Эффект присутствия

В начале ноября, проверяя содержимое почтового ящика, он обнаружил там адресованный ему конверт. В месте, где указывается адрес отправителя, стоял бледный, не полностью пропечатавшийся фиолетовый оттиск. Миха поднес конверт поближе к глазам и разобрал: «Острожский городской суд». Поспешно разорвав конверт, вытащил сложенный втрое стандартный лист, развернул. Текст был отпечатан на матричном принтере, по левому краю снизу доверху шла черная полоса. «Исковое заявление… о расторжении брака… С ответчиком я состою в зарегистрированном браке с… От брака мы имеем двоих несовершеннолетних детей… Совместная жизнь… не сложилась, в связи с… злоупотреблением со стороны мужа спиртными напитками и его неспособностью содержать семью материально… Дальнейшая совместная жизнь и сохранение семьи невозможны… В соответствии со ст. 33, 67 КоБС РФ… прошу расторгнуть брак между мной и ответчиком Маштаковым М. Н., зарегистрированный 15.02.1986 г. в Загсе г. Иваново… вынести решение о начислении с ответчика алиментов на содержание дочерей…»

Миха на ослабевших ногах медленно спустился по лестнице, вышел на улицу и побрел за угол дома. Чего-то подобного он интуитивно ожидал. Уповал, однако, что на развод Татьяна не решится. Куда она с двумя детьми со своей училкиной зарплатой и алиментами с нищего оперского жалованья? Маштаков не имел никакого плана действий и по своему обыкновению решил поддаться течению, куда оно вынесет. Подкатившее желание протащить рюмочку он, тем не менее, категорически отверг. Нарезал два круга вокруг квартала, прикуривая одну сигарету от другой, докуренной до фильтра. Скомкал и отправил в урну полученную корреспонденцию. Дома не подал вида, что произошло нерядовое событие, хотя и ловил на себе пытливые взгляды жены. Судя по отсутствию на конверте почтовых штемпелей, его принес не почтальон в толстой сумке на ремне, а сама Татьяна.

Без аппетита поужинав и вымыв за собой посуду, Миха уединился в маленькой комнате, ставшей для него штрафным изолятором. Он не мог объяснить почему, но заговорить первым с Татьяной у него не получалось. Что-то в голове у Михи было устроено не так, как у остальных, нормальных людей.

Дня через три ему на работу по телефону позвонил федеральный судья Стас Глазов.

– Здорово, Мишк! – энергичный беззаботный голос и манера обращения выдавали в Глазове человека, ведущего праведный образ жизни.

Со Стасом Маштаков учился в университете в одной группе, потом около года они бок о бок отработали в прокуратуре. Приятелями не стали, но знакомы были неформально.

– Слушаю, – обреченно ответил Миха, догадываясь, о чем пойдет речь.

– Миш, ко мне заявление поступило от твоей супружницы. Ты же на моем участке живешь. Ну ты в курсе?

– В курсе чего? – Маштаков решил включить конкретного дурака.

– Не знаешь ничего? Да-а?! – Глазов изумлялся очень искренне, он был простоват.

Миха зажмурился, ему хотелось садануть трубкой об стену. Хорошо еще, что он находился в кабинете один, Титов пошел с «отказным» по начальству, собирать визы.

– Может, Танюха припугнуть тебя просто решила? – Глазов помнил вторую половину Маштакова студенткой филфака, хохотушкой и «кэвээнщицей».

– Хрен знает, Стас, что у этих баб на уме, – Миха наконец собрался с духом. – Давай не по телефону. Давай я заскочу к тебе завтра с утра. Во сколько удобно? В девять ты не в судебном будешь?

– Сейчас посмотрю… – Было слышно, как Глазов зашелестел листами ежедневника. – В половине десятого у меня – лишение родительских прав. Забегай пораньше. Удачи!

Маштаков, услышав в трубке короткие гудки, громко выругался. Он знал, что найдет сто причин, одна другой важнее, чтобы не ходить наутро в суд.

Следующие несколько дней он внаглую динамил Глазова, пока тот перед самым днем милиции не пригрозил, что кровно обидится на Миху, который подставляет его со сроками по прошедшему через канцелярию заявлению. Пришлось всё же тащиться на Чапаева, в городской суд. Получив под роспись у секретаря копию искового, Маштаков толкнулся в дверь кабинета Глазова. Тот был занят, и Миха с облегчением заклятого двоечника, приобретшего отсрочку до конца каникул, свалил восвояси.

Вскоре судья вызвал стороны на беседу. Татьяна неожиданно явилась на пару с адвокатом, как будто ей деньги некуда девать. Адвокат Боровая Ираида Ароновна, экстравагантно одетая, ярко наштукатуренная дама хорошо за пятьдесят, непрестанно улыбалась, отчего у нее над верхней губой шевелились мушкетерские усики. Разглядывая насупленное лицо Маштакова, она вещала, что интеллигентные люди должны уметь улаживать семейные конфликты интеллигентно.

Боровая была в принципе безвредным адвокатом, не подличала следствию, мало чего знала, но любила на публике распускать перья и трещать ими. Когда Маштаков работал в прокуратуре, он пару раз больно куснул ее в процессе, показав клиенту Ираидину дурь. С тех пор Боровая стала относиться к молодому заместителю прокурора с опаскою. Её треволнения закончились пять лет назад, когда после одного весьма неприятного события Миху попросили покинуть ряды работников прокуратуры по собственному желанию, чтобы не портить ему трудовую.

С тех пор утекло слишком много разной воды.

– Ответчик, что вы можете пояснить по существу поступившего заявления? – В строгом костюме, темно-синем галстуке, очках в массивной оправе, говорящий казенными фразами Стас Глазов выглядел другим человеком.

Непривычный процессуальный статус вызвал у Михи скованность, у него запылали уши.

– Я… кхм… – От волнения еще и в горле запершило. – Я, это самое, не хочу разводиться. Я намерен сохранить семью.

– Истица, вы настаиваете на своем заявлении? – Глазов обратился к Татьяне.

Та сидела с прямой спиной и профессионально строгим выражением лица. Губы ее были поджаты, волосы собраны на затылке в пучок. Михе бросилось в глаза, как она осунулась и подурнела за последнее время.

– Настаиваю, – ответила односложно.

– Ситуация, к сожалению, уважаемый суд, зашла слишком далеко, – Боровая состроила гуттаперчевую гримасу, означавшую, вероятно, высшую степень озабоченности. – Мы не будем занимать время многоуважаемого суда перечислением примеров негативного поведения ответчика в быту. Моя доверительница, Татьяна Валерьевна – педагог с большим стажем, человек в высшей степени порядочный. Но и она исчерпала весь свой потенциал для сохранения института брака…

– Таня, – хрипло выдавил Маштаков, – мы чего, сами не сможем поговорить, без этой…

У него едва не вырвалось: «балалайки».

– Ты со мной не разговариваешь, – метнула глазами молнию Татьяна.

– Суд дает сторонам месяц для примирения, – объявил Глазов и тут же, сменив тон, продолжил по-приятельски: – Ребят, ну чего вы, в самом деле, а? Столько лет вместе прожили. Девчонки у вас такие хорошие…

Миха выскочил на крыльцо суда, бросил в рот сигарету, сжал подрагивавшими губами фильтр, прикурил у истомившегося от исполнения непосильных служебных обязанностей пристава. Не успел он сделать и пары затяжек, как из здания вышла Татьяна, на ходу застегивая пальто. Маштаков размашисто отбросил в сторону, на газон дымившуюся сигарету и шагнул навстречу жене. Следовавшая за Татьяной адвокат Боровая удивительно ловким маневром, невзирая на годы, обогнала свою доверительницу и оказалась между ней и уже открывшим рот для первой фразы Михой.

– Татьяна Валерьевна, – Боровая пытливо заглянула в лицо клиентке, – мы сейчас идем ко мне в консультацию. Не забыли?

– Она вас догонит, Ираида Ароновна, – из последних сил сдерживая себя, произнес Маштаков.

Боровая осторожными шажками спустилась вниз по ступеням лестнице, обметанным первой наледью.

– Хочет еще с тебя денег снять, – большим пальцем ткнул в сторону адвокатессы Миха. – Зачем ты ее наняла? Что ли мы сами не можем разобраться?

Татьяна молчала, на щеках ее пятнами рдел румянец.

– Прости меня, пожалуйста, – Миха виновато склонил голову, – я больше так не буду.

Татьяна коротко, неестественно хохотнула:

– Ты как маленький ребенок, Маштаков. Супом облился, и прощенья у мамки просишь.

– Татьяна Валерьевна! – с укоризною напомнила о своём присутствии Боровая.

– Я пойду, неудобно… – Татьяна дотронулась до руки мужа.

Прикосновение оказалось неожиданным. Миха вздрогнул, будто от щелчка статического электричества.

Вечером на кухне, за закрытой дверью, состоялся принципиальный разговор. Маштаков, понуждая себя глядеть в лицо жены, произносил неуклюжие слова прощения. Впервые он признался вслух, что не в состоянии в одиночку справиться со своим недугом. Что когда он берется за стакан, он перестает принадлежать себе. Просил помочь ему, едва слышно говорил, что больше он никому не нужен.

В итоге Татьяна согласилась, сказав: «Давай попробуем».

Помолчала и добавила веско:

– В последний раз.

Ставить точку в каждом разговоре с супругом было для неё принципом. Обычно не выносивший подобных проявлений эмансипации Миха в этот раз покорно смолчал.

На домашнем фронте установилось затишье, достаточно, впрочем, напряженное. Маштаков продолжал по утрам гладить себе рубашки и брюки. По вечерам долго задерживался на работе. Спали они с женой порознь. По большому счету он пребывал в положении квартиранта. На ум Михе не раз приходило: «Почему у других людей дома – тыл, а у меня – передовая?» Поэтому он не стал спорить против новогоднего дежурства. Не придется играть в самый домашний праздник и меньше риска споткнуться. Он зарекся даже от фужера шампанского под бой курантов на Спасской башне.

Размышления про дела домашние увели в сторону от мыслей про двойное убийство.

Привстав на носках, Маштаков поддел ногтями перекосившуюся форточку и потянул её на себя. В тесное прокуренное помещенье вместе с порывом морозного свежего воздуха ворвался нарастающий вой троллейбуса, разогнавшегося на отрезке между двумя светофорами.

Михин взгляд переместился на стену над рабочим местом старшего группы по тяжким – майора Титова, более известного, как Тит Рыжий Ус. Простенок украшал коллаж, труд многих лет напарника. Один из исполненных на лазерном принтере плакатиков гласил: «Кто к нам на работу придёт, тот от неё и сдохнет!». Другой слоган, прикреплённый пониже, констатировал: «Дай дураку хрен стеклянный, он и его разобьёт, и руки порежет!». Еще была один, призывающий к трудовым подвигам: «Лучше брюхо от пива, чем горб – от работы!». Мудрые изречения перемежались фотографиями живых и мертвых бандитов, а также их боевых подруг. В честь наступающего праздника Тит кнопкой пришпандорил сбоку прикольную цветную открытку. Бородатый, стриженый под ноль Дед Мороз с красной пройдошистой физиономией настежь распахнул полы короткой, похожей на бушлат шубейки. Под шубейкой обнажилось голое тело. На плечах Деда Мороза красовались татуированные воровские звезды, на груди синела надпись: «С Новым годом!».

«Авторитетный дедок», – улыбнулся Маштаков.

Левее новогодней открытки на пожелтевшей чёрно-белой фотке с неровно отломанным углом стояли в обнимку Петруха Калинин и Рома Зябликов. Молодые, дерзкие, в китайских спортивных костюмах «Адидас» с двойными лампасами. Имеющий склонность к систематизации в работе Титов снабдил снимок подписью: «1988 год. Братки Зябликов и Калинин. Сидят».

Миха взял синий фломастер, зачеркнул последнее слово и написал сверху печатными буквами: «Лежат». Написал и тут же пожалел. Лёха, ревностно относившийся к своему наскальному творчеству, непременно будет ругаться.

9

31 декабря 1999 года. Пятница.

09.00 час. – 10.00 час.

На подоконнике заверещал бордовый телефон внутренней связи. Маштаков добрался до него, поднял трубку. Заступивший с утра дежурный Медведев сообщил, что пятнадцать минут назад он заштамповал заявку как раз по профилю группы по тяжким преступлениям.

– На Абельмана Дед Мороз напал на женщину, хотел в рот дать, насилу она отбилась.

– Владимир Николаевич, кончай хлестаться. Зачем Деду на наших баб нападать? У него Снегурочка есть.

– Не знаю, может, разнообразия захотелось. – Медведев отличался рассудительностью, непросто было понять, когда он шутит. – Короче, заявительницу я в дознание определил, чтоб опросили. Сходи, вникни в курс дела и выдвигайся на Абельмана. Посмотри там, за что можно зацепиться.

Миха захватил записную книжку, распихал по нагрудным карманам ручку, сигареты, зажигалку, захлопнул дверь и двинул на третий этаж, в отделение дознания.

В направлении кабинета начальника уголовного розыска вразвалку шагал замначальника ИВС по режиму и оперативной работе Капустин. Его крупногабаритная фигура заслоняла свет от единственного окна в конце коридора. Капустин нёс объемистый пакет. Он вывернул с лестничной площадки и Маштакова не заметил.

Ступая на носки, Миха неслышно догнал его, нагнулся и с обеих сторон шлепнул ладонями по пакету. Блямкнуло стекло.

– Что это у вас, товарищ майор? – густым басом спросил Маштаков.

Капустин повернулся на голос как волк, всем корпусом. Увидев Миху, осклабился. Под дремучими запорожскими усами завиднелись темноватые зубы.

– Прикалываешься, Николаич?

– Никак нет, – Маштаков пытался оставаться серьезным, – мне Коростылёв поставил задачу отлавливать пассажиров с такими вот бандеролями и вести к нему на цугундер.

– Га-а, – еще шире ощерился Капустин. – На хрена?!

– Во-первых, мне за набой – половина добычи, во-вторых, – Миха не удержался, заржал. – Во-вторых, чих-пых… Благодарность в приказ…

– Я к Сан Санычу пробираюсь, – понизив голос, открыл секрет Полишинеля Капустин. – Минута будет, подгребай к нам.

– Счастливые люди, – Маштаков легко изобразил сожаление. – Я на сутках.

– Ну и чё? – удивился майор. – Не до зеленых же помидоров? Сто граммов-то можно. Первый раз, что ли?

– Не, Серег, времена нынче не те и здоровье не прежнее. С наступающим тебя годом Дракона, – Миха протянул Капустину руку.

Тот не преминул сжать ее со всей дури. Последние годы майор тягал железо в спортзале, пятерня его, отшлифованная грифом штанги, приобрела каменную крепость.

В кабинет отделения дознания Маштаков вошел, морщась и потряхивая правой кистью. Дознаватель Олеся Семёркина, аккуратненькая двадцатилетняя девчоночка за столом у окна округлым почерком хорошистки бойко заполняла бланк объяснения.

Наискось от нее, около стены сидела женщина лет сорока. Судя по скромной одежде, невысокого достатка.

– На какой стадии находитесь? – поинтересовался Маштаков у Семёркиной.

Девушка на секунду оторвалась от листа.

– Подошли к тому, как он на нее напал.

Миха отметил, что заявление от пострадавшей уже было отобрано по всей форме, с предупреждением по статье за заведомо ложный донос.

«Никто их не учит молодёжь думать на перспективу! Натаскивают их только строчить, как из швейной машинки. Все уже написано, топором теперь не вырубишь. “Прошу привлечь к уголовной ответственности неизвестного мне мужчину, который 31 декабря 1999 года напал на меня, угрожал убийством и пытался изнасиловать…” Пацанка ни на секунду не задумалась, что отбирает заяву по преступлению прокурорской подследственности. Кстати, дежурная часть уведомила прокуратуру или нет? Будет от них следак?».

– Разрешите, я несколько вопросов задам? – Маштаков поставил стул напротив заявительницы.

Он сел так, чтобы женщине было удобно к нему обращаться, не выворачивать голову, не выглядывать из-за настольной лампы.

– Нина Анатольевна… – Имя-отчество он прочёл в заявлении. – Меня зовут Михаил Николаевич, я сотрудник уголовного розыска. Вы как себя чувствуете?

– Н-нормально… – Женщина была пятьдесят восьмого года рождения, всего сорок один год, но выглядела старше.

Неприметное рябоватое лицо, сухая кожа, заметные морщинки. Тусклые глаза, невнятно покрашенные, жидкие, секущиеся на концах волосы. Обветренные руки, привыкшие к физическому труду, аляпистый, – очевидно, в честь праздника, – маникюр на коротких ногтях.

– Вы его не знаете? – Это было для оперативника первоочередным.

– Нет.

– Раньше никогда не встречали? Может, случайно? На улице?

Заминка. Женщина наморщила переносицу.

– Не знаю. Лицо у него такое…

Она сделала неопределённое вращательное движение пальцами.

– А узнать сможете?

Снова возникла трудная пауза.

– Постараюсь.

Задав еще несколько точечных вопросов, Маштаков восстановил для себя картину происшедшего.

Нина Анатольевна приехала в город из Терентьево на шестичасовом автобусе. Должна была заступить на дежурство в котельную на улице Ворошилова. Шла обычным маршрутом по Абельмана. Еще от автостанции за ней увязался пьяненький парень в красно-белом колпаке Деда Мороза. Пытался познакомиться, придурялся, говорил, что приехал на электричке из Великого Устюга. Она не обращала на него внимания, думала – по дороге отстанет. Когда проходили мимо гастронома, парень цепко, как клещ, схватил ее за руку и потащил под арку, во двор дома. Было начало восьмого, на улице – совсем пусто и темно. Во дворе парень повалил ее на снег. Сжал шею рукой, приказал молчать, сказал: «Убью». Еще сказал: «Отсосешь по быстрому, сразу отпущу». Она перепугалась, парень – сильный, глаза у него бешеные, лицо очень злое. Заставил её встать на колени. Расстегнул ширинку, вытащил член, велел взять в рот. Она отказывалась, говорила, что не умеет. Он настаивал, матерился. Неожиданно для себя женщина предложила пройти к ней домой, якобы она живет по соседству. Еще сказала, что надо бы купить водки. Удивительно, но парень повёлся на такую наивную хитрость. Они вернулись на Абельмана, двинулись к гастроному. Парень всё время держал ее за руку. Со стороны привокзальной площади навстречу шли люди. Она рванулась к ним, закричала во весь голос. Парень растерялся, отпустил ее и рванул вниз, под горку к речке.

– Ну и почему здесь покушение на изнасилование? – спросил Маштаков у дознавательницы.

Та не поняла вопроса, хлопнула длинными, густо накрашенными ресницами.

– Эти действия могут квалифицироваться как покушение на иные насильственные действия сексуального характера. Статья сто тридцать вторая, через тридцатую.

«Чего я пристал к девчонке? – подумал Миха. – Она же заочница, наверное, на втором курсе только учится, до общей части УК^[42] не добралась. Ты спроси ее еще, разъяснила ли она заявительнице, что такое дело частно-публичного обвинения и как оно возбуждается?».

Приметы преступника, кроме колпака Деда Мороза, получились усредненными. Около метра восьмидесяти ростом, худощавый, лет двадцати пяти, лицо бритое, без особых примет. Одет по сезону – темная куртка, джинсы; что на ногах – не рассмотрела.

– Он говорит так интересно, – женщина испытывала видимую неловкость от того, что отвлекает занятых людей от важных дел накануне праздника, а сама не может толком ничего объяснить. – С акцентом таким, знаете…

– Он что, нерусский? – Маштаков помог ей вопросом.

– Да нет, вроде русский. Но вот знаете, так говорят русские, которые из Узбекистана приезжают, из Азербажана…

Правильно выговорить название бывшей союзной республики не удавалось даже последним руководителям страны.

– Понял. – Маштаков сделал короткую пометку в блокноте.

Он поискал взглядом телефон внутренней связи, без диска на корпусе. Обнаружил его на задвинутой в угол тумбочке, в компании с электрочайником, чашками, стеклянной банкой с сахарным песком.

Дежурная часть отозвалась почти сразу.

– Владимир Николаевич? Маштаков на проводах. Ты эксперта не загнал еще никуда?

– В район собирается на кражу из дома-дачи. А чего?

– Надо сначала по Деду Морозу осмотр провести. Во дворе на Абельмана.

– А чего там реально состав усматривается? Я думал, ты разрулишь. – Дежурный Медведев работал давно, службу знал.

– Нравится мне твоя принципиальность, Владимир Николаевич. Вы штампуете всё подряд, а розыск разруливать должен. Сейчас спустимся, готовь транспорт и эксперта.

Лет пять назад подобное заявление ни за что сразу не зарегистрировали бы в книгу учета сообщений о происшествиях. Женщину отдали бы оперу, который, заведя с ней обстоятельный разговор, объяснил бы, сколько личного времени она убьет на хождения по милициям и прокуратурам безо всякой гарантии, что злодея найдут. Оперативник констатировал бы с сочувствием, что, слава Богу, ничего страшного не произошло, главное, что она жива и здорова, а ссадина на шее заживёт быстро. Суть ее объяснений откорректировали бы, изъяв упоминание о сексуальном насилии. Остались бы словесная, заведомо недоказуемая угроза убийством и побои. Материал не стали бы даже направлять в прокуратуру, отказник слепил бы опер с «Северной» зоны.

Но теперь все заявки регистрировались немедленно, за проволочку наказывали строго, грозили даже, что будут увольнять за подобное.

Если бы еще начальство перестало требовать высокий процент раскрываемости! И если бы у розыска хватало сил, чтобы работать по всем преступлениям!

– Мне Марина Сергеевна велела сначала опросить женщину, – дознавательница была не в восторге оттого, что оперативник распоряжался в её кабинете.

Миха, не вступая в дискуссию по поводу того, кто блатнее, набрал по городскому телефону начальника отделения дознания и в два счета доказал ей первоочередность проведения осмотра места происшествия, пока граждане не затоптали следы.

– Как хорошо, Николаич, что ты дежуришь! – От говорливой разведенной начальницы дознания было непросто отделаться. – Ты уж помоги как следует Олесечке, объясни ей все. Она у нас еще маленькая.

– Слышали? – Маштаков поднес трубку, в динамике которой ворковал голос Марины Сергеевны, к уху Семёркиной.

– Я сбегаю оденусь, а вы спускайтесь. Держите эксперта обеими руками. Угонят его в район, до вечера не увидим.

К металлической двери дежурной части Маштаков подбежал раньше дознавательницы и пострадавшей. Дамы на дорожку забежали попудрить носики. Увидев через стекло оперативника, помдеж нажал под столом кнопку дистанционного управления замком, прерывая питание электромагнита, закрепленного на косяке. Раздалось мерное гудение, Миха потянул на себя тяжелую дверь, она с усилием подалась.

Миновав проходное помещение, он вошел в комнату дежурного. Дожидаясь, пока Медведев закончит разговор по телефону, Маштаков осмотрелся. В углу недавно пережившей косметический ремонт дежурки стояла живая елка, опутанная серебристым дождем и мишурой, обвешанная игрушками и шарами, со звездой на макушке. Весело подмигивали разноцветные лампочки гирлянды.

А на пульте перед начальником дежурной смены надоедливо мигали клавиши вызовов. Городская линия была занята, а гражданам не терпелось дозвониться до родной милиции.

– …установлено, что изъятые следы пальцев рук принадлежат одному из убитых… – Медведев сверился со своими записями: – Зябликову. Активно продолжается отработка членов территориальных ОПГ. Вас понял, товарищ подполковник. Есть доложить в двенадцать ноль-ноль.

Он вернул трубку в гнездо, сделал на листке отметку «12» и положил его на видное место.

– Область по огнестрелу трясет? – спросил Миха.

– Ага… – Майор в секундном размышлении огладил русые усы, затем воздел кверху указательный палец: – Обработаешь Деда Мороза, потом прокатишься по двум адресам. Поздравишь братву с наступающим, а заодно побеседуешь за убийство. Птицын список нам дал неслабый.

Маштаков понимающе кивнул. Реальной работы по резонансному преступлению сегодня не получится, человеческий фактор никакими приказами не отменишь, а докладывать в область что-то надо. Ну а тем, в свою очередь – в Москву.

В дверном проеме с тяжелым чемоданом и недовольной физиономией возник эксперт Николаев.

– Так куда мне ехать? На износ^[43] или на кражу?

– Поедемте. – К Николаеву, как и ко всем сотрудникам, которые вызывали опаску, Миха обращался исключительно на «вы».

– Полчаса на все про все! – инструктировал их вослед дежурный.

До места происшествия доскочили за пять минут. Водитель Юра-бешеный остался разочарованным слишком коротким отрезком трассы, не позволившим ему выйти на боевой круг^[44].

Улица революционера Абельмана располагалась в старой, северной части города. Трехэтажные, построенные в шестидесятые годы кирпичные дома выглядели непрезентабельно из-за облезших фасадов, на которых грязно-желтые проплешины краски чередовались с серыми пятнами облупившейся штукатурки. На округлом расчищенном пятачке возвышался памятник острожцам, погибшим во время Великой Отечественной войны. Бронзовый солдат в горбатой плащ-палатке склонил знамя, на непокрытой голове его сидела пышная снежная шапка. За памятником начинался городской бульвар, так называемая «стометровка».

Над аркой шестого дома, в которую преступник затащил женщину, висело объявление: «Прием цветмета и стеклопосуды». Пункт работал с восьми утра.

Маштаков взял его на заметку.

«Может, кто из постоянных клиентов пораньше пришел. Ждал, чтоб как только окошко откроется, тут же батарею стеклянную выставить. А потом с вырученной денежкой сразу в аптеку за фанфуриком “Трояра”»^[45].

По сравнению со вчерашним мороз заметно поотпустил, но около двадцати градусов все равно держался. Маштаков застегнул на все пуговицы серый форменный бушлат. В честь Нового года оперативникам, входящим в состав опергруппы, было приказано явиться по форме. Это нарушало один из главных принципов сыска – не выделяйся. Но с начальством не поспоришь, оно и по должности умнее, и циркуляром министерским вооружено.

– Вот здесь он меня волок, – заявительница замедлила шаг, глаза ее заблестели, она заново переживала случившееся.

Но в голосе ее не было полной уверенности. Оно и понятно, при свете дворик кажется совсем другим, маленьким, безопасным.

– Сюда, – прошла мимо деревянных сараев к кирпичному гаражу.

Маштаков внимательно рассматривал снег. В закуток за сараи была протоптана кривая тропа. Сюда, судя по многим желтым затейливым вензелям на сугробах, регулярно заворачивали с улицы по малой нужде. Надпись масляной краской на фанерке, прибитой на стенку – «Люди, одумайтесь! Зачем вы ссыте на дверь?» – выглядела воплем отчаяния.

Место было укромное. Не исключалось, что нападавший знал о нем, не раз сюда заглядывал. Значит, он может жить поблизости.

Вообще преступление выглядело спонтанным, совершенным по пьянке. Парень гудел по-черному напролёт всю ночь. Судя по колпаку Деда Мороза – в компании. Поспать ему не удалось. И с женщиной из компашки у него не сложилось. К утру в башке его творилось ужасное. Он попал в иное измерение. Ему, глумному, мерещилось, что все вокруг такие же, как он. И раз ему приперло чесать блуд, то и все встречные бабы зудели от бешенства матки и обязаны были ответить ему взаимностью. Вот поэтому он так легковерно купился на предложение женщины пойти к ней домой, там выпить и без помех совокупиться. Её слова укладывались в схему его собственных безбашенных поступков.

– Здесь он вас уронил? – Миха указал на затоптанный снег у металлических ворот гаража.

– Кажется. Да, точно здесь.

– Смотрите, какой след красивый, как по заказу! – Маштаков присел около одиночного чёткого отпечатка обуви с интересным ребристым рисунком.

Эксперт Николаев завозился с фотоаппаратом, положил на снег параллельно следу масштабную линейку, навел резкость, два раза щелкнул затвором и посмотрел на оперативника.

– Чего еще мне делать? – Всем своим видом он демонстрировал, что оказывает серьезное одолжение.

Михе вспомнилось вдруг, как накануне первого сентября они вместе ездили на трассу в Соломино выкапывать труп плечевой проститутки. Как Николаев тайком пил сметану из пластмассового стаканчика, оставленного «эмрэошным» опером Ковальчуком. Тогда эксперт своим хитрым поступком, гибким вывертом шеи напомнил ему лиса.

Маштаков не дал расцвести щербатой улыбке. Рыжеватые усы Николаева, его вытянутое лицо, на котором заметно проступила россыпь веснушек, усиливали сходство с плутоватым зверем.

– А давайте гипсовый слепок сделаем, – предложил Миха. – Уж больно след привлекательный.

Битый лисовин Николаев сразу поскучнел, опустил усы.

– Мороки много! Чего, фотографий теперь не достаточно?

– Могут не получиться.

– Нам дежурный велел в полчаса управиться, мне еще на Восход переться! – Эксперт был не из тех, кто сдается без труда.

– Сутки длинные, все равно дежурим! – Но и Маштаков легко находил ответные доводы.

– Дознаватель осмотр проводит, а не вы. Дознаватель не давала мне указаний гипсом заливать.

Миха обернулся к приплясывавшей на морозе Семёркиной.

– Олеся… – Отчества ее он не знал из-за малого срока службы. – Будем делать слепок из гипса? Вам пригодится, когда криминалистику будете сдавать.

Семёркина, памятуя о недавних словах своей начальницы, кротко кивнула.

– Будем.

– Вот вам волеизъявление процессуального лица.

– Да не получится ничего, буду заливать, порушу оттиск. – Сугубо профессиональный довод эксперт приберег напоследок.

– А мы давайте комбинированным способом, сначала порошка гипсового насыплем аккуратненько на дно. Сито у вас в чемодане имеется, чтобы гипс просеять? Или марля?

Николаев тяжким вздохом осудил чужую глупость, выбрал на тропе место поровнее и почище, положил чемодан, открыл крышку и начал копаться в содержимом. Извлёк целлофановый пакетик с серым порошком, с завязанной на узел горловиной и обрезанную половинку от пластиковой полторашки.

– Где воду брать?

– Давайте я до гастронома дойду, – Маштаков, удивляясь своей сегодняшней покладистости, взял у эксперта прозрачную посудинку.

Проходя мимо Семёркиной, пристраивавшей на папке серый бланк протокола осмотра, угол которого трепал ветер, он поинтересовался, что дознаватель думает насчет понятых.

– Своих запишу, – ответ последовал моментальный. – Чего тут осматривать?

Маштаков пренебрег воспитательной работой, знал – бесполезно. Решил, что в гастрономе заодно уговорит парочку продавщиц или грузчиков, кто посвободнее будет, на пять минут забежать во двор. Пусть глянут на манипуляции эксперта со следом, на девочку в короткой модной курточке, после каждого нацарапанного слова отогревающую дыханьем замерзший кончик шариковой ручки. Эти картинки им запомнятся. Потом Семёркина заскочит к ним в магазин, они распишутся. В то, что дознавательница с её мозгами сумеет как следует заинструктировать своих подружек, которых она с первого дня работы записывает во все протоколы левыми понятыми, он не верил. А то и сама она распишется за понятых, материал-то дежурный уже завтра утром при сдаче дежурства потребует. Потом в прокуратуре или в суде, если раскроем и до суда дело дойдет, ее художества всплывут. Чуть нажмут на нее, статьей за служебной подлог пригрозят, и она расколется. И будет прилюдно реветь горючими слезами, и тушь по щекам размазывать, и накажут ее, но не до смерти, конечно, кому-то надо выполнять эту муторную работу за копейки. Но доказательства пропадут. И пойдет насмарку вся канитель с заливкой гипсового следа при температуре минус двадцать по Цельсию.