Маржанат входит первой, степенно кланяясь и опустив глаза в землю. Тотай – следом, ни минуты не озираясь и все так же закрыв лицо рукавом. Обернувшись к денщику, она приказывает по-русски:

– Войди и ты тоже.

Дочка узденя, а голос – княжеский. Интонации властные, а хрупка, как былинка, двумя ладонями пояс охватить можно. Бедолага Софронов мешкает, но заходит. В дверях, разводя обалдело руками, усердно мигает Ермолову, мол, что прикажете – то и исполню.

Но Тотай заговаривает глухо, держа рукав у лица и покорно склонив голову:

– Ермул-паша, ты сказал, что мой род не сдержал клятву. Ты сказал, будет война.

– Про войну – это ты сказала.

Испуганно распахиваются большие глаза.

– А…

– Я еще не решил.

Она мнется на месте, колеблет подол длинных юбок под шубой. Что-то думает – расчетливо, напряженно. Ермолов ждет молча.

Неуверенно, обрываясь и сглатывая, Тотай начинает снова:

– Ты сказал, мой род не сдержал слова.

– Это так, – спокойно подтверждает Ермолов. – Что ты скажешь теперь?

Жалобно падают тонкие руки, опускается гордая голова.

– Я… Я готова… Я выполню клятву отца, если ты этого хочешь.

Ахнув, старая Маржанат хватается за седые косы на висках.

– О, безумная! При свидетелях!

– Я хотела, – негромко и гордо отвечает Тотай на родном языке. – Уважаемая, не проси за меня. Я сдержу слово рода. Мой позор будет только моим, – и добавляет по-русски, торопясь и захлебываясь: – Когда явятся мой муж и отец, вы расскажете им все, как было. Что я виновата.

Встав, Ермолов подходит к Тотай. Она без того мала ростом и сжимается еще в комок при его приближении.

– Уйдите, – сквозь зубы говорит она, повернув голову к денщику. – Ермул-паша, повели им уйти.

– Останьтесь, – просто отвечает Ермолов.

Он берет ее за бессильно повисшую руку и чувствует, как дрожит Тотай, будто нервная лошадь. Кружит голову тонкий запах духов, к пальцам ластится кружево шали, и скользит с хрупких плеч дорогая тяжелая шуба.

Почтительно и медленно, как русской дворянке, Ермолов целует ей руку. Тотай вздрагивает, но остается покорной и неподвижной.

– Спасибо, Тотай. Ты вернула мне веру в клятвы ваших шамхалов. Ты можешь идти. Я дам тебе сильный конвой и велю проводить к отцу. Маржанат поедет с тобой, чтобы рассказать все, как было, и сказать, что ты ни минуты не оставалась со мною наедине. Что я сделал сейчас – не оскорбление у русских, а вежливость и оказание чести.

Широко распахнуты чудесные раскосые очи. Какие ресницы! Водой брызни – и капля будет лежать! И какие глаза, какой взгляд! Испуг, растерянность… Разочарование?.. Нет, он запрещает себе верить. Не может быть разочарования. Он знает горянок – не придет ни одна вот так гордо и жертвенно предложить себя ради чести рода, если есть у нее хотя бы тень чувства к мужчине!

Удержавшись с трудом от гримасы боли, он отпускает ее руку. Темный, пристальный и пылающий взгляд устремлен ему прямо в лицо, руки комкают краешек шали. И стремительно намокают мохнатые, черные, густые и плотные, как крылья, ресницы.

– Не бойся, Тотай, – говорит ей мягко Ермолов. – Ты не пленница в доме, а дорогая гостья и совершенно свободна. Иди же. Маржанат, дай ты ей наконец-то поесть.

Старуха проворно подхватывает замершую на пороге Тотай под локоть, выводит ее в коридор, приговаривая что-то ласковое и ворчливое по-кумыкски.

Денщик Софронов обалдело смотрит в лицо генералу.

– Ваше высокопревосходительство… И стоило ли украдывать девку?

– Пошел вон, – холодно отвечает Ермолов и возвращается к столу. За окном на минаретах Шамхал-Янги-Юрта протяжно голосят муэдзины. На столе – документы, спасение. И думать о них очень противно.

Ночь близится к середине.

В соседней комнате на коврах похрапывает старая Маржанат. А Тотай все сидит. Молча, выпрямив спину и неотрывно глядя на догорающий огарок свечи. Вспоминает о разном.

То воскреснут перед мысленным взором горы и быстрые речки, длинное озеро у самого дома, строгое лицо отца и смешная на лошади фигурка брата. То вспомнятся козы, теплый бок, в который упираешься лбом, и одуряющий запах свежего молока, когда отмеряешь его в белую тряпку для сыра. Тлеют угли в хлебной печи на дворе, расцветают под пальцами узоры на шали, кони ржут, стреляют в воздух мужчины, хохочут подружки, перебирая наряды, и льются по горным склонам в долину овечьи отары. Хрустальным перезвоном поют струны пандура, вьются перед лицом рукава, и весело и радостно скользить по кругу, зная, что ты красива, и что джигиты глаз от тебя отвести не могут, все до единого.

Слезы ползут по щекам под шаль. Хорошо быть молодой и красивой и знать, что никто тебя не станет неволить!..

Подобрав ноги, сидит Тотай на ковре и смотрит на колеблющийся огонек.

Перед глазами в цвете акации идут над озером непонятные, невиданные русские, с пушками и в непривычных мундирах, и въезжает на двор на гнедой куцей кобыле и, спешившись, переступает порог блестящими сапогами могучий и полуседой мужчина с умными медвежьими глазками на рубленом лице – Ермул-паша, самый страшный человек на Кавказе. И замирает, обрывается куда-то горной лавиной сердце, и ночь – без сна, а утром ледяная вода горной речки обжигает горящие щеки, гладит по лицу, напоминая, что ты молода и красива, и никто тебя не станет неволить…