– Иных? Это каких же? – спросил я, хотя и понимал, что ответа не получу.
Златовласка улыбнулась и покачала головой.
– Значит, вы возитесь с нами не ради денег… Тогда ради чего?
– В жизни существует множество гораздо более достойных целей, чем зарабатывание денег. Особенно если в них уже не нуждаешься.
– Ясно. То есть вас интересует то, что происходит с нами, наша болезнь… Ну а я? Какова мера моих финансовых возможностей?
– Понимаете, Есенин, насчёт всего, что касается вашего прошлого, мы могли бы врать, чтобы успокоить вас. Мы могли бы выдумать ваше прошлое и выдавать его за правду до тех пор, пока ваша память не пришла бы в норму, но мы предпочли быть откровенными с вами. Понимаете?
– Кажется, да.
– Очень хорошо. В таком случае не заставляйте меня врать.
Не знаю почему, но я ей верил. Наверное, причина крылась в её глазах. В них не было двойного дна, чего-то затаённого, она определённо говорила то, что думала. А Сократ… А что Сократ? Просто параноик. Он сам назвал свои подозрения домыслами. Иначе и не скажешь. Неизвестность – это зеркало, в котором человек видит только своё отражение. Сама темнота, в сущности, пуста, – человек наполняет её собой. Так и возникают монстры, боги, иные миры и прочие домыслы. Сократ долго смотрел в глаза неизвестности, и в итоге неизвестность обрела его черты, она, если можно так сказать, стала им. Быть может, старику хочется верить во всякие заговоры, тем более что он – писатель, фантазёр. А что же я? А я, пожалуй, отвернусь от темноты. Хотя бы на время. Подожди-ка…
– О чём задумались, Есенин? Вы мне не доверяете? – как будто бы с обидой спросила Златовласка.
– Нет… то есть да… то есть доверяю, – рассеянно пробормотал я в ответ. – А задумался я о другом. Сегодня со мной произошло что-то странное.
– Да? – она внимательно посмотрела на меня. – Расскажите, мне очень интересно.
– Мы с Сократом шли мимо изолятора, и мне захотелось зайти внутрь. Это ведь не запрещено?
Мне показалось, что Златовласку встревожили мои слова. Едва уловимая тень пробежала по её лицу. Но когда она заговорила, мои подозрения как рукой сняло.
– Это не запрещено. По той простой причине, что изолятор всегда закрыт. Полагаю, вы видели дверную ручку? Так вот, это не просто ручка. В неё встроен сканер отпечатков пальцев. При всём желании вы бы не смогли попасть внутрь.
– Правда? – насмешливо спросил я. – Каким же образом тогда я открыл дверь?
– То есть как открыл? – округлила глаза Златовласка. – Это невозможно.
– Тем не менее дверь открылась. Но вот что случилось дальше: когда я шагнул внутрь… А внутри было очень темно почему-то или так и должно быть? Так вот, я шагнул, и вдруг… даже не знаю, как объяснить… меня как будто по голове ударили… В общем, я потерял сознание и очнулся уже снаружи, а дверь каким-то непонятным образом закрылась.
Златовласка слушала внимательно и теперь уже явно встревоженно.
– До и после этого у вас были приступы боли сегодня?
– Это неважно, – отмахнулся я. – Объясните мне, что произошло и что вы там прячете.
Она помолчала несколько секунд, затем сказала:
– Мы ничего не прячем там, Есенин. Что касается двери, вероятно, в работе сканера произошёл сбой, потому она и открылась. А потом вы потеряли сознание. Судя по всему, вы ещё не совсем оправились от приступа. Я вам советую, более того, настоятельно прошу не напрягать в ближайшие дни свой мозг. Дайте ему отдохнуть. Доверьтесь нам, мы знаем что делаем.
– Да, кстати, что именно вы делаете? Как вы нас лечите?
– Я всё ждала, когда же вы наконец спросите об этом, – хмыкнула Златовласка. – В общем-то, по сути, мы вас не лечим. Мы всего лишь создаём условия для вашего самоизлечения, если можно так сказать. Следим за вашим состоянием, пытаемся понять причины вашей болезни и как лучше всего с ней бороться. Проводим обследования, но не чаще двух раз в год. Чаще нельзя, потому что оборудование, которым мы пользуемся, может нанести организму непоправимый вред – как в настоящем, так и в будущем. Дело не в том, что мы пользуемся плохим оборудованием, просто безопасного оборудования такого рода вообще не существует. Пока что. Это, несомненно, всего лишь вопрос времени. Понимаете, Есенин, то, что произошло и продолжает происходить со всеми вами, – явление новое, относительно редкое и недостаточно хорошо изученное, чтобы можно было что-то утверждать о нём со стопроцентной уверенностью. Кое-что, впрочем, мы знаем точно: ни в коем случае нельзя трогать защитную стену, созданную вашим мозгом. Рано или поздно она рушится сама, и тогда память возвращается. Проблема в том, что в большинстве случаев мозг не готов к этому и поэтому сразу же возводит стену заново. Наша задача – подготовить ваш мозг к тому времени, когда к вам вернётся память. То есть попросту не рассказывать вам о прошлом ничего лишнего. Но иногда и это не помогает.
– Хм, странно. Получается, о том, что я чуть не убил жену и ещё кого-то, рассказать было можно, а о том, как меня зовут, нет? Что-то у вас не срастается, сударыня…
– Не всё так просто, сударь. Зря вы подозреваете меня во лжи, – улыбнулась она.
– Возможно… Ну и скольких вы вылечили? То есть, прошу прощения, какой процент больных самоизлечился?
– Процентами, сударь, занимаются статистики, которым больше делать нечего, как копаться в цифрах и всегда раскапывать то, что им необходимо. Мы считаем себя выше такой ерунды. Статистика уравнивает, усредняет людей, делает их марионетками в своих руках, а руки её – это ледяные руки смерти: они умерщвляют всё, к чему прикасаются. Мы же относимся к своим пациентам с любовью, мы их уважаем и ценим.
Златовласка так мило рассердилась, что мне даже стало весело.
– Что ж, это радует. Но сколько всё-таки людей вылечилось? Я имею в виду: вылечилось окончательно.
– У нас выздоравливают все – рано или поздно. Ответ на ваш вопрос: подавляющее большинство. Есть, конечно, случаи тяжёлые, требующие немало времени, но, уверяю вас, мы справимся и с ними. Я уже говорила вам, что мы не лечим безнадёжно больных.
– Да, я помню. Но откуда вам знать, что я, например, не безнадёжно больной? Вы же сами сказали, что толком ничего не знаете о нашей болезни.
Она покачала головой и бросила взгляд на золотые наручные часики.
– Вы собираетесь ужинать? Если да, то сейчас самое время отправиться в столовую.
– Вы меня прогоняете? – улыбнулся я.
– Вовсе нет, я просто спросила. Вы обедали?
– Да, благодарю за беспокойство. Кстати, где вы нашли такую повариху?
– У нас их две, а главный повар – мужчина. Вы о какой говорите?
– О Золушке, – хмыкнул я. – То есть… в общем, я говорю о немного упитанной. Правда, вторую я не видел, может, и она… кхм… немного упитана.
– Вы назвали её Золушкой?
Златовласка засмеялась, но смеялась она, пожалуй, не над Коровой, а надо мной. Это был искренний, беззлобный смех женщины, уверенной в своей неотразимости. Наблюдая за ней в эти мгновения, я снова пришёл к выводу, что она откровенна со мной. По крайней мере, мне стало ясно, что её не мучают угрызения совести. Значит, вряд ли она желает мне зла.
– Ну, мне пришлось как-то её назвать, иначе она отказывалась нас кормить. Вообще у неё скверный характер, вы заметили?
– Что есть, то есть. Но на самом деле она очень добрая. Просто не обращайте внимания на её слова.
– Хорошо. А что вы скажете о пациенте, которого зовут Шапокляк?
– А что с ним?
– Он, так сказать, провоцирует других пациентов. Не успел я прийти в себя, как он тут же заявился ко мне в комнату и начал оскорблять меня и Сократа. Он даже вцепился в бороду старику и вырвал из неё клок. Это нормально, по-вашему?
– Нет, это ненормально, – спокойно ответила Златовласка. – Я с ним поговорю. Со словесными оскорблениями мы ничего поделать не можем. Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, единственное исключение – физическое насилие.
– Это можно понимать как «когда вы начнёте убивать друг друга, тогда мы и вмешаемся»?
– Не переворачивайте мои слова с ног на голову.
– Прекрасно. Знаете, к какому выводу я пришёл, обдумывая ваши методы? Вполне логично предположить, что вы круглосуточно следите за нами. С помощью скрытых камер и микрофонов. В коттеджах, в столовой, в общем, во всех зданиях. И на территории. Это не паранойя, а вполне логичное предположение.
– Но не соответствующее действительности, – с укоряющей улыбкой подчеркнула она последнее слово.
Я почувствовал сильную усталость от разговора. Или, скорее, от безрезультатности разговора. Мне захотелось остаться одному – не для того, чтобы снова погрузиться в размышления, наоборот, чтобы ни о чём не думать.
– Да, я понимаю, что вы не признаетесь в этом, даже если я прав. Ну что ж, ладно. Значит, жена приедет в субботу? Во сколько?
– Точно пока не скажу, но ближе к вечеру. В пятницу станет известно точно.
– Вы дадите мне знать?
– Конечно.
– Отлично. Вопросов у меня больше нет. По крайней мере, пока нет. Если позволите, я пойду.
– Хорошо, Есенин. Приятного вечера. Если возникнут вопросы, милости прошу. Как только Гиппократ вернётся, вы сможете с ним поговорить.
– Да, благодарю. Хорошего вечера и приятных снов, Златовласка!
– Спасибо, и вам, – она протянула мне маленькую ладошку, и я бережно пожал её. – До встречи, Есенин. Берегите себя.
Глава 7
В тот день ничего примечательного более не произошло. Я спокойно добрался до своей комнаты, принял ванну и благополучно, то есть практически безмысленно, заснул.
Сначала мне снилось что-то непонятное, но пугающе знакомое. Какая-то женщина говорила мне о том, что случайностей не бывает и что одна спичка может сжечь весь лес или что-то в этом роде, на что я голосом Златовласки ответил, что лес не сгорит, так как он пропитан паранойей. Затем появился Сократ с кроличьей головой в руках – втягивая ноздрями воздух, он пробормотал: «Однако пахнет враньём. И кровью». Было ещё что-то, чего утром я вспомнить не смог.
Вскоре после того, как я проснулся (это было около семи), ко мне постучался Сократ и пригласил на кухню пить кофе, который он «только что сварил». Я бы с удовольствием выпил кофе в одиночестве, но это было невозможно, а кофе мне очень хотелось, поэтому пришлось принять приглашение. В коттедже, как и вчера, стояла тишина. Вероятно, здесь вообще не бывало шумно.
Кухня оказалась просторной и светлой, с двумя широкими окнами. Возле одного из них, за длинным столом, покрытым белоснежной скатертью, сидели двое незнакомых мне мужчин. Тот, что сидел ближе к выходу, был совсем молодым: лет двадцать на вид, очень худой, с выпирающими сквозь тонкую серую футболку ключицами, лохматый, темноволосый, с безучастным выражением лица и отсутствующим взглядом. Если бы нужно было сходу описать его одним словом, я бы сказал, что он – полумёртвый. Хотя, возможно, это было бы несправедливо – всё-таки шёл восьмой час утра…
Второму, сидевшему у окна, явно перевалило за сорок. Он, в отличие от молодого и несмотря на ранний час, был «живым». Умное лицо, взгляд, как будто бы чем-то обеспокоенный, растрёпанные чёрные волосы, местами тронутые сединой. Он зачем-то напялил на себя толстый черный свитер, хотя на кухне, да и вообще в коттедже, было очень тепло. Даже Сократ, ходивший вчера в плотном костюме, сегодня надел лёгкую рубашку. Впрочем, у каждого – свои причуды, то есть свои привычки.
– Знакомьтесь, Есенин. Это наш шахматист, – представил молодого Сократ.
– Здравствуйте, – протянул я руку шахматисту. – Если не возражаете, я буду называть вас Фишером.
Он как-то нехотя поднял на меня глаза, вяло пожал мою руку и под стать своему безжизненному виду выдавил из себя:
– Мне всё равно.
Я глянул на Сократа. Он улыбнулся и, качая головой, сказал:
– Вы снова повторились, друг мой. Однако я начинаю думать, что ваша ошибка с Моцартом – случайный сбой. Давайте попробуем ещё раз.
Мы подошли ко второму мужчине.
– А вот наш учёный и изобретатель, невероятно умный человек.
Мы пожали друг другу руки, и я спросил:
– Позвольте уточнить: вы главным образом учёный или изобретатель?
– И то, и другое. Я использую науку для того, чтобы изобретать. Я считаю, что наука, которая не даёт плодов, – это потеря драгоценного времени. Чистую научность необходимо искоренить! – немного разгорячённо объяснил он. Голос у него был довольно резкий и хриплый. Я дал ему имя Архимед. Но вслух сказал другое:
– Согласен с вами, Кулибин, – лицо Сократа вытянулось от огорчения. – Так вы уже что-то изобрели?
– Пока немного. Из выдающегося – солитарин. Это вещество, которое придаёт легковоспламеняющимся материалам огнеупорные свойства. Древесина, обработанная солитарином, приобретает свойства металла. Принцип действия солитарина…
И он полез в научные дебри, в которых я ориентировался так же, как обезьяна в искусстве. Может, ещё и потому, что с утра мозг отказывался вникать во всё это. Тем временем Сократ налил нам кофе, и мы сели рядом с изобретателем. Архимед говорил быстро – как по бумажке – и достаточно долго. Временами я что-то спрашивал, но скорее из вежливости, нежели из любопытства. Единственное, что я выудил из потока научных терминов – это то, что солитарин представляет из себя смесь природных материалов – каких именно, Архимед не пояснил, сославшись на необходимость держать состав в тайне. Как только он закончил речь о свойствах солитарина, Сократ попросил его рассказать про аэромобиль. Мне, честно признаться, было уже неинтересно, к тому же и мозг мой противился такому количеству информации с самого утра. Или, наверное, он противился не количеству, а качеству подачи такой информации. Но я не винил Архимеда в неумении объяснять доступно – в конце концов, он вообще не был обязан кому-то что-то объяснять. Когда Сократ упомянул аэромобиль, я, не дожидаясь новых словесных извержений, спросил, когда можно будет идти завтракать. Оказалось, что можно идти хоть сейчас – что я и предложил всем, кроме Фишера, которого и след простыл. Сократ и Архимед – ну и парочка! – согласились.
Погода стояла прекрасная. Солнце ещё не полностью сковало воздух своей любовью, и дышалось хорошо. Лес и его обитатели уже проснулись, если, конечно, они вообще спали.
По дороге учёный излагал нам принцип работы здешнего (ибо, как он сказал, моделей существует достаточно) аэромобиля, погрузившись в море научных и технических подробностей. Я счёл за лучшее пропустить их мимо ушей и стал думать о том, что несёт человечеству назревающая эпоха технократии (в смысле тотального влияния на человеческую жизнь технологий, а не власти специалистов). С одной стороны, улучшение жизненных условий, окончательное освобождение людей от тяжёлого и рутинного труда, быть может, появление бесплатной искусственной пищи, искоренение болезней, а там и бессмертие – всё это лежало на поверхности, затмевая своим блеском другую сторону – тёмную и неприятную, особенно для коммунистически настроенных технократов. Впрочем, коммунисты всегда умели закрывать глаза на очевидное – и свои, и чужие. А тем, кто не хотел добровольно слепнуть, глаза выкалывали – во имя справедливости, равенства и братства. «Ты должен видеть то, что видят другие: если все говорят «это белое», значит, это белое, несмотря на то, что по всем признакам – это чёрное» – вот и весь коммунизм, точнее, социализм, грезящий о коммунизме, как христианство о царстве божьем. То же случится и с технократией, если у её руля встанут коммунисты, либералы или демократы, в общем, все, кто так или иначе говорит о равенстве людей. Допустим, человечество научится создавать пищу из воздуха, и что тогда они сделают? Правильно: всех накормят. Работать будут роботы, а люди будут заниматься… Вот в этом и суть тёмной стороны технократии. Чем сейчас занимается человек обыкновенный, когда не работает? Смотрит телевизор, пьянствует, пропадает в интернете, в общем, занимается чем угодно, но не созиданием. Избавь человека обыкновенного от работы, от борьбы с нуждой – и он сойдёт с ума, сопьётся или покончит с собой. В любом случае ничего хорошего из этого не выйдет. Человеку обыкновенному не нужна так называемая свобода. Освобождать от борьбы за пропитание стоит только тех, кто знает, как воспользоваться этой свободой, тех, у кого есть цель и кто сам себе хозяин. Главным образом – людей науки и искусства. Но понадобится ли наука, если основная проблема человечества – голод – будет решена? Космос? А зачем он нужен, если Земля станет раем – в хорошем смысле этого слова?
И я понял, что не хотел бы жить в такую эпоху, в этаком беспроблемном сонном царстве. Впрочем, проблемы всегда найдутся, а если нет, человек их сам создаст или выдумает. Людям необходим враг, каждому – свой: нужда, болезнь, идеи или что-то другое – в зависимости от уровня человека. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Да, борьба у нас в крови. Как только борьба прекращается, начинается деградация. А с чем борюсь я? Кто мой враг?
…В столовой никого, кроме нас, не было. На завтрак подавали овсянку, омлет, различные блинчики и бутерброды с сыром и ветчиной. Корова сегодня вела себя прилично – по крайней мере, пока. Сократ взял один бутерброд и чай – голод не уступал паранойе, но и паранойя не уступала голоду. Архимеда же, судя по всему, не терзали никакие подозрения, и он набрал всего понемногу. Я особого голода не чувствовал и потому попросил кофе и пару бутербродов.
– Ты чего на меня так уставился, Пушкин? – громко и с каким-то раздражением спросила Корова.
– Да вот, пытаюсь понять, почему у вас такой скверный характер, – невозмутимо ответил я.
– Чего-о? Тебе-то какое дело? Молчи уж, рожа! – лицо её покраснело и раздулось ещё больше.
– Я вам не дедушка-интеллигент, так что давайте договоримся. Либо вы будете разговаривать со мной вежливо и обращаться ко мне на вы, либо я добьюсь того, что вы отсюда вылетите. А если мне не удастся этого добиться, я вас в кастрюле утоплю, ясно?
Всё это я выговорил не спеша, спокойно, холодно улыбаясь и глядя ей в глаза. Корова слушала меня, раскрыв рот. Затем опустила взгляд и еле слышно пробубнила себе под нос что-то вроде «какие все нежные».
– Простите, что вы сказали?
– Я говорю: как скажете, Пушкин.
– Вот и отлично. Рад, что мы поняли друг друга.
Корова подняла на меня глаза, и у меня возникло странное чувство, что именно этого она и добивалась своим поведением – как будто хотела, чтобы её поставили на место.
– Вы присаживайтесь пока, я сейчас вам всё принесу. Не желаете ли молочка к кофе?
Я пытался уловить в её голосе насмешку, обиду или злость, но ничего подобного в нём не было.
– С удовольствием. Благодарю вас, Золушка.
Сократ с Архимедом, пока я беседовал с Коровой, заняли столик у дальнего окна. Они до сих пор что-то обсуждали. Я решил устроиться подальше от них и присел в ближнем углу спиной ко входу. Через несколько минут подошла Корова и поставила передо мной небольшой поднос. Я поблагодарил её, и она ушла. «Надеюсь, она не хочет меня отравить», – хмыкнул я про себя.
После завтрака Сократ с Архимедом предложили мне немного отдохнуть на веранде около столовой, но я отказался, сославшись на внезапно проснувшееся вдохновение, и отправился в коттедж в одиночестве. Меня и вправду посетило что-то вроде вдохновения: строки летели из меня, как искры из металла, по которому ударяют кувалдой. Выходило нечто тяжёлое, гнетущее, несоответствующее окружающему миру. Поэтому я решил выкинуть из головы плоды этого вынужденного вдохновения и забыть о них, но это оказалось не так-то просто. Строки с невероятным упрямством не желали забываться:
Враги – кровожадная злость и звериная страсть.
На шее планеты повисла природа-удав.
Нам выбора нет: умертвить её либо пропасть!
Да здравствует правда: насилие – путь в никуда!
Я прекрасно помнил, что последние слова кто-то записал в тетради со стихами, скорее всего, именно поэтому мой мозг сейчас и выдал эту фразу. Но не слышал ли я её раньше? И зачем кому-то записывать что бы то ни было в моей тетради? Может, Сократу что-нибудь известно об этом…
– Есенин!
Я проходил мимо поворота на женский коттедж и так глубоко ушёл в себя, что не заметил сидящую в беседке женщину. Это была Несмеяна. Выглядела она так же невесело, как и вчера, к тому же сменила ярко-жёлтое платье на унылое тёмно-коричневое.
– Доброе утро, – поздоровался я, подходя к ней.
– Доброе ли? – нахмурилась она. – Но я не за этим вас позвала. Присядьте.
– А зачем? – я сел, сохраняя дистанцию в рамках приличия.
Несмеяна впилась глазами в мои глаза, как будто ища в них что-то. Глаза у неё были зелёные и тоскливые, в них застыла обречённость, как у приговорённого к смертной казни. Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта безысходность в лице и во взгляде.
– Вы знаете, что здесь происходит? – наконец спросила она.
– Нет, понятия не имею. А вы знаете?
– Да. Я вспомнила. Я знаю, что такое Солитариус. Я знаю, как мы здесь оказались. Теперь я всё знаю, – звенящим от волнения голосом проговорила она.
«Кажется, с ней не всё в порядке», – встревоженно подумал я.
– Да? Что вы вспомнили?
– Не думайте, что я сошла с ума, – Несмеяна горько усмехнулась, – хотя так и может показаться на первый взгляд. Тут ничего не поделаешь. Правда всегда кажется немного безумной. От неё хочется бежать. Но бежать некуда. И нам не убежать отсюда.
Она вздохнула:
– Мы находимся не на земле, Есенин.
– В смысле? – не понял я.
– В прямом. Мы находимся на другой планете, и называется она: Солитариус.
Я аж дар речи потерял. Несмеяна же лихорадочно и оттого немного скомканно продолжала:
– Да-да, Земля где-то далеко. Точно не скажу, я ещё не все детали вспомнила, но очень далеко. Мы – разведчики, испытатели, добровольцы, пожелавшие первыми заселить неизвестную планету. Прибыли мы сюда на космическом корабле около пяти лет назад. Сначала всё шло нормально, а потом что-то случилось. Многие из нас начали терять память и проявлять агрессию, кто-то даже покончил с собой. Тогда наш руководитель, известный нам как Гиппократ, принял решение изолировать всех больных и заняться выяснением причины болезни.
Я слушал и не верил своим ушам. Нет, теоретически всё это представлялось мне возможным, но практически – невероятным. Смущало меня прежде всего отсутствие каких-либо фактов, способных подтвердить её слова. Но неужели она могла такое выдумать?
– Вы вспомнили своё настоящее имя? – осторожно спросил я.
– Нет, к сожалению, у меня никак не получается вспомнить ни своё, ни чьё-либо ещё имя.
– Хорошо, – решил я подойти с другого бока, – если мы не на Земле, то как объяснить, например, то, что здесь растут земные деревья? А Солнце?
– А вы уверены, что это земные деревья? Вы ведь слышали, что они не горят?
– Я слышал, что забор и прочие постройки пропитаны солитарином, который…
– Да? А вы попросите их показать образец этого самого солитарина, – насмешливо перебила она. – Или лучше попробуйте поджечь любое дерево.
Несмеяна махнула рукой в сторону окружавшего нас леса.
– А вы пробовали?
– Нет. У меня нет ни спичек, ни зажигалки. И, кажется, их нет ни у кого. Вы заметили, что здесь никто не курит? Но это всё неважно, Есенин. Может быть, этот солитарин на самом деле существует. Может быть, здешние деревья похожи на земные или же они просто кажутся нам похожими. Может, мы никогда и не видели земных деревьев?
– Хорошо, допустим, всё так, как вы говорите. Допустим, мы действительно находимся на другой планете, – её безумие начало передаваться и мне, – но почему тогда в нашей памяти нет ничего о реальных космических путешествиях? Например, мои воспоминания, то есть не воспоминания, а знания, охватывают период с древних времён до начала двадцать первого века, до две тысячи семнадцатого года, если быть точнее. Почему так?
Несмеяна помрачнела ещё больше.
– У меня нет ответа на этот вопрос. Могу только предположить, что виной всему – наша болезнь. А причина этой болезни может крыться в чём угодно: в воздухе, в воде, в почве. Быть может, подвержены ей только творческие люди, понимаете?
– Извините, но это больше похоже на научную фантастику, чем на правду. Впрочем, я не утверждаю, что вы не правы. Однако без доказательств поверить в это мне сложно. И вот что ещё: зачем это скрывать от нас? Напротив, если всё так, как вы говорите, логичней было бы всё нам рассказать, вам не кажется?
Она с понимающей безысходностью закивала. Было в ней что-то затаённое, сокровенное – временами оно всплывало на поверхность, но лишь на доли секунды, так что мне не удавалось толком вглядеться в это, не говоря уже о том, чтобы ухватиться и вытащить это на свет.
– Думаю, что всё не так просто, как кажется. Мне понятно ваше недоверие. Но рано или поздно вы убедитесь, что это правда, – она вдруг придвинулась ко мне и двумя руками схватила меня за руку. – Только, прошу вас, никому пока не рассказывайте об этом! Пожалуйста! Очень важно, чтобы об этом никто не знал. Дайте слово, что никому не расскажете.
– Хорошо, конечно, – в лёгком замешательстве ответил я. – Даю вам слово, что от меня об этом никто не узнает.
– Благодарю вас. Вы – единственный, кому я могу доверять. А почему – сама не знаю. Ну вот, мне полегчало. Теперь я не одна. Пускай вы и не верите мне. Иногда я и сама себе не верю.
Она вздохнула и отпустила мою руку, но не отодвинулась. От этой близости я чувствовал себя не в своей тарелке и, как только моя рука освободилась, поднялся на ноги.
– А чем вы занимаетесь? – спросил я, всё ещё чувствуя себя неловко.
– О, я философствую, – неожиданно весело улыбнулась она. – Исследую разного рода вопросы, проблемы, беспокоящие человечество испокон веков, связь этих проблем с современностью.
– Например?
– Например, меня очень интересует тема общественного устройства. Интересовала, – она снова помрачнела. – Сейчас меня интересует… Ничего меня больше не интересует. Всё бессмысленно. Какое мне дело до общественного устройства, если я никогда не увижу общества? Я устала, понимаете? Глупости, всё – глупости… Я хочу любви, хочу детей, а не философии. Философия не делает меня счастливой, хотя и привлекает. И прежде всего хочу жить в своём доме, а не в этом общежитии. Чтобы детишки бегали, играли там, и я с ними… Хочу любить своего мужа, а что получилось? Он приехал навестить меня, а я его не узнала, представляете? Но это ещё полбеды. Беда в том, что я поняла, что никогда не любила этого человека. С первого взгляда поняла! Почувствовала. В общем, получается, что за забором, что бы там ни было, меня не ждёт ничего хорошего, так что даже если бы я могла выйти отсюда…
Несмеяна вдруг замолчала и устремила взгляд налево, в сторону дороги, которая просматривалась из беседки метров на пятьдесят, а затем скрывалась за густым лесом. Сначала я не понял, что она там увидела, но потом услышал возбуждённые голоса и сразу узнал их – это были Сократ с Архимедом.
– Да-да, вы абсолютно правы, – говорил изобретатель где-то за деревьями. – Что же касается вашей книги, прошу простить мне, я ещё не дочитал. Видите ли, у меня мало свободного времени…
– О, друг мой, что вы, не извиняйтесь! Книга моя никуда не денется, а вам необходимо завершить начатое.
Они вышли из-за поворота. Несмеяна бросила на меня какой-то отчаянный взгляд и закусила нижнюю губку.
– Да, Есенин, если желаете, я могу дать вам почитать своё эссе «О влиянии общественного устройства на людей в целом и в частности». Там есть любопытные вещи, хотя, призна́юсь, это далеко не шедевр философской мысли, – слишком уж громко сказала она. – Но я постаралась отразить в своём исследовании наиболее важные, на мой взгляд, особенности функционирования различных общественных устройств, главным образом, их влияния на культуру и людей, особенно на людей необыкновенных. Вообще-то только о них там и говорится. Обычные люди мне не очень интересны. В общем, судить вам. Вы будете сегодня обедать? Если да, то я захвачу эссе с собой.
– Что ж, хорошо, я приду… – я так и не решился назвать её по имени, опасаясь, что она обидится и станет ещё печальнее.
– Или вот что: пойдёмте прямо сейчас к нам и…
– Доброе утро, Рэнд! – почти что крикнул Архимед, не дав ей договорить. Они с Сократом почти поравнялись с беседкой, стоявшей метрах в десяти от дорожки. – Как ваши исследования? Написали что-нибудь новенькое? Есенин, настоятельно советую вам ознакомиться с трудами этого прекрасного создания. Она – прирождённый философ!
– Здравствуйте, Эдисон. Благодарю вас, – заметно поморщившись при словах «этого прекрасного создания», холодно ответила Несмеяна и снова обратилась ко мне. – Так что скажете? Проводите меня до коттеджа?
Мне и хотелось, и не хотелось снова оставаться с ней наедине и продолжать разговор. Так бывает, что человек привлекает и отталкивает одновременно, и не так-то уж и просто разобраться, в чём тут дело. Как бы там ни было, я согласился на предложение Несмеяны, и мы двинулись в путь.