Кто хочет стать президентом?

Глава двенадцатая
Похищение сабинянки

г. Калинов

За рулем сидел Бобер. Вел он свою «пятерку» лихо, но без транспортного фанатизма. Главное – доехать, был его девиз. Движение на улицах райцентра было отнюдь не перенасыщенным, но на редкость бестолковым. Все время какому-нибудь грузовику срочно требовалось развернуться задом через встречную полосу, тут и там внезапно тормозили на трамвайных путях две «газели», водители которых надолго сцеплялись кавказскими языками, игнорируя правила дорожного движения и интересы пассажиров – и тех, что в маршрутках, и тех, что в трамваях.

– Да, черные приборзели, – пробормотал Бобер.

– Гость ведет себя так, как позволяет ему хозяин, – ответил Кастуев. – Если на рынке какой-то кавказец обирает местную старушку на рубль, то восемьдесят копеек идут в карман начальнику местной ментуры, неужели не ясно?

– Да ладно тебе, – сухо сплюнул Бобер. Видимо, на эту тему у них было говорено-переговорено: старая отечественная традиция. – Русскому барину нужна прокладка.

– Какая прокладка? – автоматически спросил Елагин, его не очень занимала материя разговора.

– Русский барин гнушался сам лезть в грязь конкретного управления делами и потому привлекал управляющего. Желательно инородца. Хоть немца, хоть осетина.

Бобер тихо присвистнул:

– Алик, не заводись. Каким бы дерьмом ни оказался барин, управляющий должен знать меру. Состригай шерсть, сдирай кожу, да только, братец, не куражься, это больше всего обижает аборигена, особенно русского. Обмани, но с уважением. Поэтому кто бы ни был виноват на деле, жечь пойдут не ментовку, а дом хозяина рынка, если что.

Кастуев только махнул рукой, показывая, что они с Бобром никогда не поссорятся по-настоящему из-за того, о чем сейчас спорят.

– Россия опять на пороге великих событий, – сказал Елагин, и в тоне его проскользнула ироническая нотка.

Бобер насупился:

– А ведь зря смеешься, московский гость. Это вам там, в кремлях, кажется, что все события вершатся путем передвижения группы миллиардов долларов из одного угла Садового кольца в другой, а может статься, настоящий метан копится здесь, в этих трясинах. И ведь когда-нибудь рванет.

– Хватит мне песен про Садовое кольцо. Любимая тема усталых провинциалов. Тем более что кольцо – оно и есть кольцо.

– В каком смысле?

– В том смысле, что нет у него углов, и как двигать миллиарды из одного угла кольца в другой – непонятно.

Мотор «пятерки» взвыл, и она пошла на обгон целой колонны мрачных, кривовато сидящих фур.

– Приближаемся, – сказал Кастуев.

– К чему?

– Тут была огромная промзона лет двадцать назад. Чуть ли не новый газоконденсатный комбинат, как в Тобольске, собирались строить, а получилась в итоге большая перевалочная база межрегионального масштаба. Каких только здесь номеров не встретишь.

– И кто это все контролирует?

– Это чисто бандитские дела. А заправляет всем некто Танкер. Личность загадочная и малоприятная.

Бобер гнал машину мимо длинной-предлинной цементной стены с ошметками колючей проволоки кое-где поверху. Ближе к въездам начинали попадаться граффити – в основном похабные или безумные, например: «Глазьев – наш президент», но потом они вновь исчезали: и передовая, и матерная мысль сникали перед пространством русского забора.

– Тут главное – не пропустить поворот, – сказал Бобер и пропустил его. – Ну вот, всегда так.

Сдали назад и скатились с разбитого асфальта на мягкий, кое-где укрепленный пятнами щебенки проселок.

Стемнело. Дорога петляла. Фары нервно перебирали стволы придорожных сосен.

– Дальше пешком, – сказал Кастуев, когда двигатель замолк.

– Здесь же лес.

– Не Садовое кольцо, это точно.

Быстро накачали небольшую лодку, стащили по песчаной насыпи к реке.

– Тут недолго, – опять подал голос Бобер, – главное – такую большую развесистую сосну не пропустить.

Плыли минут пятнадцать по течению, отталкиваясь дюралевыми веслами от топляков. Небо было вызвежжено самым парадным образом. Сиди себе и поджидай соответствующее дерево. Что-то замелькало впереди на водной глади.

– Бакен, – успокоил Бобер, хотя его никто не спрашивал. Елагин шепотом спросил о другом:

– Послушайте, вы говорили, что встречались с этими профессорами, были у них два раза, так они вас что – по этому маршруту к себе в гости возили?

Ответом ему было сдавленное:

– Сосна!

Майор поднял голову и невольно восхитился, несмотря на всю неординарность своего положения. Огромная разлапистая крона закрывала полнеба, горевшего, о чем уже говорилось выше, невероятно яркими звездами, так что, когда лодку швартовали, болтая туда-сюда, майору на несколько секунд показалось, что он наблюдает мерцающий беззвучный фейерверк над Москвой-рекой.

Дальше было не так красиво и интересно. Карабканье по почти отвесной насыпи, продвижение узким распадком, сплошь заросшим сухим малинником и еще какой-то пахучей и колючей дрянью. Наконец – следы цивилизации: полуобвалившаяся кирпичная стена и выдавившаяся с той стороны ржавая цистерна.

– Теперь мы на территории института, – сказал Кастуев и тут же споткнулся о древние рельсы. Выругался по-осетински – значит, очень больно.

– Тут дальше старая котельная, новая котельная, но она еще хуже, чем старая. Термоблок – не знаю, что это такое.

Елагин удовлетворенно кивал, слушая тихие объяснения Бобра. По внешнему виду термоблок ему не понравился, и он был рад, что им туда не надо.

– Ух ты! – вдруг сдавленно прошептал Бобер, отступая за край стены, из-за которого только что выглянул.

– В чем дело?

– Там кто-то есть. Взгляни, какое освещение!

Присмотрелись. Зрелище было действительно впечатляющее. Самое большое здание заброшенного филиала, представляющее собой длинный кирпичный параллелепипед с рядом очень грязных, местами разбитых окон под самой крышей, сияло огнями изнутри. Светильники перемещались, сквозь разбитые окна вырывались во влажную ясную ночь разноцветные лучи. Чувствовалось, что в здании немало народа. Можно было бы это принять за дискотеку для глухих, потому что никакой музыки оттуда не слышалось.

– Это их главный испытательный цех. Мы там бывали. Ночью тоже. Но такого освещения… – сказал Кастуев.

– Что же там может происходить? – спросил майор.

– Мужички Лапузины были очень скрытные.

– Почему были, Бобрик?

– А ты посмотри на окошки. Там или шмон великий, или пытают кого.

«Похоже на кино про лабораторию, где спускают со стапелей нового Франкенштейна», – подумал Елагин, но вслух говорить не стал.

Некоторое время так и сидели за сдвинутой с рельс вагонеткой: один мечтая закурить, другой – выпить, а третий – осмотреть пораненную ногу.

Сзади что-то зашуршало. Ласково, почти дружелюбно. Бобер обернулся.

– А, это ты, девочка. Сама пришла. Вот умница!

Глава тринадцатая
Триумф и похищение

г. Калинов, территория филиала

– Нина Андреевна, свет мы установили.

Нина смотрела прямо на главного оператора – парня по имени Грэг с выраженно восточной внешностью, но с совершенно зелеными глазами. В специфической световой обстановке, созданной под сводами испытательского ангара, глаза его сверкали совсем уж ненормальным блеском. Степень безумия этого сияния приблизительно равнялась степени безумия предприятия, затеянного госпожой Голодиной.

Нина держалась за шарфяного удава, лежавшего у нее на плечах, как черное жабо. Рискуя переборщить с метафорикой, можно сказать, что держалась она за него и как за спасательный круг. Отпустит руки – все, понеслось! Отступать будет уже некуда. Все же она взяла на себя слишком много. Винглинский, уезжая в аэропорт (его стремительный отъезд мог быть темой для особого размышления, но сейчас было не до того), трижды и настрого запретил проводить какие бы то ни было новые съемки аппарата братьев Лапузиных в действии. Конечно, она не просто сотрудник, она высокопоставленный сотрудник, за ней как-никак папа – хоть и отставленный, но вице-премьер. Но все равно того, что она сейчас уже была готова себе позволить, вполне хватит, чтобы снести ей административную голову и погасить как сигарету в пепельнице вечного увольнения. Никто и никогда впредь не возьмет на серьезную работу менеджера с такой репутацией.

Вместе с тем она понимала: иначе нельзя. Если она не сделает этого, то никогда не сможет себя уважать, даже если ее возьмут на самую престижную, самую денежную работу во вселенной.

Нина Голодина верила: сейчас с ее подачи, с мановения ее крохотной, холодной как лед ручки может начаться новая эра в науке и еще черт знает в чем.

Она отпустила свое черное жабо и кивнула Грэгу – давай! И поднесла руки к губам. Какие, действительно, холодные. Ручки ледяной пешки, если все пойдет насмарку. Или не пешки…

– Нина Андреевна, Нина Андреевна, идите сюда. Надо, чтобы вы сами все посмотрели.

Один из братьев Лапузиных (внешне они Нине не нравились, какой-то неправильно смешанный коктейль классических русских качеств бурлил в них. В одном глазу хитринка, в другом лукавинка. То ли поцелует, то ли зарежет) подковылял к ней на кривоватых крестьянских ногах и с назойливой галантностью взял ее под руку.

– Идемте, идемте.

Все софиты жадно изливали свет в нужном направлении, жгуты кабелей вились по грязному цементному полу. Полдюжины провинциальных кандидатов наук и неярких светил в области разных отраслей знаний, гении каких-то околонаучных телешоу уже толпились у небольшого, похожего на большую черепаху о четырех головах, прибора, стоящего на подставке из блестящего металла. Во все стороны из черепахи торчали стеклянные и медные трубки. Наподобие крабьих глаз, таращились манометры, амперметры и вся прочая оснастка. Отлично была видна телекамерам, а значит, и будущим телезрителям железная стела с выставкой приборных шкал. Все стрелки там плясали – каждая по-своему, улавливая крохотную часть истины.

Вперед выступил местный тележурналист – из здешних знаменитостей, некогда разоблачитель убийц-партократов, потом воров-демократов, потом ушедший в разведение кроликов и с их помощью сохранивший часть былого авторитета. Теперь для него настал звездный час: не каждому удается так красиво вернуться в эфирный мир – в передаче, которая столь однозначно отстаивает интересы родины и народа. Он волновался и был прекрасен в своем волнении. Потребовал, чтобы телекамеры наехали на черепаху: «Люди должны видеть все». В максимально въедливом режиме была довершена сборка аппарата, дабы исключить даже теоретическую возможность подтасовки.

Нина стояла очень близко и смотрела во все глаза. Она видела: все чисто и честно. И при этом сердце ее разрывалось. Она была уверена, что поступила правильно. С другой стороны, ее изводила мысль о том, что не мог же Винглинский, человек, по ее мнению, бездонно умный, а главное, бесконечно циничный, просто так взять и отвернуться от возможности овладеть чудом. Чем больше она убеждалась, что опыт происходит на высочайшем уровне, тем сильнее ее жгла уверенность: Винглинский имел основания запретить его проведение. «Мы все агностики, мой друг», – сказал поэт. Иными словами, в момент высочайшего взлета веры мы обнаруживаем, что тоненький корешочек неверия уходит, оказывается, в самое средоточие нашей натуры.

Так, в чем же дело?!

Я права?!

Да.

Вон, смотрите же, она вертится! Машина работает! Уже минуту этот проклятый то ли ротор, то ли шпиндель крутится, хотя по всем расчетам должен был бы остановиться уже через десять секунд.

Нина презирала – и от всей души – знахарей, колдунов, ведунов, парапсихологов, телекинезников, спиритов, левиаторов, вампиров, а заодно и представителей ни в чем не виноватой мануальной терапии. Но тут-то как быть? Это же наука, наука и техника. И вот уже четыре минуты крутится это колесо перед горящими глазами телекамер!

Лапузины сдержанно беснуются, принимая поцелуи и товарищеские тычки в бок. Грэг стоит в углу, закрыв свои фантастические глаза ладонями, и из-под ладоней бегут слезы. Стреляет шампанское, которому никто не велел являться. Ведущий-кроликовод красен как совесть Дзержинского, его наверняка хватит удар, если этот парад победительной технической отечественной мысли немедленно не прекратится.

Но Винглинский… Чтобы сделать возможной эту запись, Нина готова была даже подыгрывать ему, изображая солидарность в цинизме. Мол, изобретатели – это всего лишь ход в игре, съемные фигуры, и когда надо будет, их уберут. А сама тайком верила, знала, что права, и вот теперь в полнейшем ужасе осознает, что, вполне вероятно, прав как раз улетевший шеф.

Никакого абсолютного топлива нет. По одной простой причине: его быть не может.

Как напоминание о большом мире, где действуют свои законы и правила, зазвонил телефон.

Нина сразу поняла, кто это.

И многие из присутствующих поняли.

Испуганные взгляды в ее сторону. Как будто все с самого начала знали, что Нина Андреевна здесь самоуправничает.

Нина сделала знак телевизионщикам и своим людям – продолжайте. Подбежавшему Виталию Лапузину, рванувшемуся было к каналу связи с олигархом, она коротко, не оскорбительно, но безапелляционно цокнула трубкой по немодным очкам и сказала:

– Набирайте статистику, а я отойду поговорю.

И двинулась в ту сторону ангара, куда долетали только отраженные лучи телевизионного света, где пахло доисторическим тосолом, окаменевшей ветошью и древней соляркой, где на ремонтных ямах стояли в свое время еще «ЗИСы», помнившие мастеров, которые помнили вообще черт знает что.

– Тебе что, Либава позвонил?

Винглинский ответил после неприятного, можно сказать, убийственного молчания:

– Не важно, кто мне позвонил. Ты нарушила приказ.

– Извини.

Опять молчание. Нина продолжала углубляться в прошлое отечественного машиностроения, прижимая трубку к раскаленному уху.

– Ты извиняешься, Нина?

Она пошевелила шеей, словно пытаясь высвободиться из объятий шарфа.

– Я же не права, почему бы мне не извиниться?

– Ты всерьез извиняешься, или это что-то из области – победителей не судят?

Нина поморщилась и закрыла глаза. Разговор ей не нравился, особенно тон этого разговора.

– Я где-то читала, что настоящая демократия – это когда судят победителей.

– При чем здесь демократия, при чем здесь… У меня к тебе еще один приказ. Надеюсь, его ты выполнишь.

Нина замерла. Оглянулась. Ей никого не было видно, значит, и она никому не видна.

– Приказ? Мне? Значит, я еще не уволена?

– Я решу, как от тебя избавиться. И когда. И нужно ли мне это. А приказ такой: добейся, чтобы все материалы этой дурацкой телепередачи остались у тебя. Никому никаких копий! Поняла?!

Потрогав свободной рукой родной свой шарф, девушка улыбнулась.

– А ты хочешь посмотреть, что мы тут такое сняли. Я это почувствовала.

– С чего ты решила?

– В случае противном ты бы приказал все уничтожить.

– Не говори глупостей! Озверевшая толпа, которая там наверняка жрет коньяк за мой счет на радостях, просто не позволит тебе этого сделать. Хотя бы запри под замок. Поняла?

Нина улыбалась, глядя в сторону места испытаний. Было слышно, как собравшиеся что-то считают хором. Скорее всего, секунды, прошедшие с начала испытания.

– А ты знаешь, она ведь вертится. До сих пор.

– Хватит бредить, Нина. Тоже мне, Галилей нашелся, иллюминат в юбке. Ты просто не представляешь, какого рода дела сейчас начинаются, поэтому… ты слышишь меня, Нина? Ты слышишь меня?

Глава четырнадцатая
Встреча с далеко идущими последствиями

г. Москва, Шереметьево-2

Сказать, что господин Винглинский был в бешенстве, значит, сказать полную правду, описать ровно то чувство, которое он сейчас испытывал. У него было для этого сразу несколько поводов. Разные по значению и размеру, все они норовили ткнуть в одну и ту же рану, скрываемую под длинным серым плащом, то запахиваемым, то распахиваемым длинными руками олигарха.

В комнате для вип-публики стояла страшная тишина. На столе уже в четвертый раз остывал кофе, официантки были готовы Бог знает на что, лишь бы этот господин с умным, немного отрешенным лицом перестал злиться.

Больше всего Винглинского злило молчание Нины. Ну нахамила, ну выскочила за пределы своей компетенции, но теперь-то зачем скрываться?

Меньше, но тоже сильно злило олигарха запаздывание самолета из Испании. Он должен был прибыть еще час назад с Кириллом Капустиным на борту, однако все не прибывал и не прибывал. Место для разговора выбрал сам Капустин. Лететь в Калинов ему не хотелось, вызывать Винглинского на Тенерифе было неудобно. Сошлись на встрече на нейтральной территории.

«Но где самолет? И ведь это не зачуханный чартер – солидный рейсовый борт. Где он мог „загулять“ вот уже на полтора часа?»

Телефон не умолкал. Временный секретарь, взятый в эту поездку, настолько не справлялся с делами, что готов был сам написать заявление об увольнении, когда б имел хотя бы одну свободную минутку.

Приходили скверные сведения из верхов прокуратуры. Начались непонятные передвижения в следственной части. Над двумя полковниками, которые, как казалось Винглинскому, надежнейше прикрывали его задницу, нависла опасность повышения. Опыт показывает: повышение человека портит и отдаляет, он перестает чувствовать себя обязанным настолько, насколько чувствовал прежде. А может быть, дело и еще хуже – повышение санкционированное, чтобы заменить хороших полковников плохими, голодными и якобы честными.

«И Либава ведет себя как… Либава. Даже на вопрос, все ли он изъял материалы по съемке, отвечает каким-то противным ориентировочным голосом. Гнать бы его, но верен. Хотя кто сказал, что тупой и ленивый – это обязательно верный?»

Пообещав себе подумать на эту тему, объединив ее с темой капитана Захарова, Винглинский снова стал набирать номер Нины, причем без всякой надежды застать ее у трубки. Упала на дно, отливается слезами, отпивается «Баккарди». Почему все деловые женщины в последнее время пьют «Баккарди»? Интересно, это тонкое наблюдение или ошибочное? Ответить себе олигарх не успел. В трубке раздался голос Нины.

– Слушай, со мной все в порядке. Не волнуйся. Скоро позвоню.

И конец связи!

Ну, это уже превосходило всякие представимые пределы хамства. Держа в одном кулаке хрустящий телефон, а в другом комкая свою невидимую глазу, но страшную ярость, Винглинский отвернулся от стеклянной стены, за которой он наблюдал безрадостную, шумную и непонятную жизнь аэропорта, и посмотрел на официанток, с какой-то сервисной обреченностью склонившихся у стола. Увидев его глаза, они зажмурились. И в этот момент в помещение бодрой, южной, почти беспечной походкой вошел Кирилл Капустин. Никто не объявил о его прилете, но Винглинскому было наплевать, с какого самолета спрыгнул этот человек. Теперь было с кем поговорить.

– Пойдем на воздух?

– Зачем? – огляделся Капустин. Ему смешно было думать, что тут стоят какие-то прослушки.

– Нет, просто дышать нечем.

– Ах, если… Они вышли.

Капустин закурил. Берегший свое здоровье олигарх с завистью смотрел на него. Потом откатил ногой дверь и крикнул ближайшей полумертвой официантке:

– Коньяку!

Пока она возилась с подносами и рюмочками, Капустин предложил знакомцу свою фляжку. Винглинский глотнул, потом еще, и начал плеваться, как будто после первого глотка не распробовал, что ему дали за дрянь. И без промедления перешел к делу:

– Ее надо убирать.

Капустин сразу понял, о чем идет речь. У него была коекакая информация о стиле отношений, которые сложились между самостоятельной девушкой и ее патроном.

– Как?

– Как хочешь.

– Не нервничай. Ну пропала, ну найдется.

– Уже нашлась.

– Да-а?

– И снова пропала.

Капустин почувствовал, что разговаривать ему с Винглинским будет трудно. Каждая девушка имеет право на выкрутасы, но не в таком все же количестве и не настолько за пределами своего профессионального статуса. Он попытался начать издалека:

– Помнишь, ты как-то говорил, что вы начинаете срабатываться…

Олигарх замахал тонкими руками:

– Ну, хва-атит, Кирюша, не лови меня на слове, причем Бог знает когда ляпнутом.

Капустин тихо усмехнулся:

– Ну и как ты мне прикажешь это преподнести шефу? Винглинский подумал несколько секунд.

– Во-первых, я сам Андрюше позвоню, во-вторых, сообрази что-нибудь. Нельзя ее держать поблизости от этого дела. Эта афера так раздулась, что если как следует лопнет… Понимаешь, она, видите ли, верит, что этот сибирский бензин настоящий. А мне давно уже один из братьев проговорился, как они дурят общественность. Вернее, один дурит, а второй верит. На чем все и держится.

Капустин сам отпил из фляжки.

– Хваткие мужички.

– Они свое получат, – сказал олигарх таким тоном, что нельзя было понять – радоваться надо за «мужичков» или бояться.

Капустин взвесил фляжку в руке.

– Но знаешь, что я тебе скажу? Твоя история со сверхбензином теряет актуальность. Вернее, не так: она отходит на второе место, в тень.

Олигарх медленно – с той скоростью, с какой доходило до него сказанное, – повернулся к нему.

– Что ты имеешь в виду? Капустин опять отхлебнул.

– На настоящий момент непонятно, в каком виде нам нужна эта «чистая сила» – в работающем или в разоблаченном.

Винглинский сделал нервный жест рукой:

– И мне непонятно, что ты там говоришь. У меня стол завален контрактами на выступление этих лесовиков с их черепахой сразу в восьми штатах и в Монако. А я при этом знаю, что это надувалово.

Капустин успокаивающе положил руку ему на плечо:

– Ну, отправь одного, того, кто дурит, пусть распинается. Пусть говорит, что нет средств для доставки настоящей аппаратуры из Калинова, а она скрыта на дне какого-нибудь атомного колодца, а поверх него курган.

Винглинский сплюнул.

– Это пурга. Дешевая, и даже очень дешевая. Собеседник развел руками:

– А нам больше на настоящий момент ничего и не надо. Мы переносим попытку на более высокую высоту, извини за стиль.

– Что это значит?

Капустин допил коньяк, спрятал фляжку в карман.

– А мы начинаем выборы президента.

– Барбадоса? – спросил разбито и опустошенно олигарх.

– Зачем? Президента России. Без булды, как говорят не знаю где. И хочешь узнать, кто будет претендент и кандидат? Молчишь – значит, очень хочешь. Андрюха. Андрей Андреевич.

Винглинский снова сплюнул в бездну крутящейся метели.

– Что-то потерял я чувство юмора.

– Это правильное ощущение… Итак, Андрей Андреевич Голодин, и ни граммом меньше.

Винглинский помял виски.

– Знаешь, такая дичь все это, что хоть верь. Капустин спрятал пустую фляжку в карман.

– Еще совсем немного – и начнешь. Твой статус главного финансового стержня сохраняется, ну, естественно, «там», на Восточном побережье, мы получаем очень толстый денежный кран. Так вот, твое положение в схеме почти прежнее, только не вшивых, подпольных профессоров будем мы продвигать в человеки, а бывших вице-премьеров. А ведь он не сразу согласился. Кому рассказать!.. Уговаривать пришлось, умные исторические факты цитировать. Но теперь все, конь бьет копытом.

В стекло осторожно постучались. Официанточка. Наконец собралась со своими рюмочками, просто стрела, а не подавальщица.

– Несите, несите, милая. Ставьте сюда, прямо на парапет. Не упадет. А упадет – и черт с ним. Дальше мы сами.

Капустин наполнил рюмки.

– Давай выпьем за начало нового нашего предприятия, крупнее которого у нас ведь может уже и не быть в жизни. Всегда на этом месте пьянки начинаю философствовать.

Они выпили. На лицах выразилась разная степень удовольствия.

– Ты по-прежнему главбух нашей фирмы, я по-прежнему начальник службы безопасности. Просто фирма налилась соком – и еще будет наливаться.

– Но Нину убирать все равно придется. Капустин сразу посерьезнел.

– Ты, наверное, оговорился, товарищ. Не убирать, а переводить.

– Ты прав, я оговорился, товарищ. Переведи ее куда-нибудь к себе. Я приплачивать буду.

Капустин немного поиграл бровями. Винглинский продолжал:

– Только не говори, что теперь, после того как ее папа начал расти, это будет сделать намного труднее.

Начальник службы безопасности кивнул:

– Труднее. Но для тебя сделаю. Только уговор – помнить потребленную доброту!

Зазвонил телефон в кармане Винглинского. По мере выслушивания сообщения его лицо искажалось все более отвратительной гримасой.

– Знаешь что, Либава, лечи здоровье, и ничего не будет казаться. Все!

По физиономии Капустина было видно, что ему очень интересно, о чем там шла речь.

– Либава утверждает, вернее, говорит, что у него такое чувство, будто Нину похитили.

Капустин хмыкнул:

– Она же нашлась, ты сказал. Винглинский снова потер виски.

– Пропала, нашлась, то есть позвонила, что нашлась, а теперь Либава говорит – ее опять нет. Чепуха и путаница. Когда я во всем этом разберусь, кто-то мне ответит и за чепуху, и за путаницу.

Начальник охраны кандидата спросил:

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем ее было похищать? Винглинский отрицательно мотнул головой:

– Главный вопрос – кто?

– Мало ли. Есть же там какие-то бандиты.

– Районная шпана, Кирюша, даже Либава с ними общается через своего секретаря. Считают пучки редиски на овощных рынках.

– Скажи, а этот Либава – грузин? Винглинский опять скривился:

– Его фамилия – это название города на Балтике, если помнишь географию. Внешностью он похож на кавказца еще меньше, чем фамилией. Что, появилось соображение?

Капустин задумчиво пожал плечами:

– Местные бандиты, конечно, чепуха, может, какие-нибудь грузинские воры?

Выражение лица олигарха сделалось брезгливым.

– Какие еще воры, Кирилл?!

– Учуяли что-то, подкапывают издалека под твой бизнес, хотя отмычкой под такие бастионы не подкопаешься. Прости, я на всякий случай просматриваю все варианты. Даже фантастические. Ты, значит, в этом Либаве уверен?

– Я, Кирюша, уверен, что он трус, бездарь, бабник-импотент и обжора. До сегодняшнего дня я его считал хотя бы верным человеком. Теперь даже и не знаю, что думать. Впрочем, иногда задашься вопросом: зачем мне верные дураки?.. Но в любом случае наша договоренность в силе, да?

Капустин вскинулся:

– Какая?

– Не притворяйся. Насчет Нины. Сам видишь, сколько с нею хлопот. Даже нельзя определить с точностью, похитили ее или она сама сбежала.

– Я подумаю, обязательно подумаю и придумаю что-нибудь. Когда выяснится, что там происходит. Мы как-то слишком беззаботно обо всем этом рассуждаем. А вдруг ее и впрямь умыкнули и заперли? Что мне в таком случае докладывать отцу?

Винглинский прикрыл бледными веками грустные глаза. И подумал: «А почему я так уверен, что и вправду не произошло ничего серьезного? Впрочем, какой похититель позволил бы Нине позвонить!»

Капустин, видимо, решив, что собеседнику нехорошо, встряхнул его за плечо и успокоил как мог:

– Я думаю, ничего страшного не произошло. А уговор выполню. Помогу.

– За это мы все тебя и ценим. Незаменимый, – сказал Винглинский, открывая все еще грустные глаза.

«Тот, кто льстит, тот отомстит», – подумал Капустин, улыбаясь.