Это был, скорее, трактир, чем бар. Молодежь, действительно, была, пиво на столы подавалось вместе с подставками "КОЗЕЛ". Что было беречь столы подставками под кружки, если они не новы? Подставки здесь были явно лишними. Впрочем, таковы видимо были требования бренда. Красным в бокалах оказался сладкий напиток. Так что красное пиво мы не увидели.
Во всем баре и во дворе звучало непонятно откуда лившееся роковое пение. "Па, пара, па, пара, парам па парам па". Я именно так и слышал, и мелодию не улавливал. Зато сразу же почувствовал реку, когда левым бортом вдоль забора прошло большое судно. Эльба вспомнилась песней: "Кто вас на Эльбе обнимал…" Я обнял жену. "Я вас на Эльбе обнимал!" – ответил песне, невпопад для жены. "Валим отсюда, – предложил я жене на блатной вариант, карачухурское детство со мной не прощалось, – нет здесь красного пива. А икра – она и у нас есть". Лучшая ведь в мире икра наша, каспийская, если не сказать, что азербайджанская.
…Она выбрала столик во дворе, у входа в зал. Лихо забросила под стол туфли, схватила за "шкирку" таксу. "Фи-и-би!" Какая-то мелодичность в этом восклицании была, но в мою увертюру не вписывалась. Пучок с соломой она положила на стол, при этом озорно стрельнула в меня взглядом.
"Чё те надобно, старче?" – Я, уже решил для себя, что все это мне не нравится и что-то менять в своем решении не хотелось. Вспомнилась наша с женой знакомая Наталья. Она в Подебрады руководила экскурсионной фирмой.
"В Чехии еще можно встретить ведьм в лесах, не искорененных средневековьем! Ведьмы – они еще есть здесь!" Не думаю, что Наталья нас пугала, просто во всем исполняла свой профессиональный долг экскурсовода, рассказывала, что знает и чему верит.
"Нет, Наташа, великолепная ты наша, какие еще ведьмы. Не ведьма она, милая девушка-старушка. Лицо все милее и милее, только желтизну убрать." Я осмотрелся, там дальше, ближе к реке, за столиком сидела женщина с девочкой-школьницей. "На Наташу очень похожа, блондинка. С дочерью, наверное.»
…– Какое пиво? Темное, светлое? – официант молод и строен, с козлиной бородкой, вариация рекламы на тему пива "Козел". Голоса его не было слышно, и слова не произнес. Все и так было понятно.
– Светлое!
– Русский? – спросил молча официант, имея в виду, что советский. О, как я ему был не интересен! Как он был брезглив!
– Можно и так сказать, азербайджанец, – промолчал я. Захочет, услышит. Я не могу сказать, что был охвачен буйством гнева, но какое-то противление поднималось во мне, когда сталкивался я со снобистским отношением к себе и ко всему тому, чем мы жили когда-то. Вспоминались уроки моего брата по каратэ. Я делал глубокий вдох, задерживал дыхание, медленно выпускал воздух, разгружался. – Да, вот что, сам козел! – Мне стало смешно, конечно, козел. И ничего, не обзываюсь. Вырядился в козла, кто же ты тогда еще! Чяпиш (козленок) не- е, не козленок, козел ты и есть козел, озюда, екясиннян (к тому же натуральный). Я перешел на молчание на азербайджанском.
Женщина хотя и была увлечена собакой, но и меня не упускала из виду, периферическим взглядом посматривала на меня и на пучок соломы в центре стола.
"Что я здесь делаю? Какое пиво с утра? Ведь нет литинститутского похмелья, и не будет уже никогда. Какой еще теплоход "ЛЕНИН"? Уходить надо, пока ты не стал ФИБИ… Испугался? Ну, старушка непонятная, ну, официант с бородкой, и что? Теперь пиво по утрам не пить!? "
Такое общение то ли полу-утробное с междометиями, то ли полу-телепатическое у Ридана Веисаги было дважды. С одним немым мужиком из Эстонии. Давно это было, когда был еще молодым. Потом еще, но уже гораздо позже, когда Ридан сам и был мужем, отцом семейства, с соседским мальчишкой немым, но выучившимся понимать и объясняться…
…С глухонемым эстонцем, мужиком крестьянского вида, Ридан схлестнулся в пионерском лагере. Из-за девушки, старшей пионервожатой. Веисаге Ридану она нравилась, но только с наступлением темноты, когда "над лагерем ночь опускалась". Красивая по всем параметрам девушка, в светлое время суток, как только из-за инжирных посадок дальних дачных садов поднималось солнце, Веисага напрочь забывал про старшую пионервожатую. Видеть ее не хотел, востроглазая, востроносая, коленки острые торчат.
Глухонемому эстонцу, верзиле, числившемуся в лагере то ли пионером, то ли садовником, ездившему на байке она нравилась во все времена суток. Он мог издали часами смотреть на нее, как она ходила по территории лагеря, из отряда в отряд. К малышне, в отряд Веисаге, попеть песню "Октябрята смелые спросили напрямик" приходила охотнее всего. "В-ина, улыбнись! В-ина, улыбнись!" – кричали хором малыши Ридана Веисаги по просьбе Веисаги, и старшая пионервожатая, заливаясь смехом, спев с малышами песню, неохотно уходила.
– Мы пока еще не пионеры, – кричал ей вдогонку Веисага,– октябрята мы, старшие пионервожатые не наш уровень.
"Над лагерем ночь опустилась, лагерю спать пора. Всем, всем спокойной ночи, а мне приятного сна!" Зловеще звучала эта лагерная речовка в самом деле в наступившей темноте. Настораживала. Старшая пионервожатая вместе с начальницей пионерлагеря стояли на трибуне, на вечерней линейке. Эту лагерную речовку они придумали вместе. Получилось весьма впечатляюще. С этой лагерной мантры у Веисаги начинал побуждаться интерес. Он смотрел на старшую пионервожатую. "Ну острый носик, и что!?" Только бы начальница… Э-ра С-вна, ведущий специалист интерната для глухонемых, умело руководила детьми. Не один год, на летний период устраивалась начальником в пионерский лагерь "Ласточка", где обильный песок был очень полезен для ее больных ног. И эстонца, которого обучала понимать и говорить, взяла с собою на лето. Что бедолаге было тратиться на дорогу, уезжать? Проведет лето в лагере, зато к зиме станет говорить. Если бы она с самого начала знала, как не понравился Эстонцу Веисага, она не стала бы рисковать, брать Ридана на работу.
"Над лагерем ночь опустилась…– Кричала в рупор старшая пионервожатая, как запевала, лагерь подхватывал, – лагерю спать пора…" Мантра действовала. Ридан все больше и больше проникался тягой к товарищ В-ине. Старшей пионервожатой он ее уже не считал. Он терпеливо ждал, когда лагерь уляжется спать, они пойдут со старшой кататься на качелях. Потом он, подняв старшую на руки, побежит с ней по песку в футбольные ворота лагерного стадиона. Забежит с нею в ворота, закричит ей в самое ухо шепотом "Гол!"
Они будут лежать на песке, сверху через сетку футбольных ворот над ними будет высокое звездное небо в клеточку. В Мардакяны небо всегда с огромными звездами. Потом украдкой, по очереди пойдут обмыться в крохотную душевую кабинку. И от избытка чувств Ридану захочется затащить ее в красный уголок и сыграть на пианино "К Элизе" Бетховена. Веисага Ридан знал, на какие клавиши надо нажимать, выучил с помощью друга детства… Ридан заучивал "К Элизе" для своей будущей жены. Не имея слуха, почти "Бетховен" в старости, это было трудно, но он знал, что обязательно разучит. Он еще сыграет вместо Мендельсона Бетховена.
– Пойдем-ка, старшая,-сыграю тебе "К Элизе" Бетховена,– Ридан слышал, как она, отряхнув с одежды оставшийся песок, в темноте влезала в нее.
…Эстонец прибежал в красный уголок, когда Ридан, сидя за пианино, обнимал старшую пионервожатую. "Вот когда мы с графиней… на рояле, вот это было недурственно!" Эта пошлая присказка громыхала звуками расстроенного пианино. Эстонец смел их, навис над клавишами. Глухой собирался играть!
…Непонятно, какая мелодия звучала в его глухой башке, но он так отчаянно барабанил по клавишам, что вполне можно было услышать что-то ультрасовременное. Он выводил в эту музыку всю свою глухоту, свою сиюминутную любовь, тоску по дому, все свое, что должно было быть понятно и Ридану, и выбравшей из двоих, Ридана, старшей пионервожатой.
Ридан не мог, чтобы последнее слово оставалось не за ним, похлопал по плечу верзилы: "Мол, отойди!". Несколько первых нот были снова "К Элизе", потом тоже стал барабанить по клавишам. Ему, хорошо слышащему, но музыкально глухому, чувств своих выразить не удавалось. Только грохот стоял. Глухонемой эстонец был выразительнее, и это уничтожало Ридана. "Нужно уметь чувствовать, а не бравировать заученным Бетховеном,"-подумал он. На старшую вожатую не смотрел, только искоса поглядывал на эстонца.
"Над лагерем ночь опустилась, лагерю спать пора…" Это так зловеще может зазвучать. "Ночь опустилась!" Э-ра С-на и Пашко, самый смышленый второклассник из отряда Ридана, стояли в проеме двери. Веисага перевел взгляд на старшую, она стояла вся красная.
"В-ина, улыбнись, улыбнись, В-ина." – Говорил про себя Веисага, "Я все возьму на себя. Мы ведь только музыку слушали, ты тут не причем. Нет ничего криминального. На пианино нет даже твоих отпечатков. Криминала не было. Ты только слегка присела на клавиши. Ну, в общем, это я сам пришел, Э-ра С-на, я виноват, Э-ра С-на!.."
– Пашко, ты почему не спишь? Пошел, живо, спать, – Ридан брал инициативу в свои руки. Его лучший воспитанник, вундеркинд Пашко, уже во втором классе прочитавший "Тихий Дон" Шолохова, еще днем предупреждал Веисагу: "Тебя, товарищ Надир, скоро побьют!"
– Ты, что, дружище Пашко. На детективы перешел? За что меня бить?
" Я видел, как он на тебя сегодня смотрел. Будь осторожен, товарищ Надир. Мы ведь каждый день кричим: "Любимый товарищ Надир, будьте здоровы!», когда вы по утрам чихаете…"
Ридан и вправду по утрам чихал, словно избавлялся от наносного ночного. Отряд дружно желал ему здоровья. "Будьте здоровы, товарищ Надир!" Слово любимый Ридан добавлял от себя. Дети слышали и повторяли.
– Чудак ты, Пашко, но я тебя понял.
Пашко привел Э-ру С-ну, чтобы меня не придушил в приступе ревности глухонемой Отелло. Он, гад, следил за мной.
-Это что такое?..– сиплый голос начальницы звучал выразительнее всяких нот…
Эстонец что-то объяснял на пальцах …
– Чтобы завтра тебя в лагере не было. Отцу твоему все расскажу. Э-ра С-на знала Ридана хорошо, он еще пионером приезжал в лагерь. И отца его знала.
– Что случилось, Э-ра С-на? Поиграли на пианино немного.
– Я все знаю!.. Завтра отправляйся домой, считай, что смену отработал, зарплату получишь.
…Солнце поднималось над инжирными кустарниками. Ридан собирал свои вещи. Его малышовый отряд, его малыши, с которыми он был так дружен, стояли, окружив его. Культ личности Веисаги в отряде был высок. "Ты женишься на нас, товарищ Надир?"– спросили как-то у Ридана девочки его малышовой группы.
– Обязательно, вот закончу два института, – отвечал Ридан им мысленно, вызубрю "К Элизе" Бетховена и обязательно на ком-нибудь женюсь. Вы как раз и есть мой контингент. Жена у меня будет обязательно лет на десять моложе.
– Товарищ Надир, вы просто приезжайте к нам в родительский день!..
-"Улыбнись, Пашко!" Заложил меня!..
"Он бы тебя убил!" – говорил твердый взгляд малыша.
"Ну да, конечно, куда мне сладить с горячим эстонским мужиком! Ну и пусть, мне давно следовало по мордам получить. Слишком праздно живу. Хотя нет, нос у меня слабый, двинут разок, кровью изойду. Спасибо, Пашко, спасибо, брат, я и так тебя никогда не забуду."
Мысли Ридана прервал рев мотоцикла. Эстонец верхом на байке стоял перед палатой малышового отряда.
Веисага вышел из палаты.
– Чего?
– Садись, – жестом приказал глухонемой.
– Зачем?
– Отвезу тебя, – сказал в голос глухонемой, плоды трудов Э-ры С-ны были обнародованы. Только голос был у него какой-то жалкий, жидкий, он словно бы выдыхал слова. Поэтому, наверное, он все больше молчал, не разговаривал, стеснялся.
"Ему нельзя нервничать, а с тобою он нервничает, злится». Накануне всему воспитательному коллективу Э-ра С-на говорила: «Уступайте ему, он начинает уже говорить, иначе выздоровление может прекратиться".
– Э-ра С-на попросила подвезти меня до остановки? – спросил я нарочитым басом.
Эстонец согласно и как более мудрый, опустил веки. Ридану хотелось сказать, подожди, мне надо попрощаться со старшей пионервожатой. Передумал. Разнервничается, бык эстонский, дар речи, которого нет, потеряет.
– Ну, что ребята, прощайте! Видите, меня подвезут. Не беспокойтесь. Я вас буду помнить, – Пообещал Ридан, и он, действительно, помнил, особенно Пашко, на которого страшно злился, когда тот среди ночи будил его, спросить о чем-либо космическом. Он был дитем, мечтавшим стать космонавтом. Может, и стал им, Веисага как-то уже перестал следить за полетами в космос…
…В лагере Ридан оказался только уже в следующую лагерную смену. Приехал к Э-ре С-не вместе с добрым в те годы соседом. Беда у соседей была. Младший сын не разговаривал. Ридан знал, что Э-ра С-на не откажет, поможет. Пристроит пацана у себя в интернате. А там он уж и говорить научится. Соседи в те годы все были добрыми. Да и дядя этого мальчишки был другом и одноклассником Ридана.
…Лагерь изменился, чего-то уже не хватало, даже солнце было не столь ярко. Старшую пионервожатую он наблюдал издали, шла к дальней беседке малышовой группы. Так захотелось побежать через весь лагерь к старшой, поднять и закружить. "В-ина, улыбнись, ты так хороша! Жаль, что я такой дурак!" Ридан сдерживался, бедолага эстонец мог быть где-то рядом. Нервничать начнет, пищать нечленораздельное. Нельзя, надо соседа спасать. Ридан знал, как трогательно любил детей своих отец несчастного пацана. Мы много раз ставили на проигрыватель гибкую пластинку, с приветствием отца детям.
"Дети мои, – шло перечисление по именам, – папа сейчас отдыхает в Кисловодску и посылает вам вашу любимую песню: "Позвони, скорей!"
Любящий отец тогда еще не знал, что его младший сын, имя которого с чьей-то легкой руки перевелось, как Сокол, не слышит всеми любимую в те годы песню.
– Э-ра С-на, вы Соколику поможете?
…– А где Пашко, Э-ра С-на!
– Пашко родители забрали сразу после тебя. Он не хотел здесь оставаться.
– Конечно, кого ему было пытать вопросами?..
… К своим двенадцати годам Соколик стал говорить. Ридан не считал, что была у него в этом какая-то роль. Свел с нужным человеком, что тут особого, все же ощущение некой причастности к свершившемуся чуду у него оставалось.
– Как дела? – спрашивал Ридан у Соколика.
– Хорошо! – выдыхал Сокол ответ.
Много позже, когда Ридан уже был женат, у него уже был первенец, он приехал к отцу повидаться, отойти душою. Побить, наконец, мячом по воротам, отдаться любимой с детства забаве. Бил с разных позиций по нарисованным воротам на стене. Ридан хотел быть в форме, детская мечта все еще была жива. Когда отец впервые взял Ридана на стадион на игру "Нефтяника", он все хотел, чтобы по стадиону объявили: футбольной команде "Нефтяник" срочно требуется умеющий забивать. Тут он поднимется со своего места, побежит на поле к своим кумирам.
– Я даже гол Пушкаша смогу забить!
Ведь может же случиться такое, что когда-то просто с трибуны пригласят в команду.
Ридан бил по мячу, вспоминая себя в детстве, когда к нему подошел старший брат Соколика, сообщил, что Сокол хочет что-то сказать, но не решается.
Соколик стоял поодаль, опустив голову, смотрел на свои огромные ступни в тяжелых ботинках на толстой подошве.
Ридан вспомнил пиршество на всю округу, которое было устроено в день возвращения Сокола из интерната для глухонемых. Сокол мог говорить! Разобрать можно было с трудом, но он говорил. Застолье пело свои пьяные песни, требовало от Соколика показать, что он слышит, хлопало. "Танцуй, Сокол, танцуй!" Соколик в такт хлопкам, сначала тихо, еле заметно, как бы заводясь, расставляя все шире и шире свои не по годам огромные ступни в тяжелых ботинках, начинал притоптывать. Возможно, для мальчишки пританцовывать под застольное не совсем правильно, но Сокол был послушным мальчиком: "Танцуем Сокол, танцуем…" и Сокол топал, попадая в такт хлопкам застолья.
Радость была большой, Сокол слышал!
…– Соколик, слушаю тебя. Что ты мне хотел сказать?
Сокол уже был крепким мускулистым юношей, молча смотрел в глаза, отяжелевший его подбородок выступал вперед. Он все тянул веред подбородок, как бы буксовал, заикался, не мог начать говорить.
– Стань-ка в ворота, я тебе побью.
Сокол стоял в воротах безучастно. Я бил – он не реагировал, он не был из поколения футболистов, футбол в нашем дворе играли в моем детстве.
– Война будет! – выдохнул Сокол утробой.
…– Какая война, Сокол? Когда?
Соколик яростно молчал. – Не знаю!
…До войны оставалось еще более двух лет!..
– Кто будет воевать?!
– Армения и Азербайджан, – напором вырвалось из нутра юноши.
– Соколик, ты что?!
Сокол стоял, опустив голову, будто был виноват.
– Нет, Соколик, войны не может быть, понимаешь, не может. Мы ведь живем в едином государстве. Будь спокоен, не будет никакой войны. Не допустят! Над тобой пошутили. Какой-то дурак пошутил! – Ридан что есть силы ударил по мячу, мяч, отскочив от стены, улетел в сад к соседям.
…Кто летом 1986 года мог поверить, что Армения затеет войну с Азербайджаном. И я не мог поверить…
Соколик шел домой, шажками медленными, будто тянул время, собирался возразить, но не знал, как убедить. Носки своих больших ступней ставил вовнутрь, не раскидывал вольготно. Не было уже той разухабистой свободы, когда вся округа хлопала, он танцевал. Ничего праздного, лишь тревога. Он знал, что будет война.
Только на втором десятке лет войны Ридан вдруг вспомнил о предупреждении Соколика. Соколик пытался предупредить, кому он мог еще открыться, как не ему, Ридану. Может быть, даже надеялся, что, работая в редакции, он мог что-то предпринять.
"Нет, Соколик, ты ошибаешься, войны не может быть!"
Каждый раз, вспоминая Соколика, Ридану становилось неуютно на душе, он ощущал в себе вину, она как нечто осязаемое, которое можно даже потрогать, сковывала его, делала беспомощным. "Войны не будет!" Так, ты не поверил, но хотя бы задуматься мог! Ведь Сокол был в здравом уме, он плохо слышал, но с головой у него был полный порядок.
Потом Ридан вдруг понял, нечего себя винить, война эта была позволена высшим руководством. Это был эксперимент. Были в прежней стране баловни, которым просто разрешили пошалить. Давайте, попробуйте…
Винить себя можно было лишь в том, что не спросил у Соколика, когда и чем закончится война, что и о себе не расспросил…
–3-
… Такого еще не бывало, чтобы мне настолько не хотелось пива. Я даже не мог заставить себя притронуться к бокалу. Мой оставшийся дома брелок для ключей в виде крохотной пивной кружки с пенившейся в ней жидкостью, возможно, сейчас обиделся бы на меня, затерялся бы, да так, чтобы его долго пришлось искать. "Не пьешь, что же ты тогда носишь уже второй десяток лет символику пивную? Тоже мне, пивник нашелся." Брелок мне был подарен сыном, но я чувствовал, что вспоминать сейчас о сыне, о дочери, жене, близких – нельзя. Девушка-старушка сидит, все улавливает, может просканировать меня всего, и тоже пиво не пьет, исподлобья наблюдает, теребит в руке солому, лишь только учует живую во мне мысль, все круша, ринется продираться к моей светлой душе. "Бойся думать о близких своих, когда рядом кто-то чужой". Постулат родился сам по себе.
Какой-то настойчивый голос изнутри, может быть, мамин, шептал: "Не пей, не пей!" Мамин голос я уже не помнил, забыл. Он по нескольку раз за день и не один десяток лет слышался мне в гуле уличных голосов, и вдруг исчез, пропал, забылся. "Согласен, не стану пить!"
Утро, набрав силу инерции, уже переставало быть ранним. За обвитой кустарником оградой трактира "Увертюра Доброго Дня" отзвучала. Подебрадчане, кому надо было с утра на работу, уехали. Теперь и самому дню, как было и заложено с утра, предстояло стать Добрым. Он будет Добрым, будет Добрым и для меня, раз я в нем нахожусь.
Пиво на обшарпанном столе на подставке с брендом пива "Козел" все еще пенилось густой пеной. Все его попытки соблазнить были тщетны. Горький соленый привкус во рту настораживал. Появившись вдруг, он тягучей тонкой, соленой струйкой шел горлом. Откашляться я не решался, смотрел на Ягу, будто участи ждал. Она молчала, перебирала стебельки соломы, может, пересчитывала или гадала, как на ромашке: "Полюблю – не полюблю, отравлю, убью, съем, полезай в котел!"
– А я видел вас, мадам, несколько дней назад на вокзале. – Не знаю, произнес ли я эти слова вслух, но вдруг опять откуда-то из моего давнего прошлого каким-то блеском озорства и обеспокоенности сверкнул взгляд девушки-старушки.
– Ты меня видел и раньше, Фиби.
Это надо было уметь выпить с изяществом залпом почти весь бокал пива. У девушки-старушки получилось, она пила красиво, лишь в конце, прежде чем положить на стол, чуточку недопитый, бокал, исподлобья, уголком усталых глаз посмотрела на меня. Что, интересно, я делаю, как себя веду?
А я и не знал, что делать, как вести себя. Соленая тягучая слюна медленно, постепенно копилась во рту. И освободиться от нее я не решался, пытался незаметно втянуть слюну назад в себя.
Слюна казалась мне невыносимо соленой.
Допив остатки пива, теперь уже без всякого изящества, как-то по-мужски вытерев губы тыльной стороной ладони, женщина кивком показала мне, чтобы я пил пиво. Кивок ее в сторону моего бокала был весьма красноречив: "Давай, мол, пей, чё сидишь, кого ждешь!"
Мне тоже захотелось посмотреть на нее как-то властно. Был у меня в запасе брутальный взгляд. Взглядами своими многозначительными я не разбрасывался. Я нашел его в себе, когда стоял перед секретарем парткома кузовного цеха автомобильного завода, выпускающего автомобили "Москвич", Даздрапермой Ильиничной – женщиной – колосс, но на объемных, крепких ногах. Она как-то с особым удовольствие, с упоением бранила меня, по ее мнению, люто провинившегося, потом вдруг, наткнувшись на мой взгляд, осеклась, обмякла, подобрела, как-то даже похорошела. "Ладно, сынок, иди, не порть больше автомобили, скажи, пусть запускают конвейер!" Сыном я ей, конечно, быть никак не мог, разве что младшим братом, последним, поздним ребенком в семье, когда ее родители решили родить себе на старость забаву – младенца. Это она так, проявляя партийную озабоченность к моей судьбе, назвала меня "Сыном"
…Девушке-старушке с соломой я тоже мог быть братом. Младшим. Уставился на нее взглядом: "Да здравствует первое Мая!"
– Это вам, – сказала, наверное, она, протягивая мне пучок соломы. – Там корень магический, корень мандрагоры, удачу и счастье приносит. – Расправившись с моей "Даздрапермой», она смотрела на меня цепким взглядом, взвесила, все про меня прочувствовала и вдруг сдалась, плоть лица проявилась тонкой сетью морщин, обтянутой желтой пленкой кожи, на щеках стал проявляться румянец; зарделась мадам, как манерная невеста. Румянец над сетью морщин, нечто нелогичное, путал мне все.