–Только молодости себе не проси! – Было сказано по-русски, четко. – С собою корень не увози. Здесь оставишь! – "Теперь можно и уходить," – подумала, верно, она, как-то сразу засуетилась, достала из-под стола туфли.
Шла босой по траве, походкой четкой, упругой, выпрямляя ноги в коленях. Туфли держала в руке. Такса бежала впереди, обнюхивая траву, как поводырь, путь прокладывала.
Женщина не просто уходила. Это был уход, она хотела, чтобы ее запомнили.
– Манерная! – я смотрел на ее шествие через незаполненные края пивной кружки. – Выделывается! Идешь себе, иди. – Хотя понимал, это образ, она живет им. Походку, как маску примерила, решила, что подходит, что такой и следует ей быть. "Мадам Х! " "Всегда быть в маске – ее удел!"
…Из всех тридцати метров пленки годными оказались только метра три. На них была мама. Ридан всегда помнил об этих метрах любительской кинопленки, на которой его мама шла по проулку. Больше он ее снять не успел, не удосужился. Чтобы эти три метра пленки с мамой не затерялись в неразберихе его киношного "архива", Ридан приклеил их к одному из своих любительских фильмов, где его друзья изображали из себя шпионов. Мама шла после эпизода с переходом границы, где были пограничные столбы с надписями "СССР" и "США". В фильме своем, снятом Риданом на киностудии, названной им иронично на американский манер: "20 fox на исходе", он позволил себе такую границу. В каком-то смысле это было символично, намеком, который друзья его так и не прочувствовали, что СССР и США всегда антагонисты, противостоят, значит, есть и граница… Проводник через границу, его друг Генка, нес на себе через нейтральную полосу шпиона. И сразу же за Генкой, когда шпион прикончит Генку, бросив в него нож, шли кадры с мамой, которые Ридан никому не показывал. Немного шагов она успевала сделать в этих трех метрах, потом махала Ридану рукой, заметив, что ее снимают, спешила дальше, исчезала в перспективе проулка. Каждый раз, покручивая фильм, Ридан выключал лампу в проекторе, мама шла на экране в темноте. Ни отец, ни братья, никакие родственники никогда не видели этих нескольких шагов его матери. Не стоило бередить души отца, братьев. К самому себе же всегда возникал вопрос, почему так мало снял ее? Объяснение, что снял, пленка оказалась бракованной, с годами становилось все менее убедительным.
Ридан навсегда запомнил, как сложились эти несколько кадров с мамой. Снимал скрытно, увидев ее идущую к проулку, ведущему к их дому. Вообще, все, что было в этот, последний период жизни мамы, Ридан помнил.
Мама попросила дать ей что-либо почитать.
Ридан принес матери номер журнала "Новый мир" с романом Вадима Кожевникова "Щит и Меч". И роман Вадима Кожевникова стал последним, что прочитала его мама. Потом, через пару лет после смерти ее, когда был снят фильм "Щит и Меч", и он увидел, как в фильме радистка, красавица Валентина Титова, идет точно такой же походкой, как его мать по проулку в кадрах, снятых им, он стал для Ридана вовсе мистическим.
…Они шли одинаково. Так могут идти женщины, которые знают, что они очень нужны. Мама спешила по проулку – домой, к семье, Валентина Титова – к передатчику. В Ридане соединились две абсолютно разные женщины, снятые в абсолютно разных фильмах, один из которых никто, кроме него, не видел.
Ридан сделал для себя открытие: походка женщины может о многом говорить. Очень важно, как женщина идет, передвигается в пространстве. Уже лишь по одной походке он мог просканировать женщину, пропустить через МРТ в себе. Так и родился в нем трактат с псевдонаучным и полным иронией к себе названием: "Трактат о передвижении женщины в пространстве…" Он был записан на обратной стороне картограмм к самопищущим приборам. Тогда Ридан, студент-очник дневного отделения политехнического института, работал по ночам вахтенным методом по в НГДУ. Мысли свои записывал на использованных картограммах. Прятал в одном из приборов газоанализатора, там же и находилось его собственное открытие, совпавшее с постулатом буддизма. "Не иметь желаний!" И он старался следовать постулату, убивая в себе желания.
…Ёшка была у торцевой калитки сада трактира, ведущей к Эльбе, когда я разворошил солому. Какой-то холодок прошел по всему телу. Огромная псина, спящая у боковой калитки трактира, вдруг подняла голову, не понимая, что потревожило ее сон, грозно зарычав, оглядываясь, закатилась лаем. Не обнаружив ничего подозрительного, успокоилась, опустила голову на передние лапы. И такса также вдруг засуетилась, закружилась беспокойно вокруг девушки-старушки. Я держал в руках нечто в виде крохотной человеческой фигурки темно-коричневого цвета: голова, туловище, ноги, руки, ноги.
… – Соколик! – похолодел всем телом. Корень в виде крохотной человеческой фигурки был поразительно похож на Сокола. Челюсть вытянутая, массивная, только ступней не было.
Я огляделся, сад трактира оказался пуст. Не было и светловолосой молодой женщины с девочкой-подростком, которую я видел давеча, не без удовольствия принял за нашу с женой знакомую экскурсовода. Увидел лишь официанта, дремлющего на низенькой скамейке у ворот в залу трактира, вытянув вперед ноги и параллельно им, если продолжить линию, свою козлиную бородку. Я мысленно продолжил эту линию, с удовольствием отметив, что прав.
"Девушка-старушка", "Женщина", "Яга", просто "Ведьма" открыла калитку, скорее всего, намеревалась спуститься к Эльбе. Музыка в трактире, словно, успокоившись, звучала тише, хотя и пел тенорок все то же, что и вчера вечером. "Па-пара – пара-ра ра ра-пара…" Закрывая калитку, женщина обернулась, осматривая сад трактира. Взгляд ее, прошивая пространство, петляя между стволами деревьев, ветвей и листьев, завис, остановившись на мне. Она вся была передо мной, демонстрируя напоследок всю себя: от босых ступней… Странно, но и издали вдруг четче стали видны морщины на лице женщины. Как зарубы каждому прожитому году. Такса у ее ног также смотрела на меня, злилась в оскале.
Попал я сегодня с увертюрой своей. Отзвучала она… Скоро начнется основная тема. Не может это просто так кончиться. Валить надо, чего ждешь, уходим, товарищ Надир…
Я стал смотреть на нее через стекло пивного бокала, как через увеличительное стекло. Она слилась в сплошное мутное пятно.
…В свой первый приезд в Подебрады Ридан обратил внимание на трех женщин, издали шедших по тенистой аллее при церкви. Шутя и балагуря, Ридан спросил у своей жены: «На какую из них я бы по-твоему запал?» Стал яростно выбирать. Женщины прошли мимо, оказались старушками. Тут же, забавляясь, он принялся придумывать стихи. Назвал по Бунину: "Темные аллеи".
Три грации на тенистой аллее.
Вот это вот женщины,
Вот это вот поступь.
Мне правую что ли,
Может левую? Нет, в середине.
Нет, и правую, и левую, и в середине!
Грации шли, постепенно старели,
Но поступь все та же.
Правую… левую… в середине?..
Они шли, с каждым шагом старели.
Мимо меня прошли три старушки.
В стильной одежде, легко свою старость несли.
Я им вслед посмотрел, потом отвернулся,
Оставив для тех впереди, для которых они еще молоды…
… Это она была в середине. Та самая – "Нет! В середине!"
"Вот как аукнулись "стишки!" "Ты звал меня, поэт?..", выбирал, я пришла! Ты хотел молодую. Я сделала все, что смогла!"
Ужас, охвативший меня, сковал все нутро. Со мной такое бывает, впервые случилось на похоронах скоропостижно скончавшегося сокурсника по техникуму. Гроб опускали в могилу, все нутро мое сжалось в комок, я не мог стоять на ногах, не мог найти себе места, скорчившись, присев на корточки, просил пощады. И сейчас все нутро было сковано. Но я уже научился пережидать. Ужас отпустит.
"Чего тебе приспичило стишки писать? Не дано, ведь!"
"Как по Мериме в "Венере Ильской" получилось", – подумал я. В рассказе Мериме нерадивый шутник (футболист к тому же) перед свадьбой обручальное кольцо, которое должен был надеть на палец своей невесте, надел на палец найденной в раскопках античной бронзовой женской статуи, побежал играть футбол, спасать честь своего двора. Очень уж его просили друзья подсобить им в игре. После футбола снять кольцо с пальца статуи не сумел, статуя сжала ладонь в кулак.
В ночь перед свадьбой статуя явилась к нему на брачное ложе. Легла, раздавила шутника – балагура.
"Да, я ничего не хотел. Неужто так страстно выбирал, что запомнился. Шутка была. Ступай себе с Богом, женщина! "
… «Молодости себе у корня не проси, лицу может не достаться». Голоса женщины я не слышал, но предупреждения ее, как нечто осязаемое, впитывались в меня.
«Ладно, Фиби, не буду. Да мне и не надо, чего мне молодиться! Скажи, что за деревяшку ты мне оставила, на Соколика похожа! «
– Корень береги, магический. С ним ты будешь видеть и слышать все таким, каким хочешь видеть и слышать. Лучше в соломе хранить. Под солнцем не держи. И зла на меня тоже не держи!
"Что это такое, – говорил я себе. – Откуда я все это слышу. Гипноз что ли всеподебрадский устроили. Может, НАТО проводит эксперимент, зомбирует приезжих из бывшего СССР туристов.
"Не нужно мне никакой магии!".
Бокал с пивом еще не успел упасть, едва качнулся, как официант на всех парах летел ко мне. Не успел. Бокал, потеряв равновесие, покатился, заливая пивом стол, солому, упал на траву, не разбился.
Укор официанта был суров. Острие бороды на презрительно выдвинутом подбородке целилось мне в переносицу.
– Да ладно тебе изгаляться, чапишек. Мы, советские, в долгу не остаемся. Платим за все. Скажи-ка мне лучше… Нет, не так. Garson, dis- moi te souviens-tu, словом, "Венеру Ильскую" Мериме помнишь? Не помнишь! Да ты, гарсон, и не читал, наверное. А меня вот ситуация может раздавить! Поубавь пыл, ну пиво разлилось, бывает. Бокалы у тебя неустойчивые какие-то. Ты вот что, Garson, donne moi sil vous pleit une centtains de grammes de "Slivovitz". «Сливовицу» повторил я по-русски. И не думай о нас русских или бывших русских свысока.
Наверное, что-то во мне менялось, когда я переходил думать на свой скудный французский. Я это неоднократно проверял, неизменно чувствовал расположение к себе собеседника. Что-то благородное, бекское появлялось во мне. Вновь врастал в корни предков, о которых ничего не знал, кроме того, дед мой, закончивший Горийскую гимназию и по непроверенным данным Петербургский университет, убиенный лет за двадцать до моего появления на свет, тем, кто должен был его сопровождать и охранять в командировке.
Бородка у гарсона как-то успокоилась, да и ему лестно стало, что клиент оттуда-то знает про чешскую "Сливовицу". Напиток, действительно, знатный: согревает, светлые думы навеивает.
Хотя пить одному не по мне. И не было такого, чтобы сел, сказал себе, не выпить ли, как думаешь, товарищ Надир? Но сейчас вдруг захотелось. И не один я был, со мною Сокол. Я пил в одиночестве, но как бы с магией, и как бы на брудершафт.
…– Ну что, Сокол-Соколик, корень магический, скажи-ка, когда войну, которую начал, кончать будешь? – спросил я молча у корня, дотронувшись рюмкой до челюсти "Соколика".
Крепкая зараза. Выпил разом, поморщился, скорее отдавая дань привычке, чем ощутил что-то неприятное.
– Ну, Соколик, скажи, когда война кончится? «Дай ответ!..» Не даешь ответа! Нет магии! Может, и вправду волшебный, удачу и счастье принесешь?
– Гарсон, пардоне муа, репете, еще дринг сливовицы!.. – с официантом можно было молчать на любом языке, он понимал. – Эх, Соколик, Соколик, чего я у тебя о войне раньше не спросил. Сейчас что с деревяшки возьмешь?
–4-
… Я возвращался в гостиницу столь же быстрым шагом, но уже просто спешил, не думал, что убиваю сахар в крови. Парк был заполнен курортниками, пожелания "Доброго Дня" уже отзвучали.
Во внутреннем кармане куртки Соколик отзывался в груди необъяснимым холодком. Тонкие ворсинки корня, пробив подкладку куртки и футболку, щекотали грудь.
"Война будет!"
Какая война, у меня только родился сын, чуть более сорока дней назад. Война казалась абсурдом, еще через два года родится дочь, и война все еще будет казаться невозможна. Еще через пять лет не станет отца и уже около трех лет, как начнутся военные события. Смерть отца мы косвенно свяжем с войной. Потом не станет и Махмуда, других моих близких, моих дядьев и теть.
– Сокол, какая война, – снова говорил я Соколику, вернувшись в солнечный день 1986. – Ты ошибаешься, кто тебе сказал? Война невозможна! Опущенная голова Соколика, что ранее свидетельствовало о его согласии со мной – являлась скорее протестом. Он опустил голову, но лицо его все более полнилось мужественностью. Тяжелый подбородок опускался. Внутри себя Соколик ворчал. Он не хотел войны. Он сопротивлялся, предупреждал.
…Ридан, оставив свою футбольную тренировку, вошел в отцовский сад. Это была последняя тренировка Ридана. Как-то уже не получалось бить по мячу, тренироваться. В саду между сливовым и айвовыми деревьями на бордюре валялся его кинопроектор "Луч-2". Он именно валялся, а не лежал. Ридан не прикасался к нему уже много лет. И пленки, снятые им, гнили в одном из ящиков, крошились. Это ли не было знаком, что рушится старое. Уходило все: кадры с мамой, с друзьями, когда сидели под деревьями в призывном пункте в Баладжары, провожали в армию Генку.
Но что было делать выводы, когда жизнь продолжала быть прекрасной. Он писал, его опубликовали, и он напишет еще. А кино-это прошлое. И пленки не сохранить, не создать ведь дома условия для архивного хранения лент. Валяется проектор? Да ладно, не нужен никому, вот и валяется. Ридан и внимания не обратил, что расстались они с Соколиком оба расстроенные войной. Один из-за того, что не поверили, а другой тем, что омрачили. Какая еще война, когда у тебя только что родился сын…
…Жена была обеспокоена, что я задерживался.
– Ты сегодня что-то долго, далеко забрел? – жена выспалась, готовилась к курортному подебрадскому дню.
– Да, очень точно, забрел. – Мне хотелось побыть одному, ничем не делиться и не идти ни на завтрак в гостинице, ни на лечебные процедуры, принять душ, упасть на кровать и забыться. – Ты правильно подметила, забрел, но выбрался. На завтрак не пойду, побуду здесь, полежу, подумать надо.
Уже под душем я с тревогой обнаружил на груди крохотную точечку с запекшейся кровью, жесткую щепку корня, занозой торчащую из тела. Частичка "Соколика" вонзилась в меня. Глубоко ли? Выдергивая из себя "магию", я, видимо, что-то потревожил в ранке, запекшаяся кровь, оживши, потекла по мне струйкой. "Фу ты, досада какая, не хватало только уколов от столбняка ". Но умом я понимал, надо будет предпринять что-то, кто его знает, как магия взаимодействует с кровью.
"Даже кровь сегодня пролил! Отставить!" Эту команду я всегда выполнял охотно. Она была у меня на вооружении с армейских времен, когда после института мы проходили офицерские сборы в войсковой артиллерийской части в Гобу. Конечно: "Отставить!" все же приятнее чем: "Смирно!"
"Отставить!" – командовал я себе, когда не находил решения. На время оставлял проблему, знал, что она разрешится подспудно, без моего суетного участия.
Уткнувшись в подушку, я пытался во всех подробностях вспомнить прошедшее утро. С самого того момента, как меня остановила женщина: "Фиби!.."
Солнце светило в щель между портьерами, грело затылок, отвлекало, требовало прикрыть рукой затылок, но лежать в непонятной позиции с ладонью на затылке было неуютно. Приходилось терпеть, ждать, когда солнце, сдвинувшись с места, поплывет по небу дальше. Подняться же, плотнее задвинуть портьеры, было сродни измене самому себе. Правильнее было бы вспомнить что-то хорошее о девушке-старушке, например, то, как она изящно пила пиво.
"Только молодости себе не проси!"
"Не буду! Я и так не стар!" – отвечал я, прикрывая затылок обеими руками.
–5-
…Ридан лежал, уткнувшись в подушку, упорно пытался заставить себя слушать Гришкину пьесу. Григорий заканчивал читку. Актер театра, он знал, как ее подать, где повысить голос, напустить пафоса или наоборот, читать бесстрастно, как текст документального кино. На Ридана Гриша не обижался, знал, что, хотя Ридан и лежит, но слушает. Он с первого курса слушает все его пьесы лежа.
– Этот всегда слушает мордой вниз! – говорил Григорий, но очень ценил замечания Ридана, но вот только, несмотря на советы Веисаги, героиню свою каждый раз упорно выбрасывал в окно.
Сдавшись, Ридан перестал делать попытки вслушаться в пьесу, отказался слушать ее. Вдруг почувствовал, что с того момента, как с головой ушел в подушку, что-то в комнате стало постепенно меняться. Их по-прежнему было четверо: Х.П., Григорий, Рита и Ридан Веисага. Правда, заходили по привычке сокурсники попить чаю, однако увидев, что идет читка, спешили уйти. Пришлых Ридан в расчет не принимал, он даже головы не поднимал, чтобы посмотреть, кто вошел. Что-то менялось в восприятии им их троих. Да и в себе он находил что-то новое, незнакомое. Откуда-то вдруг появилась уверенность, что Х.П. какое-то непродолжительное время, около полугода, жил на Камчатке в одном особняке вместе с шестью больными лепрой камчадалами. Откуда это вдруг взялось, Ридан не понимал, может, сам Х.П. поделился. О камчадалах Ридан почти ничего не знал, но о лепре был начитан. Уже после окончания института он задумал сценарий о больных лепрой. Ридан собирался поселить их на заброшенном военными острове. На этом острове он побывал однажды. Отец взял его с собой на нежилой остров, поехали на пикник, заодно и обследовать остров, взять пробы воды и грунта для обнаружения нефти. Они шли до острова на катере пару часов. Пока специалисты изучали остров, брали пробы воды, грунта, лавы затухшего грязевого вулкана, Веисага мог половить рыбку. Он собирался покупаться, половить рыбку, но, посмотрев на воду, не стал этого делать. И не потому, что вода была мутная, напротив, поразившись ее чистоте. Вода на острове была чиста и прозрачна, проглядывалась до самого дна, она бы не приняла ничего инородного и Ридана бы отвергла… Это-то и было обидно, Ридан давно себя считал человеком моря. Сидел, бывало, на вахте на нефтяном промысле перед окном, смотрел в ночное море, оно плескалось под ним, кроме плеска волн он все пытался услышать голос моря. Может, голосом моря был гул. Гул Каспия Ридан слышал. Он бы мог различить его во множестве морских гулов.
Ридан не стал ловить. Бродил по острову, набрел на окопы, блиндажи, пачку сигарет "Памир" в противогазе, найденном в песке. Он слышал, что в войну на островах располагались зенитные части, оберегавшие Баку и его нефтепромыслы от налетов вражеской авиации. Рыбачить ему расхотелось. Он был благодарен отцу за то, что он взял его с собой на остров. В тот день на острове он нашел комнату, в которой на стеллажах аккуратными стопками лежала солдатская форма военного образца.
Сценарий, где больные лепрой будут жить на острове, лечиться грязью вулкана, потому как никакого другого лечения и не было, носить военную форму, я напишу позже. По сценарию, наступившее "Новое Время", пригласив иностранные компании для разработки нефтяного месторождения на острове, будет пытаться выселить прокаженных. Я напишу сценарий и потеряю его. Он вдруг исчезнет из дома. Ремонт в квартире не переживет. И сдамся, приму единственное в таком случае решение: так оно, наверное, должно и быть. Но, так или иначе, сценарий мой будет связан с Х.П.
Ридан лежал лицом в подушку, но четко видел всех. Видел, как Х.П. поправляет волосы, скрывает ими небольшую язвочку с коркой на лбу, и его извиняющуюся улыбку, она сверкнула львиным оскалом и потухла. Он не стал делать никаких выводов, напротив, попытался побыстрее избавиться от аналогии с повестью Георгия Шилина "Прокаженные". Там у больных лепрой язвочки и львиный оскал. Нет, с Х.П. все в порядке. Просто у писателя Х.П. творческий застой. Можно ведь написать, например, о Камчатке и камчадалах, или взять и описать все, что происходит сейчас в данную минуту. Написать рассказ, не выходя из комнаты, накопает как картошку, отобьет у жизни, как горняк уголь в шахте. Начать можно с любого из нас: с Григория, например, с Риты, или даже с соседа из соседней комнаты. Он незримо присутствовал в комнате своей Далидой. Сосед слушал во всю мощь своего магнитофона Далиду. Веисага встретил этого шумного человека, когда тот только въезжал в общагу. Весь вид его говорил: "Встречайте! Встречайте меня, я приехал!" Так уже было однажды, на первом курсе, старшекурсник, уже печатавшийся в Москве студент-заочник с БАМа, К-цев с таким же апломбом появился в общежитии литературного института. "Москва визжала и пищала, Москва К- цева встречала!" К-цев ходил по коридорам общежития, читал всем стихи. "Читайте стихи друг другу, общайтесь, спорьте!" – наставлял он собратьев с младших курсов.
И этот приехал, весь из себя от народа, и от власть имущих одновременно: с рюкзаком картошки за спиной, портативный фирменный магнитофон на плече, модный портфель-дипломат в руке в кожаной перчатке. Для перчаток был еще не сезон, но он был поэтом и, говорят, хорошим, значит, ему было виднее. Времена года у него менялись хаотично, как стихи подскажут. В его душе уже шла его «Болдинская осень». Может, дипломат мозоль на руке натер, потому и перчатки надел. Бывший мент, дослужившийся до областного начальства, но остающийся простым парнем, унимал драчунов в общежитии своим излюбленным способом – "Захватом двойной Нельсон". Подходил сзади к одному из драчунов, пропускал руки ему подмышки, прогибал. Вырваться было трудно. Стихи свои он наговаривал на магнитофон, потом за плату ему их переписывали студенты-очники. За талант ему прощался шумный нрав. В минуты слабости: тоске по жене или по чему-то народному, он до одури слушал: "Кострома, Кострома…" или египетского-итальянскую красавицу Далиду.
Отрываться от подушки, возвращаться в комнату Ридану не хотелось. Он ждал концовки, когда Сонечка выбросится из окна. О, как были бы не уместны аплодисменты зрителей, подумал Ридан, если пьесу бы поставили.
Суицид совершился, говорить особо не хотелось. Он не собирался ничего говорить. Пьеса написана, на следующей неделе защита диплома. Что теперь менять. Да и советовал уже Веисага Ридан Гришке не убивать Соню. Накорми супом, пусть она накрошит в него крупно хлеб, ест с аппетитом. Сигать в окно раздумает. Пусть выйдет замуж и никогда не изменяет мужу. Веисага Ридан подумал, что написать рассказ, пьесу, где сильные чувства, где смерть, где обличаются пороки, нетрудно. Гораздо труднее написать, когда все обыденно и все хорошо. Чтобы получилось так: ничего не происходит, а рассказ есть, живет.
Ридан понимал, как Григорию хочется сейчас одобрения, поддержки, даже восхищения пьесой. "Ты, Григорий, драматург!" И все, больше ничего не надо. Ридан молчал, почему-то до мельчайших подробностей вспомнился один из редких вечеров, когда они сидели втроем, Курбан, Ридан и Григорий. К ним в комнату в тот вечер никто не заходил. Темным, тяжелым пятном что-то пролетело вниз за окном. Курбан первым бросился к окну, открыл.