Чудеса села Ругачёво

Давно овдовел старый Юрка. И теперь это был – одинокий, обветшалый человек без возраста. И для всех было загадкой, как и чем он жил. Из года в год, в любую погоду-непогоду упрямо бредущий по обочине вдоль дороги за водкой в Ругачёво и обратно, с каким-то особенным выражением лица. То – глубочайшей задумчивости, то – с ухмылкой весёлости, словно завелись у него в голове, щекочущие изнутри старого Юрку мыслишки. Эти, веселящие, идущего вдоль обочины дороги Юрку, мыслишки-щекотунчики возникали каждый раз, когда весёлой гурьбой снисходили на него частушки, как шальные незваные гости, вышедшие покурить в разгар праздника, да, возвращаясь не туда, перепутав дверь. И так угодили в голову обычно мрачного Старого Юрки. Но не только частушки «посещали» Юрку, были и серьезные стихи, без «смехотЕни», как говаривал он сам. Тогда Юрка становился так глубоко задумчив, шагая низко опустив голову, что местные таксисты, знавшие его с детства, проезжая мимо него, предпочитали предложить подвести его; из опасения, как бы не сбили глубоко задумавшегося старика.

Его частушки и стишки, были не подлежавшие девальвации валютой, которой он «расплачивался» с подвозившими его дачниками или с

сердобольными таксистами, веселя их до хохота. Из тех, кто давно его знал, и подвозили старого Юрку в ближайший магазин за водкой, иной раз бестактно спрашивали его, повторяя одно и то же:

– Юрка! Да ты бы запас её побольше! – и получали его неизменную «ответку» с его искренним удивлением:

– Водку-то?!! Так разве ж ею напасешься?! – отвечал им старый Юрка. И в благодарность за то, что подвезли, читал им на распев:

– Куда б не катилась Россия,

А катится только вперёд!

Иного вектора жизни

История нам не даёт.

Там, в магазинах Ругачёва, обычно Юрка ничего, кроме бутылки, не брал. Ну, разве что буханку чёрного хлеба – для «занюха» и «закуси». Но в последнее время он и без буханки обходился. Продавщицы приметили это и даже от себя по доброте предлагали Юрке буханку, но он совершенно равнодушно отказывался – «за ненадобностью».

Осенью, когда весь «дачник схлынул», в магазине покупателей мало. И потому продавщицы становятся особенно словоохотливы и приветливы. И Юрка «с порога» веселил продавщиц, приветствуя их свежими своими «стишатами», порой только, что по дороге им сочиненными, в ответ на их задорное:

– Ну, жги, дядь Юр! – и старый Юрка в ответ нараспев, коряво отбивая чечётку, «жёг»:

– Говорят, что олигархи в койке

Очень даже сладки….

– Ну, нет, дядь Юр! Ты нам, что-нибудь приличное прочти! – возразили хором продавщицы и уборщица. И Юрка сразу же «исправился», прочитав:

– Прилетят НЛО, уберут всю картошку!

А бабла подарят, сколько пожелай.

И тоску развеют; всей деревней будем

на тарелках ихних в небесах летать,

Самогон заправим в звёздные леталки,

станет Ххо-Рро-Шшо!

И тоска осенняя зазвенит весною!

Пусть потом родится малышня зеленая,

А то врут вокруг, что сизые-зеленые

все мы от питья!

Мы тут всех научим

верить в чудеса!

И продавщица Машка, дама в годах и в целом степенная, но годившаяся ему в дочери, в тот день отпуская Юрке бутылку, вдруг расшутилась по поводу увиденной по телевизору телепередачи про всякие там расчудЕсины, от которых наука немеет и ничего толком объяснить не может. И потому назвала Машка старого Юрку по-чуднóму:

– Ну, ты прям наш «солнцеед»! Не ешь, а только пьёшь!

– Какой я тебе солнцеЕд?! Откусил я у тебя чего иль недосветило тебе в жизни? Скажешь тоже! – обиделся и заерепенился в ответ старый Юрка.

– Да ты, дядь Юр, не обижайся зря! Это люди такие удивительные есть – «солнцееды» называются. Они ничего не едят, а только солнечной энергией живы! Они её впитывают. А ты-то, правда… пьешь.

– Ага! Вот ею-то родимой и жив! На своих двоих до сих пор из Петрова пешком хожу, почти каждый день, и обратно! Без автобусов всяких и в любую погоду. Во как! Я этот… солнценюх! Вроде как на закусь; на солнышко гляну – и порядок! Так что пора и меня по телеку показывать!

– Точно, дядя Юр! – рассмеялись в ответ продавщицы.

А передача та, в которой по телику про солнцеедов рассказывали, как-то всем запомнилась у нас; и в Ругачёве, и в округе. Смущало, правда, то, что те солнцееды вовсе ничего не ели-не пили. Так что негласно в Петрове было соседями решено, что и наш старый Юрка из этих – из солнцеедов. И это как-то всё поставило на свои места.

А наш Юрка пил. Но не воду, а одну только водку. Поэтому у нас в Ругачёво и от Ченяево до Деденёва спорили: можно ли считать Юрку полноценным солнцеедом, если он пьет одну горькую, без закуси? И все сходились на том, что солнцееды, о которых в газетах-журналах писали, всё больше иностранцы, а наш старый Юрка – местный. А что за русский да без водки?! Да это же смешно! Так что «русский солнцеед» наш Юрка. Это точно!

Спорил-то народ по-соседски, а Юрка, не озадачиваясь: феномен он или нет, солнцеед или обычный алкаш русской глубинки, так же, как и раньше, в любую непогоду шёл за своим источником энергии, своим внесезонным солнцем – пешком из Петрова до Ругачёво и обратно, с каким-то особенным видом то – глубочайшей задумчивости, или – с ухмылкой веселости.

Только летом в его дом приезжала вдова сына с двумя веселыми, но, вечно дерущимися на заднем сиденье её автомобиля, мальчишками. Она откармливала, отмывала старика и весь его дом, хозяйничая в его доме всё лето, как на даче. Но к 1 сентября увозила ребят до следующего июня. И вновь Юрка шёл пешком тем особым неторопливо-размеренным шагом вдоль дороги по обочине в Ругачёво за водкой, под дождями, потом под снегами, потом опять под дождями, и так до следующего лета, придумывая свои стишата.

Но наш Юрка не всегда был таким. Была у Юрки в молодости любовь. Олюшка. Поженились они, и все вроде бы путем шло. Сына родили, но как-то не задалась жизнь. Жена умерла рано. А сын успел и жениться, и двоих сыновей родить, но и сам рано ушел. Потому что, видать, тоже из «местных солнцеедов» был. Было это давно, так давно, что помнилось, но сердцем уже не горевалось, ничего не колыхая, не тревожа в полу отмершей Юркиной душе. Да и весь старый Юрка от питья с годами стал одеревенелой какой-то. Старый пень без корней, бредущий туда-обратно, с пузырём или пока ещё без него, потешая людей своими частушками.

Но однажды, взяв свою «Столичную»-отличную», привычно спрятав бутылку за пазуху, он повернулся, чтобы выйти из магазина. И столкнулся с прекрасной дамой. Нет, вернее, сначала он врезался, как автомобиль в тумане, в облако аромата её духов и особой цветности одежд. Чего-то тающее-сиреневого, ускользающе-сумрачного, дымчато-голубоватого, развевающегося. И только пронзительная синева её глаз, цвета нестерпимо жаркого июльского лета, была отчетливо прекрасна в этом облаке тумана из манящего нездешнего аромата, в котором Юрка внезапно утонул и растерялся. Вынырнул из дивного тумана, словно сбившийся с курса корабль, и очнулся только от тихого и мелодичного звука её голоса.

– Пропустите же меня, пожалуйста! – прозвенело серебряным колокольчиком у дверей магазина.

И оказалось, что прозвучало это для него, потому что он окаменело стоял у входа в магазин. Тут Юрка горько ощутил всю свою окаменелость. Всего себя внутри наросшей, как старая кора, сухой и дряблой кожи, такого обветренного некрасивого, сгорбленного существа. Он ощутил груз того бесчисленно огромного числа безликих дней нелепо прожитой им жизни, сделавшей его тупым и неуклюжим. Он как-то медвежисто попятился назад, неотрывно всматриваясь в её прекрасное, нежно-фарфоровое лицо, утопающее в тени широкополой шляпки, удивительно неуместной в этом сельском магазинчике. Здесь, где ещё совсем недавно было: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», тут Юркино лицо; высохшее, изнурённое и одеревенелое, с остановившимся взглядом, было куда роднее и понятней.

А ведь впереди десятилетие, если не больше, когда жизни еще только предстояло сложиться и определиться, «где-чьё?», потому что колхозы распались после перестройки, а Агрохолдинги и новое фермерство еще не сложилось. Магазины сельские ещё не расцвели ни снабжением, ни дизайнерской отделкой, пока «донашивалось» всё советское. И бывшие колхозники зависли в новой реальности в положении «лишних людей», практически без работы в безвременье, перебиваясь и выживая, кто как может.

Маргарита, смущаясь, прошла в магазин, ёжась; от тяжелого Юркиного взгляда, охватившего, вернее, облапившего всю её с головы до пят; от исходившего от него, тяжелого, кислого запаха одинокого мужика. Она и сама понимала, что выйти за хлебом в сельпо можно было и не на каблучках, и без прически, и без макияжа, и даже без шляпки. Можно, но это совершенно невозможно было для Маргариты! А Юрка желал в этот момент одного – слиться со стеной, стать частью этой пропыленной побелки и штукатурки, чтобы, как интересное кино в детстве, смотреть, смотреть во все глаза на это явление красоты в их обшарпанном магазинчике.

– Здрасьте, Маргарита! – услыхал Юрка отрезвляющий его голос продавщицы Машки, обращенный к этой незнакомке.

«Маргарита…» – дивным эхом отозвалось в нем её такое вычурное, нездешнее, но очень красивое имя.

Он вышел из магазина, повторяя про себя, медленно, словно нараспев: «Мар-га-ри-та», – растягивая удовольствие от причудливого сочетания звуков, досадуя, когда это имя затихало внутри него. Как в детстве полученный леденец на палочке – так жаль сразу съесть. А ведь им ещё можно играть и играть. И на солнце можно любоваться сквозь красного карамельного петушка, как сквозь цветное стекло. И дразнить тех, у кого нет такого леденца на палочке. Так и он почувствовал, что у него появилась драгоценность. Её имя – Маргарита!

И он шел обратно, к себе в Петрово, точно с нежданным дивным гостинцем. С именем, которое никто не отнимет, не помешает повторять, наслаждаясь перекатывающимися звуками, как камушки в весеннем ручейке, которое можно нежно и тайно хранить внутри себя, как оберег, как игрушку из почти забытого детства. И на обратном пути вдоль обочины в голове его закрутилось, что-то с привкусом давно забытой нежности:

***

Маргарита появилась в Ругачёво внезапно, как обычно в наших широтах наступает зима, с узорами на окнах и блестками на выпавших в мороз снегах. Или буйство цвета осени. Так нежданно-негаданно она появилась пару лет тому назад. Поговаривали, что жила она в Москве. Была замужем за поэтом. Но, что-то не сложилось, и они развелись. А приехала она сюда с сынишкой Маратом, потому что её сынок приболел легкими и доктора велели «жить на воздухе». Вот так они с мужем и разменялись: однокомнатная в Москве – ему, а небольшой старинный кирпичный домик бывшего директора школы, с палисадником, в нашем Ругачёво – ей с сыном. Рогачёво – полу городок, полу село с деревеньками вокруг: то, что надо.

Выбрала Маргарита наши места потому, что из наших мест её предки. Здесь же в своем доме на первом этаже она устроила салон шляп – ателье «Маргарита». А на втором этаже в двух комнатках устроилась с сыночком Маратиком. Она модистка, прежде даже работала художником-модельером в ОДМО «Кузнецкий мост», о чём с гордостью сообщала изредка заходившим в ее ателье посетительницам. Её многочисленные шляпки, шляпы и тёплые меховые шапки пестрели на полках вдоль стен, как грибы в осеннем лесу. Но посетители были редки. Да и заходили они в основном поглазеть на неё и просто померить шляпки. Но Маргарита в течение каждого дня мужественно ждала настоящих посетителей-покупателей в своем салоне, при полном параде: старательно причесанная, в туфельках, с подведенными глазами и накрашенными пунцовыми губами. В надежде, что праздно любопытствующие и глазеющие больше на неё, чем на шляпы, наконец-то окажутся не просто посетителями, но и покупателями.

Так и текли её дни. Она, сидя на стуле перед большим зеркалом, вышивала тюбетейки. Её бывший муж, отец Марата, был намного старше Маргариты. Он – выпускник литературного института – Нарзикул Давронов, был известным в советское время таджикским поэтом, переводившим на русский язык национальных поэтов Таджикистана.

Тогда он был знаменитым поэтом «солнечного советского Таджикистана». И к тому времени, когда Маргарита ещё только пошла в первый класс, а он уже был знаменитостью: его песни звучали по радио, по ТВ, даже украшали «Голубой огонек». Он был и весьма успешным переводчиком, для которого русский язык был настолько родным, что, устав от поисков самородков у себя в Таджикистане для дальнейшего перевода их виршей и напевов на русский язык, просто писал свою поэзию под чужими именами им же вымышленных соплеменников. Джанибек Умалтуй, Джавдет Джамбаев и другие, чьи имена свидетельствовали о крепнущей дружбе народов, тоже были его творческими псевдонимами. Дружбе, без которой и песни не пелись, а потому лились из радиоприёмников их песни, сочиненные одним автором – мужем Маргариты – Нарзикулом Давроновым. Потому что он отлично понимал, что занятая им ниша переводчика поэзии: была тёплой, сытной и надёжной. А главное – была идеологически востребованной в те времена советской «Дружбы Народов». А вот пробиваться со своей авторской поэзией в издательском мире означало бы начинать жизнь с нуля, а тратить силы на эту борьбу с непредсказуемым исходом и отвлекаться от создания своей поэзии ему было жаль. Поэтому жила его поэзия, как опытный рецидивист, под разными, и откровенно вымышленными именами.

А после перестройки стало совершенно все равно, переводит ли он поэзию других авторов на русский язык или пишет сам, потому что классическое «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан» – в те после перестроечные времена утратило свой смысл, а новый еще не вызрел. Потому что поэзия перестала быть голосом времени, публикация стихов осуществлялась лишь на средства авторов. И померкли все приоритеты, престиж и значимость былой иерархии ценностей Союза писателей СССР. И он почувствовал себя в этом новом наступившем дне уже не поэтом, не переводчиком, а просто старым, чужим всему новому, ничем внешне не отличавшимся от нового этноса с немецким звучанием – «гастарбайтер». А главное, невольным обманщиком своей молодой жены – Маргариты, которая выходила замуж за известного и успешного, публикуемого поэта, а вышло вот как.

Она, долгое время полагая, что он должен взбодриться, найти новую тему, зазвучать по-новому, словом, уговаривала его больше писать, сочинять. Постараться вновь увлечься творчеством, искать новые формы, рифмы, темы современности. А он понимал, что прежде всего он должен не мешать ей жить своей жизнью – «отступить, но не предать», такое он принял решение.

И всё само так сложилось. Как-то после гриппа у Марата случилось осложнение – пневмония. Лечили долго, пытаясь вытянуть из сильного воспаления. Малыш едва выжил, но последствия остались – астма. Доктора советовали жизнь на свежем воздухе. Вот так и закрутилось всё, придумалась идея со своим ателье шляп. Но аренда в Москве заоблачная, и неожиданно возникшее предложение купить домик в Подмосковье – но не дачку, а именно домик в селе городского типа – оказалось очень кстати. То есть Маргарита и не разводилась, и не обсуждали они с мужем свои дальнейшие отношения. Словом, получилось нечто похожее на «хрустальный развод», полный благородного компромисса. На каникулах Марат жил у отца, да и Маргарита задерживалась порой на недельку в Москве, откармливая старого Нарзикула Давронова после разлуки, приводя в порядок дом, с грустью отмечая полное отсутствие рукописей, даже хоть каких-то обрывком бумаги с беглыми записями рифмованных строк, как в былые времена. Корзина для бумаг пополнялась только листовками рекламы, которыми забивали их почтовый ящик. Но теперь эти её наезды-приезды в Москву воспринимались не так буднично и суетно, а как значительное событие, наполненное сильными впечатлениями от походов на выставки или поэтические вечера, на которые она всякий приезд старательно выкраивала время. Да и в воскресенье Марат частенько гостил у отца, в заставленной книгами квартире. Время от времени в подарок Маргарита привозила ему тюбетейку, которую вышивала с большим мастерством, расшивая разноцветным бисером-стеклярусом, тем более что времени у неё в ателье «Маргарита» для этого было предостаточно.