История Лоры Виттеншлегер

Глава 2
На паперти

У современных киевлян слово «Троещина» ассоциируется с крупным жилым массивом. Однако название как на дрожжах разросшемуся новому району дало расположенное ранее в пригороде столицы село. Старая Троещина долго и мужественно сопротивлялась наступлению большого города. Это был так называемый тип урбанистического села, которое жило рядом с большим городом и все-таки никак не желало сливаться с ним воедино.

Гуляя по правобережью Киева, нельзя не заметить находящиеся на левом берегу Днепра белокаменные новостройки, бесконечным фронтом выстроившиеся на Троещине, Воскресенке и Выгуровщине.

Троещину во времена Киевской Руси называли раем. Там находилась загородная резиденция киевских князей. С широких террас княжьего терема. был виден Днепр и град, сияющий золотом куполов. Внизу раскинулись заливные луга. Административно эта территория входила сначала в состав Киевского княжества, затем – Киевского воеводства Литовско-Польского государства, а с конца восемнадцатого века стала принадлежать киевскому наместничеству.

За год до описываемых событий село Троещина было включено в состав Киева.

Здесь на улице Милославского в одной из многоподъездных панельных девятиэтажек поселились вполне приличные советские семьи, за исключением нескольких неприятных подозрительных типов, по виду то ли молдаван, то ли цыган, которые вот уже около года проживали на первом этаже, слева от лифта.

Бдительные мамаши из этого подъезда не отпускали детей одних на улицу, из боязни сопровождая их каждый раз во двор и со двора.

– Такие странные они, асоциальные, невежливые, они здесь как болезнь какая, рассадник заразы, – делилась с соседкой прилично одетая дама лет шестидесяти пяти в элегантном салатовом демосезонном пальто и темно-зеленой вилюровой шляпке. Соседка была приблизительно одного с нею возраста, но менее интеллигентная, можно сказать, даже совсем простая, в синей балоньевой куртке с капюшоном и черных брюках. Она работала продавщицей в гастрономе на Троещине. Дамы спускались лифтом на первый этаж. Тема подозрительных жильцов всегда была самой актуальной не только у этих женщин, но и у остальных жильцов. И не напрасно.

– Бомжи, бандюганы загадили лестницу, куда только милиция смотрит! – Заявила громогласно продавщица, настроившись на длинную словесную тираду, но элегантная дама, заметив, что лифт остановился, поспешно прижала наманикюренный пальчик одной руки к своим накрашеным губам, а другой схватила попутчицу за ее большую теплую руку, заговорщически прошептав:

– Услышат, тише…

– Да пусть что хотят, то и думают… – упрямо, но уже не так громко и слегка неуверенно заявила продавщица, пятясь задом из лифта.

Оказавшись на лестничной площадке, женщины переглянулись и уставились на черную, прорезанную ножом на середине черную дермантиновую дверь, на которой была прибита цифра 37.

Дама в шляпке на цыпочках подкралась к «неблагополучной» квартире, прислушиваясь к происходящему за дверью и поднимая кверху указательный палец, давая тем самым соседке понять, чтобы та стояла очень тихо, не дышала.

Потом, словно вдруг чего-то испугавшись, любопытная кумушка, отпрянула от двери и, схватив спутницу под локоть, направилась с ней к выходу.

Отойдя от дома метров десять, она многозначительно сказала:

– У них ребенок плачет! Живут, как злодеи, как разбойники, не поймешь сколько их там. Вначале, когда дом заселяли, один въехал, тот, кривой пенсионер без ноги, на протезе. Вроде кому-то рассказывал, что он инвалид войны, а на самом деле на девятое Мая из парадного-то в орденах и не вышел, как все нормальные ветераны и на парад не пошел. А как к нему сотня родственников привалила неожиданно! И девок водят, и водку пьют, и, наверное, может и действия всякие там распутные производят… Ведь ребенка-то раньше не было! А теперь плачет. Сделали, значит. Новорожденный, по всему видать. Надо бы на них жалобу написать в жилуправление или милицию. Пусть накажут!

– Лучше пусть выселят к ядреной Фене! – Возмутилась соседка.

– Вот именно! – Согласилась, слегка смутившись, первая, – это вы очень правильно подметили, только выселение и поможет.

Обе обернулись в сторону дома, из которого вышли. На окнах «неблагополучной» квартиры не было ни занавесок, ни других каких-либо заметных взгляду признаков жизни. К оконным стеклам с самого заселения не дотрагивались тряпкой.

Как только женщины разошлись по своим делам, в их подъезд заскочил худощавый лет двадцати с небольшим хлыщ в засаленном кителе на манер военного. Одолев в три шага пролет лестницы, он добавил грязи на и без того затоптанную лестничную площадку черными из грубой свиной кожи ботинками и настойчиво трижды позвонил в квартиру под номером 37.

Дверь открыл ему тот самый инвалид, который со слов женщин игнорировал День победы. Он был бледный, с поросшим щетиной лицом и передвигался на костылях. Из пустой штанины выглядывала сине-красная культя утерянной неизвестно, где ноги.

Мужчины молча равнодушно пожали друг другу руки. Один, не снимая одежды и ботинок направился в зал, другой поспешил следом за ним, вопрошая дрожащим голосом:

– Самогон принес? Марат! Ты самогон принес? Деньги принес? Ты папиросы купил?

Вошедший молча, со спокойным выражением лица выложил из карманов кителя на стол пять пачек «Беломора», две бутылки первача и пачку червонцев.

– Зинка где, Никифор? – Баском спросил старика Марат, – клиента под вечер ждите.

– Обслужит, обслужит Зинка по полной программе, не боись! —Оживился Никифор, схватив со стола бутылку самогона и отлил из нее в большой граненый стакан. – Она там (он кивнул головой в сторону одной из трех комнат, дверь куда была закрыта). Работает.

В квадратной зале мебель была сборная и не новая. Вдоль одной из стен стояла восьмидесятых годов темно-коричневая полированная, облезшая в нескольких местах стенка. В углу у окна – цветной телевизор, два кресла. А по другую сторону – два «разнокалиберных» расшатанных, прожжённых сигаретами незастеленных дивана.

Воздух в комнате висел тяжелый, цветастые обои на стенах покрылись зеленовато-желтым налетом никотина.

У диванов на немытом полу стояли пепельницы с залежами сигаретных «бычков», а также желтый эмалированный тазик с горячей водой, из которого еще еле заметно шел пар.

Никифор, опрокинув стопочку первача, плюхнулся на диван, осторожно положив рядом с собой костыли и опустил культю ноги в таз.

– Ну ты тут, гы!..Это… как на курорте, – криво ухмыльнулся Марат и провел растопыренными пальцами ладони по своим черным длинным волосам, немытыми густыми локонами спадавшим на скрученный воротник.

– Я тут живу!.. – Довольно протянул Никифор.

– Да живи, кто те че говорит… – Марат опустился в кресло у телевизора.

– А че!.. Хата есть, женка тоже есть, ну, пусть не женка, а сожителка, один черт. Жрать-то она все-равно хоть редко, но готовит. – Рассуждал Никифор.

– И трется о тебя, хрена старого. Дура.

– Не без того… – улыбнулся Никифор, обнажив в улыбке кривые желтые зубы. Он высунул язык и поводил им плотоядно по своим пухлым похотливым губам, изображая плотскую страсть. – Зин-ка!!! Сука. Закругляйся с этим… слышь? Кончай давай!

«Уже кончила!» – Раздался из-за двери развязный прокуренный голос сожительницы.

Марат довольно откинулся в кресле, заложив ногу за ногу, ухмыльнулся.

Посидели молча. Потом в зале объявилась Зинка – баба лет тридцати пяти со взлохмаченными, спаленными перекисью волосами в дешевом красном пеньюаре.

– Маратик!.. – Блаженно улыбнулась она и взгромоздилась парню на колени, поглаживая его по прыщавой щеке. – Возьми меня в замуж, Маратик! Ты такой хорошенький, симпатичненький… Настоящий цыганский барон! Сделай меня тоже цыганочкой!

– Слезь с колен, шалава! – Приказал Никифор. – Не забывай: ты замужем. За мной. Тащи полотенце.

Женщина послушно достала из «стенки» застиранное полотенце.

– Помоги мне, – озабоченно прокряхтел Никифор, указывая сожительнице на искалеченную ногу.

Она послушно обтерла культю полотенцем и вынесла из комнаты таз с водой.

В комнате, из которой вышла Зинка, послышались шаги и на пороге появился наголо обритый мужик в черной кожаной куртке и джинсах с бегающими по сторонам глазами.

Зыркнув в сторону Марата и Никифора, он молча пробрался в прихожую и бросив Зинке: «Пока!» выскочил из дверей квартиры.

– Это кто? – Спросил вошедшую в зал женщину Марат.

– Ну, таксист, – равнодушно ответила она, – на улице подцепила. Че – я не могу своих клиентов че ли обслужить? Твоих че ли только?

– Сегодня еще клиентик подвалит. От меня. «Жди, – сообщил парень довольно, – с зоны освободился, по бабам соскучился». Тут сегодня девка одна «на работу» поросилась. В Киев на заработки из деревни приехала. Пыталась в «Интурист» пристроиться, но там давно все схвачено. Путаны ее за конкурентку приняли и облушпарили. Сутенеры ихние пытались ей «крышу» дать, да она не захотела. Говорит, мало платят. Наглая. А смазливая! И жить ей негде. У вас тут вроде комната пустует…

– Только не сюда! – Запротестовала Зинка, – у нас тут своей заразы хватает. Пусть на «малину» валит.

– Зинка права, – поддержал сожительницу Никифор. – Здесь и так народу хватает. Вон жильцы уже в домоуправление жаловались. Не ровен час, легавые припрутся.

– А у вас все путем, – уверенно заявил Марат, – нормальная советская семья. Баба полы в забегаловке моет, а мужик пенсию по инвалидности получает. Даже дите вон у вас… Все как у всех.

– Дите-то – краденое! – Выпалила Зинка. – Хочешь нас, Маратик, под уголовщину навести? Оно у нас уже три дня. Я че ли за ним ухаживать буду? За няньку тоже платить полагается.

– Щас дождусь Рубинку, заберем дите на хату.

Рубина – тридцатилетняя цыганка – оказалась легкой на помине. Она заявилась в «неблагополучную» квартиру в момент, когда компания обедала за столом, наливая чарку за чаркой и закусывая обжаренной в масле кровяной колбасой.

Вошедшая была рядовой «служащей организации», которую держал в то время Барон – богатейший киевский цыган, сколотивший капитал на нищих попрошайках.

«Кона вела, кона вела…» – Затянула с порога цыганка, позванивая золотыми браслетами и сережками-монетами. Росту она была маленького, разноглазая: один глаз карий, а другой совершенно черный. Из-за этого ее прозвали ведьмой. Поговаривали, что ее видели однажды в паре с настоящим дьяволом. Но можно ли было серьезно отнестись к очевидцам такой встречи – заядлым алкоголикам и наркоманам. Может- померещилось, а может – приснилось в пьяном угаре.

Одета цыганка была в длинную цветастую юбку и кожаный, до колен, коричневый прямого покроя плащ. Длинные цвета вороньего крыла волосы были тщательно расчесаны и раскиданы по плечам.

– Здорово, чавелы! – Громогласно заявила она, пританцовывая.

Впустившая гостью Зинка, в накинутом поверх красного пеньюара старом пиджаке Никифора вернулась за свое место за столом, закуривая.

– За дитем пришла, Рубенсита? – Спросил ее в лоб вместо приветствия Никифор.

– Проведать вас пришла. И за дитем тоже.

– А че седня не в униформе, разодетая вся?

– Так я уже отработала сегодня! – Весело ответила Рубина, пододвигая стул к стоящему посредине комнаты столу.

– Угощайся, – предложил ей Никифор кровяной колбасы и собрался было налить самогону, но цыганка повелительно отстранила его руку, напомнив:

– Я ж не пью, ты же знаешь!

– Ой, ой! Правильная какая! – Передразнил гостью Никифор.

– Зато курю! – Развеселилась Рубенсита и достала из сумочки полиэтиленовый пакетик с «травкой», – закуривай, чавелы!

На этот раз «чавелы» запротестовали. Зинка, опрокинув рюмашечку, возразила:

– Сама кури. Мы и без того дурные. Щас вон набухаемся!

– Гы, гы… – Поддержал Зинку Марат.

В комнате, где сожительница Никифора принимала клиента, раздался детский плач.

– Забери седня, поняла! – Напомнил цыганке Никифор, – задолбало дите это. Орет и орет.

– Ну, тащи, посмотрим. Пацан?

– Девка, – Зинка, пошатываясь, пошла за ребенком.

– Сколько ей? – Спросила Рубенсита, оглядывая малышку, которая вдруг перестала плакать, улыбнулась, оглядев взрослых.

– Да на вид года полтора будет, кто ж знает, сколько ей. – Буркнул Марат.

– Гарна дивчинка. Этакую жалко по переходам таскать. Глазки голубенькие, беленькая, в кудряшках… – Заявила Рубенсита, оглядев девочку, которую принесла на руках охмелевшая Зинка. – Она мокрая. Надо бы переодеть.

– А во что?! – Удивилась Зинка и посадила девчонку на диван, отломив ей кусок кровяной колбасы.

– Отнесу пока ее на «малину», а потом отвезу подальше от Киева. Ищут ее. «Весь город объявлениями обклеили, – Сказала Рубенсита, – ребятеночек не простой, а каких-то врачей там, ученых».

– Ну и дураки! Надо было выкуп потребовать за нее! – Сказал Никифор.

– Мы этим не занимаемся. Барон не дозволяет самодеятельности. Так ты ее у Главпоштамта слямзил, Маратик? – Спросила цыганка парня.

– Да момент был подходящий. Я так – по городу шатался. А тут на тебе- крыша завалилась! Толпа собралась, паника. И тетка эта, дура с коляской зачем-то туда поперлась. Ну, я как мог оттолкнул ее от коляски, вогнал в толпу, а толпа ее прихватила. Пока она выкарабкивалась, а за дите и деру, – не без удовольствия вспоминал Марат.

– Наш человек! – Гордо заявила Рубенсита, – настоящий цыган. Раньше чавелы так коней уводили… А ну-ка, давай посмотрим, че у тебя там на роду написано, девка… – Рубенсита затушила окурок в наполненной «бычками» пепельнице и присела рядом с ребенком на диване.

Девочка жадно грызла колбасу, дыша дымом табака и марихуаны.

Цыганка взяла маленькую пухленькую ладошку, распрямила ее, осматривая линии, задумалась.

Компания молча уставилась на нее.

– Че там рассматривать, – сурово сказал Никифор, почесав небритую щеку, – все равно конец ясен. Не повезло человеку с самого рождения. Не повезло… Такая судьба. Дай ей хлеба и попить че-нить. Только не самогону. Этого она еще напьется вдоволь.

Зинка принесла из кухни холодной воды из-под крана, поставила жестяную кружку на стол.

– А че судьба? – Задумчиво сказала Рубенсита. – Долго жить будет. За границей часто будет. Но я ей, ей-Богу, не завидую.

– Ты это… давай, тащи ее скорее на «малину» или куда там задумали, а то нас тут всех попересажают еще, – Напомнил цыганке Никифор.

И цыганка, недолго думая, забрала девочку с собой.

«Малина» находилась в старой хате в деревенской части Троещины.

Рубенсита дошла до нее пешком, таща закутанного в одеяло ребенка, который, вдохнув свежего осеннего воздуха, высунув ручонки, любопытно озирался по сторонам.

В доме было четыре комнаты, довольно чисто и обои в веселенький цветочек.

Народу там ютилось много, поэтому из обстановки здесь были только матрацы и кровати с железными перилами и металлическими, прогнутыми сетками.

В одной комнате жили новоиспеченый «афганец» – алкаш, который заснул зимой на улице, отморозил и впоследствии потерял обе ноги, а также его якобы сестра Света – неопределенного возраста и пола существо, горбатое и головой Дауна. Света возила брата-«героя» с табличкой на груди по вагонам электрички, а также по Киевским вокзалам. В месяц у них набегало по пятьсот рублей. Да и за квартиру не надо было платить.

В другой комнате жила молодая молдаванка из Приднестровья с двумя маленькими мальчиками-погодками. Она клянчила в метро, что в мире попрошаек считалось престижным. Дети молча следовали за ней по вагонам, прикладывали головки к коленям пассажиров и ловили их взгляды, делая жалостливые лица. «Тетенька – дай копеечку!» «Дяденька, помоги мне, я скоро умру». И сердобольные граждане давали и копеечки, и рублики. И слезы наворачивались на их глаза. Редко кому приходило в голову, что перед ними разыгрывается спектакль и львиная доля пожертвований пойдет не на лечение несуществующей лейкемии, а в карман дяди, который обеспечил попрошайкам надежную «крышу». Не знали они и того, что всю сумму нужно отдать «смотрящему», которого невозможно было распознать непосвященному среди иных пассажиров. «Смотрящий» мог сойти легко на инженера или бухгалтера, иметь солидный интеллигентный вид. Они передавали заработанные деньги по цепочке тому, кто руководил этим бизнесом – Барону. И каждый имел свою долю. Организация была относительно честно построена и ее можно было назвать справедливой. Здесь были свои законы, их выполнение требовало точности. Вагонных попрощаек «верхи» «отмазали» от милиции, которая учавствовала, однако, активно в поборах «переходных» и «церковных» нищих.

Конечно, заправлял подобным «бизнесом» не один только Барон, а и другие преступные группировки. Они иногда ссорились между собой, делили территорию, но дело их жило и процветало.

Киев опутывала паутина фальшивого нищенства уже многие десятилетия. Оно имело свою историю.

Нищих и юродивых дореволюционного Киева многие сегодня представляют близкими друг к другу социальными группами из городских низов. Только нищие воспринимаются как полностью потерявшие человеческий облик бомжи, а юродивые почти поголовно – безумцами.

Киевские нищие во все времена представляли особый клан, окруженный домыслами и легендами, иногда весьма далекими от реальности. Полтораста лет назад нищие Киева действительно представляли собой некую профессиональную организацию, главарей которой выбирали в основном из слепых попрошаек, среди которых было немало лжеслепых.

Вечерами, когда публика валила из кабаков и театров, возле кондитерской «Маркиза», что рядом с Владимирской улицей, их встречал, причитая и гримасничая, одноногий нищий Шпулька, великий профессионал своего дела. Шпулька являлся главой организации нищих, а также связным между бандами грабителей. Его стали называть королем нищих. Он скопил себе приличный капитал и построил себе в центре Киева

трехэтажный особняк, в котором сдавал комнаты состоятельным людям по высоким ценам.

Газета «Киевлянин» за тысяча восемьсот девяностый год писала: «На одной из киевских окраин находится прекрасный каменный дом, стоимостью около двадцати тысяч рублей, принадлежащий нищему, выпрашивающему около костела копейки и кусочки хлеба. Кроме дома нищий этот владеет также шестидесятитысячным капиталом, но, несмотря на это, одевается в лохмотья и спит в конуре на жесткой соломе».

Искусству быть нищим учились по нескольку лет. В программу нищенской науки входили знания молитв и профессионального жаргона. В начале девятнадцатого века в Киеве существовало нелегальное нищенское товарищество во главе с цехмистром. Для того, чтобы вызвать у обывателя сострадание, нужно было пройти своего рода психологическую подготовку. И она того стояла. Нищим-профессионалам подавали больше, чем просто бедным людям

«Малина» принадлежала матери трижды судимого за разбой зека, который снова отбывал наказание «в местах не столь отдаленных». Семидесятилетняя толстая Варвара, вся больная и изрядно уставшая от жизни, жила здесь же, на старой Троещине, в селе, только двумя улицами дальше. Она почти уже несколько лет не появлялась «на хате». Друг детства ее сына, такой же уголовник, как и он, в тюрьму возвращаться не спешил, да и некогда ему было: дел в Киеве по его части было невпроворот. Он подвизался к Варваре маклером. Сам подыскивал жильцов в старый дом, брал с них плату и часть денег из нее передавал хозяйке.

Судьба домов в селе была предопределена. Они подпадали под снос. Город наступал. Варвара знала, что через несколько лет «малина» исчезнет и взамен ее она получит новенькую квартирку в Киеве.

В доме царила атмосфера вялотекущей жизни. Дети молдаванки, свернувшись калачиками на спартанского вида кровати, спали. Сама она, забравшись с ногами на соседнюю коку. закрыла ноги застиранным детским байковым одеялом и грызла гарбузовые семечки.

«Афганец» со Светой еще не вернулся с «работы». Две девицы легкого поведения, которые обитали в третьей комнате, «чистили перышки», готовились к очередным актам любви.

Рубенсита с дитем прошла в комнату для гостей, не обмолвившись ни с кем ни словом. Рубенсита получила ключ от «маклера», а потому сама открыла входную дверь. Услышав, как она хлопнула, никто из обитателей дома не вышей ей навстречу.

Цыганка освободила девочку от одеяла, вручила ей холодное немытое яблоко и спустилась в подвал, заваленный ящиками, каким-то ненужным строительным хламом и мешками с одеждой. Порывшись в первых попавшихся двух из них, Рубенсита сплюнула по-босяцки, ругнулась и принялась зло потрошить самый большой брезентовый мешок, доставая вещи, оставшиеся от предыдущих похищенных детей, многих из которых уже не было в живых.

– Черт, черт! – Повторяла цыганка. – Одень ее, раздень… На хрена козе баян, спрашивается! Скоро орать начнет… Одежонки-распашонки…

Она набрала ворох детской одежды, а также куклу и плюшевого мишку и как попало затолкала в валявшиеся здесь же целлофановые кульки. Пошла наверх, прихватив детский горшок.

– Вот тебе, эта, как ее… как тебя? – Обратилась Рубенсита к своей подопечной, – Назову тебя Лялей. Ляля будешь у меня. Она достала куклу и мишку и подала спокойно сидевшей на кровати девочке. – Че-то ты и не орешь, как другие. Спокойная такая… даже странно.

Цыганка закурила травку из своего специального мешочка, потом достала из-под кровати грязный алюминиевый погнутый тазик, а также из сумочки краску для волос и пошла на кухню за водой.

Вернувшись, она развела краску, взяла Лялю на руки и намазала ей черной смесью голову. Это девочке не понравилось. она начала по-своему возмущаться, размазывать руками краску по лицу и затылку.

– Двадцать минут! – Сказала отчетливо Рубенсита. – Надо подержать двадцать минут, потом смыть.

Ляля хотела избавиться от краски немедленно и начала вертеть головой и двигать руками, заплакала.

Чтобы не мешать мероприятию, злая тетя связала ей колготками руки и всунула в рот соску, которая неизвестно как оказалась среди вещей. Ее Ляля тот час же выплюнула и начала по-настоящему в голос орать.

Цыганка ухмыльнулась, посмотрела на золотые часики и вышла из комнаты на кухню, поставила чайник на газовую плиту.

Попив чай, она вернулась к ребенку, у которого от плача покраснело лицо и помокрели штанишки, смыла с волос краску, переодела и уложила возле себя под одеяло.

Проснувшись ночью, Рубина собрала пожитки, ребенка и вышла на улицу, села в стоявшее неподалеку такси, рассчитывая добраться как можно скорее на железнодорожный вокзал, сесть в поезд «Киев – Полтава», билет на который был приобретен для нее заранее.

Когда они прибыли в Полтаву, никто бы и не подумал, что черноволосая глазастая девчонка, которую прижимала к себе цыганка, не ее дочь.

Находящийся на высоком берегу реки Ворсклы город Полтава – областной центр, крупный железнодорожный узел и место пересечения автомобильных дорог, встретил Рубенситу и Лялю проливными дождями, ветром. Время шло к ноябрю. По ночам становилось с каждым днем холоднее.

Цыганке было знакомо это время года по ледяным ступенькам лестницы у метро «Вокзальная» в Киеве, где она месяцы напролет с маленьким ребенком на руках просила милостыню, зарабатывая себе на квартиру в центре столицы.

Готовилась «на работу» Рубенсита обычно ни свет ни заря в своей «двушке» на Куреневке. Место на железнодорожном вокзале за ней было зарезервировано «руководством». Ее имидж продумывался и, главное, ей выдавался ребенок для умягчения и без того сердобольной публики. Детей для попрошаек брали в аренду у алкоголиков или крали.

По утрам Рубенсита одевала парик из спутанных немытых волос, свисающих на ее худые опущенные плечи. Поверх него накручивала застиранный цветастый платок. Ей можно было дать и двадцать пять, и тридцать лет, а то и сорок четыре.

Грязная одежда, голова, опущенная в скорби. И спящий на руках ее ребенок. И двигалась в разных направлениях мимо них толпа, и звенела мелочь, и шуршат купюры…

Легко заполучив Лялю для зловещих замыслов, киевские бандиты смекнули, что ее лучше отправить с глаз долой если не в другую союзную республику, то по крайней мере в другую область Украины, где ее никто не знал.

«А что, они обеднеют, что ли?» – Любила повторять цыганка, убедившись, что если даже обман очевиден, то люди все-равно приняли правила игры. Одни подавали из жалости. Другим нравилось почувствовать себя на мгновение барином. Кто-то кидал монеты лишь для того, чтобы их оставили в покое.

Рубенсита была профессионалкой. Она вошла во вкус нищенского «дела» и уже не могла от него отказаться.

Такси лихо промчалось по центру Полтавы, потом по улице Октябрьской и Циолковского и выехало на окраину города.

Тамошняя «хата» ничем не отличалась внешне от множества частных домов, стоящих неподалеку от пятиэтажек. Официально она принадлежала спившемуся туберкулезнику Рудяку, сухому, длинному «як гиляка» шестидесятилетнему мужику, который время от времени менял туберкулезную больницу на

лечебницу для лиц с алкогольной зависимостью. Во время рецидивов он мало находился у себя дома, больше слонялся по улицам Полтавы, собирая бутылки, спал на скамеечках в городских парках. «Жильцы» платили ему за постой и использовали дом для бесконечных явок и сходок. Ближайшими соседями были пенсионеры, которые уже устали от потока людей, протоптавших тропу вдоль их заборов. Они, однако, не жаловались, опасались мести подозрительных жильцов, частенько подсматривая за ними тайком, осуждая их.

Бритоголовый высокий сорокалетний мужик в модных отутюженных брюках и дорогом свитере встретил Рубенситу на пороге дома. Об Иннокентии в городе говорили разное. Однако в тюрьме он точно не был. Характер имел неуравновешенный, несмотря на внешние манеры. Никто из соседей не догадывался о роде занятий этого нетипичного бандита. Да он на бандита мало походил. Вежливый, веселый. Можно сказать, красавец. Его мужественность нравилась женщинам и у него их было много, как поговаривали. Его лицо было продолговатым, глаза голубые, выразительные, а смотрел всегда, словно целился. Бледная кожа протестовала против загара, на солнце она приобретала неприятный красноватый оттенок и, если присмотреться, то на лице просвечивало множество мельчайших прожилочек, появившихся от курения гашиша.

В милиции догадывались, чем занимался интеллигентный бандит. Несколько раз следователи чуть не взяли его «на живом». Но всегда дело закрывали за недостатком доказательств. Профессия у Иннокентия была элитарная для бандита – он был киллером. Само слова «киллер» не вошло еще в моду в то время. В народе говорили, что кто-то кого-то за деньги убил или «заказал». Но Иннокентий был профессионал своего дела, чем и гордился. Он «убрал» на своем веку пятнадцать кому-то очень мешавших человека в разных концах безграничного советского пространства и имел в нескольких «вражеских» западных банках кругленькие суммы.

В Полтаве у него жила единственная родственница – материна сестра, которую он часто навещал и давал деньги, делал в доме ремонт, помогал по хозяйству. А «на хате» он появлялся, так сказать, у друзей. Нос держал по ветру, выжидая очередного клиента.

Он молча завел цыганку в дом, закрыл за ней плотно дверь.

– Здорово, красавица! – Густым красивым баритоном поприветствовал он ее и улыбнулся уголком рта.

Ляля, увидев незнакомого дядю, заплакала и прижалась к Рубенсите, спрятав личико в ее плечо.

– Напугал девчонку, интеллигент! – Бормотала цыганка, растерявшись при виде статного бандита. – Дай нам поесть чего… Холодрыга на улице…

В доме на тот час никого не было.

Рубенсита потрясла Лялю, вытащила из сумки большое зеленое яблоко и прошла в комнату, где находилась большая теплая печь.

Почувствовав тепло, ребенок успокоился. Иннокентий принес девочке крошечного серого котенка, посадил рядом с ней на печку.

– Сегодня сходняка не будет, можешь отдыхать, – сообщил он гостье, заваривая чай в красивом фарфоровом заварничке.

Кухня была большой и опрятной, хотя обставлена была чисто по-деревенски: половики на крашеном дощатом полу, немудреная мебель, два свежевыкрашенных в белый цвет буфета с посудой, деревянный квардратный стол, покрытый вышитой скатертью, а сверху цветастой клеенкой, Вышитые полотенца на стенах, обрамляющие фото давно уже умерших родителей Рудяка. Свежие занавесочки на окнах. Веник с совком в углу у дверей. И даже сплетённые косичкой золотистые луковицы.

«Братва должна отдыхать» – был лозунг дома Рудяка. Порядок здесь поддерживали все. Когда гулеванили, то пили, но девок сюда не водили. Здесь вызревали зловещие бандитские планы, раздавались деньги. Блюстителем порядка был как раз Иннокентий.

– Как там в Киеве? – Спросил он цыганку.

– Да как всегда. Козырек на почтамте завалился, слышал?

– Угу. Да ты ешь. Водки выпьешь?

– Чайку только…

– Ну давай, я пойду дите накормлю. Ты, когда с ней на работу? Завтра? Или отдохнешь пару деньков?

– Завтра отосплюсь, в баньку схожу, потом.

И он пошел к Ляле. Девочка, уцепившись за краешек одеяла, повисла над печкой, рискуя вот-вот свалиться с нее. Котенок, свернувшись клубочком, задремал.

Иннокентий взял ее на руки и собрался кормить гречневой кашей с котлетой.

Ляля испугалась его, всхлипнула, но плакать передумала.

– Эх ты, бедолага! – Заключил бандит, – Носит же тебя судьба. Как и меня впрочем. Нету у меня ни жены, ни детей, а так бы хотелось… – И он погладил ее широкой ладонью по черным крашеным волосам, принялся кормить. Однако Ляля взяла у него ложку и принялась сама кушать, испачкавшись и несколько раз закашлявшись от того, что попало не туда.

С утра Рубенситам понеслась к цыганам, а Иннокентий водился с Лялей в доме, не рискуя ее выносить во двор, чтобы лишний раз не увидели соседи.

Когда же Рубенсита наконец собралась «на работу», то для Ляли наступили трудные времена.

Цыганка просыпалась с первыми петухами, завтракала, давала девочке чай и печенье, одевала ее по-нищенски и также одевалась сама. Чтобы Ляля не мешала ей на паперти, она добавляла в сладкий чай водки и если девочка отказывалась его пить, то силком заливала смесь ей в рот. Покричав, ребенок успокаивался и засыпал и цыганка могла спокойно заниматься делом.

За нею закрепили место на автовокзале. Народ воспринимал ее как мать-одиночку, полусумасшедшую алкоголичку, возможно блаженную. Милиция ее не трогала, а конкурентов не было.

Обычно она садилась на холодный заплёванный тротуар, украдкой, правда, подсунув под мягкое место подушечку, раскладывала перед собой целлофановый кулечек, закрепив его камнями-голышами, брала на руки спящего ребенка и жалостным голосом, не поднимая глаз на прохожих, взывала: «Подайте Христа ради!», «Не дайте дитю помереть с голоду!»

Так прошел месяц. Полтаву стало часто заметать снегом, который днем то таял, то уже формировался в небольшие сугробы.