, даже если они не кажутся важными и перспективными. Тем более что Бурнус ждет от меня статью, а я не знаю, с чего ее начать.

– Ладно, – сказала я, – я подъеду к вам в музей.

– Ой, нет! – испуганно возразила Леокадия Львовна. – В музее нельзя, здесь и стены имеют уши!

Вот еще новость. То у нее призраки по дворцу расхаживают, то у стен уши растут! Я подумала, что у старушки развивается паранойя. Но не стала с ней спорить.

– Хорошо, тогда где?

Она понизила голос – хоть и так говорила еле слышно.

– Давайте встретимся через час в Михайловском саду, на скамейке против пруда.

– Через два!

Я выключила компьютер, собралась и отправилась на встречу, бросив попавшемуся в дверях Порфирьичу, что иду разговаривать со своим источником. Он усмехнулся и пожелал мне ни пуха ни пера.

Лишний час я использовала для того, чтобы пройтись по магазинам. Мне нужна была помада и еще кое-что из косметики. Мой новый образ требовал подтверждения.

Скажу честно: кажется, впервые за всю жизнь я получила удовольствие от похода по магазинам. Обычно мы посещали их вместе с мамой, она сама все выбирала, сама разговаривала с продавцами, а я мечтала только об одном: чтобы эти мучения поскорее закончились. Мерить одежду я не могу – в тесной кабинке сразу становится плохо, и мысль только одна – поскорее отсюда уйти. Так что мама иногда сама покупала мне то, что считала нужным.

Сейчас же я выбрала большой магазин с кондиционером и вежливыми продавщицами. Девушка любезно принесла мне штук десять тюбиков, и я выбрала два цвета. Один – для вечера, как она сказала, можно поярче. Я не стала объяснять, что почти никуда не хожу вечером, так что вряд ли понадобится эта помада. Но мне сделали скидку, так что пришлось взять две помады, да еще тени в подарок дали.

Глянув напоследок на себя в зеркало, я заметила некоторый диссонанс. То есть к новой прическе и макияжу совершенно не подходила моя прежняя одежда.

Эта блеклая курточка вполне уместна была на мымре с зализанными в кичку сивыми волосиками, но теперь… откуда она вообще взялась в моем гардеробе? Мама принесла… серенькая такая, в глаза не бросается… И джинсы какие-то старомодные, сейчас такие не носят.

Жанка пробовала мне что-то на эту тему говорить, но я отмахнулась. С мамой спорить – себе дороже, она всегда права и желает мне только хорошего. Как же иначе? Ведь она же моя родная мать, я у нее единственная, у нас больше никого нет, как она повторяет мне частенько.

И это правда: к тому времени, как умер отец, его родители тоже были мертвы, я не помню своих бабушек и дедушек. Мама же говорила, что порвала с семьей, потому что они очень плохо приняли ее решение выйти за отца замуж. Братьев-сестер у нее нету, отец с матерью давно в разводе, так что и порывать-то особенно было не с кем. Я интересовалась этим вопросом в детстве, потом перестала.

И с Жанкой не обсуждала ни свою мать, ни свою одежду, ни вообще нашу жизнь. Кстати, надо бы ей позвонить, спасибо сказать.

Тут я вспомнила, что собиралась купить для ее братика игрушку, и поднялась на третий этаж торгового центра, где были детские магазины. Я выбрала для Кешки шикарную пожарную машину, там если нажать кнопку, то включались фары, и громко гудела сирена, и выпускалась лестница, и даже пять фигурок пожарных поднимались по ней с крошечным шлангом наперевес. Вот сама бы играла, до чего интересно!

Тут я взглянула на часы и поняла, что опаздываю на встречу с Леокадией Львовной. Нехорошо заставлять пожилого человека ждать.

И я побежала вниз. В этом торговом центре лестницу никогда не найти, посетители пользуются эскалаторами. Я спустилась на второй этаж, обежала кругом и когда спускалась на первый, то на параллельном эскалаторе, идущем наверх, увидела очень знакомое лицо. И не только лицо, но и фигуру и одежду. Это была моя мама… ну да, ее летний костюм, который ей очень шел, ее тщательно уложенные волосы и ее духи, запах которых настиг меня мимолетом. Я уже открыла рот, чтобы позвать ее, но тут мы разминулись, и я, вытянув шею, успела только увидеть, что, сойдя с эскалатора, мама, оглянувшись по сторонам, вошла в сетевое кафе, что располагалось на втором этаже. Вот бы здорово сейчас к ней подсесть, выпили бы кофе, поболтали… Но часы в холле первого этажа показывали, что я этого сделать никак не могу, только-только успею на встречу. К тому же меня несколько удивило, что мама оглянулась, войдя в кафе, как будто опасалась, что ее увидят. Но возможно, мне просто показалось.

Михайловский сад был полон гуляющей публики. Мамочки с колясками, влюбленные парочки, одинокие старушки прогуливались по дорожкам.

Я нашла скамейку возле пруда, но на ней не было Леокадии Львовны. Вместо музейной старушки на скамье сидел представительный старик с густой седой шевелюрой, который с важным и сосредоточенным видом кормил голубей.

Я огляделась по сторонам, и вдруг услышала из-за кустов приглушенный голос:

– Я здесь!

Я пошла на этот голос, свернула с дорожки и увидела за кустом персидской сирени Леокадию Львовну. Старушка манила меня к себе. Узнала я ее с трудом, потому что на Леокадии были темные очки и панама защитного цвета, которую она надвинула низко на лоб.

Надо же, до чего глазастая старушенция! Запросто узнала меня с новой прической! Вот что значит старая гвардия!

– Занял, понимаете, нашу скамейку! – проговорила она обиженным тоном. – Но это ничего, здесь даже лучше, здесь нас никто не заметит и не подслушает.

Она показала на скамейку, укрытую среди кустов.

Ну точно, у старушки паранойя! В шпионов на старости лет играет! Не зря темные очки надела и шляпу эту жуткую! Конспирация, значит…

Я решила подыграть ей, опасливо огляделась по сторонам и только после этого села на скамейку.

Леокадия примостилась рядом со мной, сняла очки, проницательно взглянула на меня и проговорила:

– Вы, небось, думаете, что я свихнулась на старости лет?

Надо же, она мысли, что ли, читает?

– Нет, – поспешно возразила я, – конечно, нет! У меня и в мыслях такого не было!

Получилось фальшиво.

– Да ладно вам, я все понимаю. И правда, кому нужно за мной следить?

Действительно, кому?

Я это только подумала – но Леокадия снова как будто услышала мои мысли и ответила на них:

– Ему, Попеляеву!

– Кому? – переспросила я.

– Попеляеву! – повторила Леокадия. – Это наш заместитель директора, вы его видели!

Я вспомнила человека, который привел нас в спальню императора. Пренеприятный тип… Вроде бы Иваном Антоновичем он представлялся. Значит, Попеляев. Фамилия какая-то скользкая…

– Зачем это ему?

– Хороший вопрос… Наш директор… Анна Ивановна Сергеева – ученый с мировым именем, но сейчас она в Канаде, читает лекции в университете Торонто. А Попеляев в ее отсутствие забрал всю власть в свои руки и разошелся. А в музее стали происходить странные вещи…

Она вдруг замолчала, словно к чему-то прислушиваясь.

– Странные вещи? – повторила я ее последние слова, чтобы поторопить Леокадию.

– Тс-с! – она прижала палец к губам.

– Что такое?

– Там кто-то есть! – она показала на кусты позади нашей скамейки.

– Кто там может быть?

Но тут кусты и правда зашевелились, и оттуда выбежала собака – джек-рассел-терьер с красным мячиком в зубах.

– Ах, вот это кто! – Леокадия Львовна облегченно вздохнула. – Собачка…

Терьер остановился перед нашей скамейкой, положил мячик на землю и выразительно посмотрел на нас.

Леокадия Львовна наклонилась, подняла мяч и бросила его подальше. Терьер с радостным лаем бросился за ним и вскоре исчез за кустами.

– Итак, вы говорили, что в музее стали происходить странные вещи, – напомнила я. – Какие именно?

– В музее стали появляться незнакомые люди…

– Незнакомые? Но в музее бывают посетители!

– Что, вы думаете, я не отличу посетителя? Во-первых, они ходят только по той части замка, где расположен выставочный комплекс, а эти люди появлялись в служебных помещениях. Во-вторых… ну, это просто видно!

Она ненадолго замолчала, к чему-то прислушиваясь.

– Но вы говорили, что в замке время от времени появляется привидение. Так, может, это было оно?

– Ох, что вы, девушка! Вы что, считаете, что я не отличу привидение от живого человека? Уж как-нибудь отличу! Привидение ходит бесшумно, оно как бы и не ходит, а плывет над полом, и может просочиться даже сквозь закрытую дверь. А эти люди ходили как все, пол под ними скрипел, и двери они открывали…

– И что – только вы их замечали?

– Да нет, конечно! Почти все наши сотрудники. Я даже сказала как-то Попеляеву – Иван Антонович, у нас в музее появляются посторонние люди! Но он так на меня зыркнул, что отбил всякую охоту задавать вопросы.

– А с другими сотрудниками вы это не обсуждали?

– Покойный Верещагин… он незадолго до смерти так и сказал мне – Леокадия Львовна, у нас в замке что-то происходит! Я спросила его – что именно? А он мне ответил, что пока не хочет что-то говорить, не хочет бросаться обвинениями, сначала должен сам убедиться. И тут-то с ним и случилось… вы сами видели что.

– То есть вы считаете…

– Я считаю, что Верещагин что-то узнал, и его за это убили!

– Так, может, нужно рассказать об этом полиции?

– Ой, нет, что вы! – Леокадия Львовна замахала руками. – Я же ничего толком не знаю, одни разговоры и намеки! В полиции меня и слушать не станут! К тому же там эта женщина…

– Камнеломова…

– С ней вообще невозможно разговаривать!

Я представила, как Камнеломова сидит за своим столом и слушает рассказы Леокадии о привидении в замке, и невольно пожалела старушку.

Тем не менее мне хотелось спросить ее – а от меня-то вы чего хотите?

А она снова как будто прочитала мои мысли:

– Вы ведь журналист, репортер. Выяснять всякие сомнительные обстоятельства – это ваша работа.

Ну, в общем, она права… тем более что Бурнус поручил мне написать статью, а материалов для нее никаких нет.

Но ввязываться в такое запутанное дело мне не очень хотелось…

– Я хочу вам кое-что показать! – проговорила Леокадия взволнованно.

– Но вы же говорили, что не хотите появляться со мной в музее, – напомнила я ее слова. – Говорили, что там и у стен есть уши.

– Да, но только в рабочее время, – ответила она, – а если вы придете вечером, там почти никого нет, и я могу провести вас в служебные помещения замка и показать вам странные вещи…

Что-то мне в ее предложении не нравилось. Приключения – это не для меня, во всяком случае так говорит мама. Опять же шляться по пустым помещениям замка… поймите меня правильно, в то, что там бродит призрак покойного императора, я, конечно, не верю, но не помню, говорила я или нет, что я ужасно боюсь темноты. То есть умом-то я опять-таки понимаю, что никакие монстры не выскочат на меня из темного угла, но ничего не могу с собой поделать. Как только я остаюсь в помещении без света, на меня тут же нападает страх. Такой, что сердце с размаху ухает вниз, желудок сводит судорогой, как будто я проглотила комок колючей проволоки, руки становятся ватными, а ноги невозможно оторвать от пола, поскольку к каждой привязано ядро, как у каторжников в Средние века.

Так что никакого желания бродить с Леокадией Львовной вечером по музею я не испытывала.

Но с другой стороны… Бурнус ждет статью, а тут хоть будет что описать! Да и потом – что может случиться со мной в музее? Ну не царит же там кромешная тьма, все же какое-то освещение есть…

Правда, с Верещагиным-то случилось, и случилось самое плохое… но эту неприятную мысль я постаралась отогнать от себя.

– Ладно, – сказала я, – когда и куда мне прийти?

– Приходите к девяти вечера к боковому фасаду со стороны Михайловского сада. Там стоит такая полосатая будка, так я вас буду ждать возле нее… к этому времени в музее уже никого не должно быть.

На том мы и распрощались до вечера. Леокадия отправилась в музей, а я не спеша прогулялась по Михайловскому саду в раздумьях, куда мне идти. Если в редакцию, то скоро конец рабочего дня, и к тому же главный редактор, который раньше в упор меня не видел, отчего-то начал испытывать ко мне интерес, так что вполне возможно, что он снова вызовет меня в кабинет и спросит, как продвигается статья. А мне сказать нечего. Так что лучше в редакцию не ходить. А идти домой.

Правда, мама обязательно спросит, куда это я намылилась вечером, но можно сказать, что к Жанке. Кстати, я позвонила Жанке на предмет подарка, она сказала, что будет в салоне только завтра, чтобы я занесла и оставила у заведующей. Василиса уволилась, и теперь в салоне все тихо и спокойно. Или же завтра она будет с утра, у нее клиентка попросилась к девяти.