Глава 18
Утром меня разбудил Терминатор и в своей обычной манере сообщил, что я могу идти. Я поблагодарил его и, неспешно одеваясь, спросил который час. Оказалось, восьмой. Посетив туалет и умывшись, я покинул комнату, с которой за две недели уединения чуть ли не сроднился. Ещё бы, ведь в ней я провёл бо́льшую часть своей сознательной жизни. Однако уходил я с чувством облегчения.
За дверью был короткий узкий коридор, который вёл прямо к выходу на улицу. По пути – если можно так сказать, ибо путь состоял из десяти шагов – мне встретились ещё две двери, слева и справа. Одна из них скрывала Шапокляка, если верить Златовласке. Вот уж никогда бы не подумал, что он попытается покончить с собой. Мне казалось, что он – человек иного типа. Может, я плохо разбираюсь в людях?
Выйдя на улицу, я, отвыкший от солнечной ласки, зажмурил глаза. Вдохнул полной грудью хвойный воздух. Голова закружилась так, что я бы упал, если бы вовремя не присел на корточки и не закрыл глаза. Мир превратился в монолитное гудение. Оно легло на моё сознание как небо – на плечи Атлантов. В эти секунды моему мозгу не было никакого дела до моего «Я», которое практически перестало существовать, он отчаянно пытался справиться с тяжестью, грозящей его раздавить. Ценой огромных усилий это ему удалось, и мир ослабил давление, постепенно становясь всё менее враждебным, пока наконец снова не стал достаточно дружелюбным для относительно мирного общения, которое с одинаковым успехом могло вылиться и в любовь, и в ненависть, или, что случается гораздо реже, в то и другое одновременно.
Я осторожно открыл глаза и приподнял голову. Прямо передо мной стоял Терминатор и равнодушно смотрел на меня. Я махнул рукой: мол, иди, я сам справлюсь. Удивительно, но он понял. Дождавшись, когда он исчезнет из поля зрения, я медленно встал. Голова ещё кружилась, но уже совсем чуть-чуть. А вот ноги дрожали так, как будто я только что пробежал несколько километров. Пришлось ждать, пока они не придут в более-менее нормальное состояние. Это заняло минут десять, в течение которых я сидел на земле, укрытой толстым слоем иглицы, и слушал весёлое пение птиц. Вот с кем мир по-настоящему дружелюбен… Впрочем, о чём это я? Птицы – это же часть мира, не то что люди. У людей есть «Я», которое отделяет их от того, что они же назвали миром, и от других «Я». Чем сильнее в человеке «Я», тем более он одинок и тем менее его «Я» стремится влиться в какое бы то ни было «Мы».
Я встал и неторопливо зашагал в столовую, надеясь застать там кого-нибудь и сразу приступить к делу, то есть к расспросам насчёт Шапокляка и прочего. Хотя вокруг царила такая благодать, что хотелось плюнуть на все вопросы, улечься на траву и слиться с природой. Но, конечно, я понимал, что это невозможно. Да и не было никакой благодати, была только ее иллюзия.
В столовой я обнаружил Сократа, который делил столик с Архимедом, Клио (она одиноко сидела в дальнем углу) и Малевича, стоявшего возле раздаточного окна. Я кивнул Сократу, заметившему меня, затем подошёл к художнику, протянул ему руку и негромко сказал:
– Приветствую! Тебя давно выпустили?
Художник растерянно посмотрел на меня и пробормотал:
– Здравствуйте. Несколько дней назад. Извините, я вас не знаю, вы – тот самый поэт, да?
– Да, – сразу сообразив, в чём дело, ответил я. – Ты совсем ничего не помнишь?
– Да…
– Эй, Репин, забирай поднос и иди! Нечего тут топтаться! – раздался хриплый голос из раздаточного окна.
Художник нервно улыбнулся, взял поднос и ушёл. Я наклонился и заглянул в окошко. Корова стояла лицом ко мне и недовольно хмурилась.
– Доброе утро, Золушка!
– Не очень-то и доброе. Вернулись? Успокоились? Не думала, что вы такой бешеный, а вы вон что вытворяете! Поэты все такие или…
– Оставим эти разговоры, – перебил я ее с улыбкой. – Будьте добры, кофе и пару бутербродов.
– Как скажете. Минутку.
Я повернулся к столикам. Архимед закончил завтракать и подошёл ко мне.
– Здравствуйте, Есенин, – сказал он, протягивая руку. – Как ваши дела?
Что-то в нём изменилось. Я присмотрелся. Обречённость. Во всём его облике таилась обречённость, временами всплывающая на поверхность. Нечто подобное творилось с Несмеяной, только в её случае всё было гораздо откровеннее. Неужели он тоже сходит с ума?
– Благодарю, Кулибин, всё хорошо. Как продвигаются ваши исследования или как правильнее это назвать?
Он отвёл взгляд в сторону и провёл рукой по лбу.
– Исследования? Пожалуй. Продвигаются, да. Но это долгий разговор. Я работаю. Осталось не так много. Извините, я пойду.
– Конечно, – ответил я и проводил его взглядом до выхода.
– Рад видеть вас, мой юный друг! С возвращением!
Подошёл Сократ и, радушно улыбаясь, протянул мне руку. Я рассеянно пожал ее. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что старик нисколько не изменился.
– Как вы себя чувствуете? У вас всё в порядке? – спросил он.
– Да, благодарю. А что с учёным?
– Пушкин, ваше кофе с бутербродами! – громко, но вежливо вклинилась в наш разговор Корова.
Я поблагодарил её и забрал свой завтрак. Повернулся к Сократу:
– Вы не могли бы составить мне компанию? Мне нужно у вас кое-что спросить.
– О, конечно!
Я выбрал столик у самого входа – максимально далеко от Клио и Малевича: мне не хотелось, чтобы кто-то слышал, о чём мы говорим.
– Так что с учёным? – как можно тише повторил я свой вопрос, когда мы уселись.
– А что с ним такое, друг мой? Я не совсем понимаю…
– Вы разве не заметили, что он выглядит несколько, мягко говоря, устало?
– Ах, вы об этом! Конечно, заметил. Но что вас удивляет? Он просто заработался. Я не единожды предупреждал его, что нельзя так много работать. Но он как ребёнок, честное слово.
– Мне показалось, что дело в другом, но вам, конечно, виднее, ведь вы знаете его лучше меня.
– Это спорный вопрос, – поглаживая бороду, ответил Сократ. – Однако если это не трудовая усталость, то какая?
– Чёрт её знает… Кстати, насчёт чёрта. Что случилось с Шапокляком? Златовласка сказала, что он пытался покончить с собой. Это правда?
– О да, это правда. После того, как вы, друг мой, его избили, он практически перестал выходить из комнаты. По крайней мере, при нас. И это понятно: кто бы захотел демонстрировать всем своё разбитое лицо… Однако скрываться от всех почти две недели – это, по-моему, чересчур. Объявился он, кажется, за два дня до попытки: я видел его и в столовой, и в гостиной, и на кухне. Никогда ещё на моей памяти он не был таким молчаливым, я хочу сказать, что он вообще никогда не молчал, а тут вдруг как воды в рот набрал. Я, конечно, был удивлён, однако принял это молчание за следствие вашего конфликта. Но в тот самый день, в день самоубийства, то бишь попытки, он неожиданно заговорил. Если точнее, повторял одно и то же: «Вы знаете, что мы здесь навечно?» Это он спрашивал у всех, кого видел. Потом смеялся и шёл дальше. Думаю, никто не придал этому значения, потому что, в общем, это была его обычная манера поведения.
Сократ замолчал.
– А что было дальше?
– Дальше? В точности никто не знает. Только художник, возвращавшийся с ужина, видел, как Шапокляка вынесли из коттеджа на носилках и погрузили в аэромобиль.
– Получается, никто на тревожную кнопку не нажимал?
– Вот именно, – прошептал старик.
– Вынесли на носилках… В точности никто не знает… Так почему же вы так уверены, что он жив? Может быть, попытка удалась?
– Ах, друг мой, как вам не совестно думать, что моя уверенность ни на чём не основана? – с горькой улыбкой покачал он головой. – По словам Ван Гога, которому я не вижу причин не верить, Шапокляк, когда лежал на носилках, размахивал руками. Это, безусловно, говорит о том, что он был жив. На следующий день мне довелось поговорить с Бестией, она и сказала, что он пытался покончить с собой, правда, отказалась уточнить, как именно он хотел это сделать. Можно, конечно, поставить под сомнение её слова о суициде, однако я не представляю себе, чем ещё это может быть, если не попыткой самоубийства…
Он неожиданно умолк и нахмурил лоб, как будто его посетила какая-то новая мысль. Я не стал его торопить.
– Нет, вряд ли, – пробормотал он секунд двадцать спустя.
– О чём вы?
Сократ зачем-то посмотрел по сторонам, потом склонился над столом и зашептал:
– Я подумал, что, быть может, есть другое объяснение всему этому. Научное, так сказать.
– Научное? – с трудом сдерживая улыбку, спросил я.
– Да. Вы ведь понимаете, о чём я? Об экспериментах. Я подумал: может, им просто нужен предлог, чтобы сажать нас в изолятор и беспрепятственно проводить эксперименты. Но, как я уже сказал, это маловероятно. Не сами эксперименты, конечно, а то, что ради них руководство стало бы сочинять такие истории. Я бы на их месте так делать не стал.
Он выпрямился и с каким-то странным ликованием уставился на меня. В его глазах появился знакомый параноидальный блеск. Меня, признаться, это и насмешило, и напугало. Конечно, версию об экспериментах не стоило совсем сбрасывать со счетов, но то, как старик её преподнёс, мешало мне отнестись к ней с должной серьёзностью.
– А в чём, по-вашему, заключаются их эксперименты? – спросил я. – Я только что вернулся из изолятора и не видел там ничего научного, кроме чайника, работающего на батарейках. Там всего-то три комнаты, одну из них мне выпала честь наблюдать целых две недели, другую занимал художник. Предположим, однако, что всё необходимое для экспериментов находится в третьей комнате. Два вопроса: что именно там находится и почему я не принимал участия в экспериментах…
Я не договорил, так как меня осенило: а что, если всё произошедшее в «темнице», – это и есть эксперимент? Но как? Как такое возможно? И какова была цель? Может…
– Друг мой, вы что-то вспомнили? – вырвал меня из пучины размышлений Сократ.
– Что? Нет, просто задумался, извините. Так как вы считаете?
Он погладил бороду, нахмурился, провёл рукой по лысине и мрачно ответил, забыв даже понизить голос:
– Вы спросили, почему вы не участвовали в экспериментах. Позвольте ответить вопросом на вопрос: вы уверены, что не участвовали?
– Да, уверен, – слукавил я. – Но, допустим, надо мной экспериментировали втайне от меня, правда, не совсем понятно, как это возможно, но допустим. В таком случае не должен ли я был измениться? Ну хоть как-то?
– Сложно сказать, друг мой. Скорее всего, любое экспериментальное вмешательство в деятельность мозга так или иначе отражается на том, кому этот мозг принадлежит. Я, говоря откровенно, понятия не имею, какие именно опыты они проводят, однако, учитывая то, что специализация Солитариуса – память, можно предположить, что они связаны именно с памятью, хотя совсем не обязательно. Если брать эксперименты вообще, какие у них основные цели? Проверка гипотез на практике. Воплощение в действительность готовых идей, то есть проверенных гипотез. Получение новых данных. Насколько мне известно, наука ещё очень мало знает о мозге, поэтому вряд ли можно говорить о здешних экспериментах как о воплощении готовых идей. Я склоняюсь всё-таки к тому, что руководство работает над получением новой информации о мозге, скорее всего, о механизме памяти. К сожалению, я не в курсе, насколько далеко продвинулась наука в этом вопросе, а наш учёный не интересуется исследованиями мозга. Он даже считает, что это крайне опасное занятие может плохо кончиться. Так и сказал: может плохо кончиться. Ну не чудак ли? Извините, друг мой, я заговорился. Вы сказали, что эксперимент должен был хоть как-то изменить вас. Что ж, полагаю, вы правы. Внешне вы нисколько не изменились. Может быть, произошли какие-то внутренние изменения? Ничего не чувствуете?
Я покачал головой и улыбнулся.
– Ничего, кроме бутербродов в желудке.
Когда мы покидали столовую, Малевич и Клио всё ещё завтракали. Я сказал, что хочу подождать художника, и старик выразил готовность составить мне компанию. Я не возражал и принялся расспрашивать его о том, что происходило в Солитариусе, пока меня не было («Ничего особенного, друг мой! Всё как раньше, не считая известных вам событий»), затем поинтересовался, как идёт работа над книгой, на что получил довольно хмурый ответ («Не так, как хотелось бы»), и уже собирался спросить, был ли он в числе тех девяти пациентов, которые оценивали стихи, написанные мной в изоляторе, но тут из столовой вышел Малевич, и мысли мои потекли в ином направлении.
Художник подтвердил рассказ Сократа о Шапокляке, не добавив ничего нового, за исключением того, что «этот бедняга махал руками как… как безумец, не знаю, каким ещё словом можно это описать; вы бы меня поняли, если бы увидели сами; и при этом он не произнёс ни слова, не издал ни единого звука – это было жуткое зрелище». Я был не то чтобы разочарован услышанным, но моя надежда на то, что Малевич видел нечто такое, что могло бы хоть немного рассеять туман, окутавший Солитариус, безвозвратно растворилась в этом самом тумане, и это, конечно, меня не радовало, однако и не огорчало. Я чувствовал странную отстраненность от происходящего (она овладела мной ещё в изоляторе, но объяснить её я смог только сейчас), как будто смотрел на всё со стороны – как свидетель, а не участник, хотя это не совсем точное сравнение. Скорее, моё «Я» разделилось на две части: одна из них, ведомая, продолжала мыслить, чувствовать и контактировать с внешним миром, главным образом для сбора информации о нём; вторая и главная часть являлась полной противоположностью первой и как бы управляла ей, она была бесчувственной, не боялась боли и вообще не боялась, её не волновало, что вокруг и внутри меня происходит что-то странное, что, быть может, нас используют как подопытных кроликов или ещё что-нибудь в этом роде, её не волновало даже моё неизвестное прошлое и предстоящая встреча с Изи, она как будто видела какую-то цель и вела меня к ней, не обращая ни на что особого внимания. Если первую часть можно было условно обозначить как «Он», то вторую как «Я», но только условно, в действительности всё было гораздо запутаннее. В одно и то же время я чувствовал и не чувствовал, думал и не думал, беспокоился и был спокоен. Короче говоря, жил и не жил – всё казалось каким-то неполноценным, даже ненастоящим. Судя по всему, я сходил с ума…
Обо всём этом я думал в своей комнате, которая за моё отсутствие совершенно не изменилась, не считая нового постельного белья и чистых полотенец в ванной. Да, за чистотой в комнате явно кто-то следил. Кажется, старик говорил что-то про уборщицу. Интересно, почему я её ни разу не видел? Или невидимость – это признак хорошей уборщицы? Впрочем, какое мне до этого дело.
Немного отдохнув за чтением сократовского «Мёртвого леса», который близился к развязке, я взял с собой ручку и отправился к тайнику, где была спрятана моя «летопись». На всякий случай стоило записать всё, что со мной произошло. Кто знает, вдруг пригодится.
На террасе я наткнулся на ДиКаприо. Он бездвижно сидел в кресле-качалке и смотрел на лес. Мне показалось, что он тоже изменился – не так сильно, как учёный, но тем не менее. Мы немного поговорили. Выяснилось, что он был одним из тех, кто оценивал мои стихи (он даже продекламировал – довольно уныло – несколько строк и назвал их гениальными). Оценка заключалась в следующем: каждому стиху нужно было сказать "да", "нет" или "не знаю". По словам ДиКаприо, он всем моим стихам сказал "да". О том, что произошло с Шапокляком, актёр знал не больше моего, а то и меньше. Я всё ждал, что он начнёт расспрашивать меня о драке, но, видимо, она его совсем не интересовала. В общем, к концу разговора я уже был уверен, что у ДиКаприо не всё в порядке. За всё время нашей беседы он ни разу не улыбнулся. Это, конечно, ещё ничего не значило: депрессии у творческих людей – явление обычное. Тем не менее я спросил, всё ли у него в порядке, на что получил ответ, что «всё нормально, просто что-то нахлынуло». Сказав, что со мной тоже такое бывает, и пожелав ему хорошего дня, я ушёл.
Солнце уже не ласкало, а изнуряло: как от женской любви, превратившейся в страсть, от него хотелось спрятаться. Может, солнце – женщина? Оно греет то слишком слабо, то слишком сильно, то совсем не греет, но почти никогда не греет так, как нужно тебе. Ха-ха, кажется, в меня проникло второе счастье…
У мостика никого не было. И всё же перед тем, как свернуть к тайнику, я немного постоял около берега, поглядывая по сторонам, но не заметил ничего подозрительного и неспешно, как бы прогуливаясь, двинулся к камню, под которым был похоронен дневник. Речка тоже никуда не спешила, по крайней мере, здесь. Интересно, куда она течёт? И, кстати, как она протекает через Великий Забор? Наверное, там стоит какая-нибудь решётка, вряд ли руководство оставило такую лазейку – вдруг кто-то из нас задумает побег? Хотя при желании можно перелезть и через забор – это проще простого: соорудить верёвку из одежды или постельного белья, сделать петлю, накинуть ее на одну из заострённых верхушек и – вперёд, путь открыт! Вот только что делать дальше… А на решётку – или что там у них – стоит посмотреть. Хотя бы из интереса. Да и всё равно заняться нечем. Ещё два дня…
Достав тетрадь из-под валуна, я углубился в лес, который по мере удаления от реки становился всё гуще, нашёл огромное сосновое бревно, сел на него и начал записывать. Сколько это заняло, не знаю: погрузившись в воспоминания и подбирая для их правильного отображения нужные слова, я забыл о времени. Ещё в момент рождения мысли о дневнике у меня возникла идея сделать из него что-то вроде повести или романа, поэтому я старался писать как можно художественнее, но при этом не в ущерб точности. Это оказалось делом непростым – всё-таки я был поэтом, а не писателем, хотя, может, и поэтом не был…
Закончив записывать, я перечитал дневник полностью и задумался. То, что случилось со мной в первый день (из тех, что я помнил) моего пребывания в Солитариусе, когда я попытался зайти в изолятор, странным образом пересекалось с "приснившейся" мне темницей. В обоих случаях меня как будто била темнота, причём била так, что не оставалось никаких следов. Как же это объяснить? Я не знал. Я ничего не знал. А странностей было предостаточно. Многие просто вылетели из моей головы. Например, почему меня привязали ремнями к кровати, если мой приступ не сопровождался вспышкой агрессии или, как говорит актёр, ярости? А если сопровождался, почему меня не закрыли в изоляторе? Или взять моё прошлое, которое настолько ужасно, что снова и снова лишает меня памяти… Вот что самое странное: Златовласка сочла возможным рассказать мне, что я пытался убить Изи, – если это не ужасно, то что ужасно? Будь я убийцей или иного рода преступником, я бы гнил в тюрьме, а не прохлаждался бы в Солитариусе. Можно, конечно, допустить, что здешнее руководство каким-то образом договорилось о "поставке" заключённых, однако звучит это слишком фантастично, к тому же рассказ Изи о том, как я здесь оказался, лишал эту версию права на жизнь. Напрашивался вывод, что не я совершил нечто ужасное (не считая покушения на жизнь Изи), но что-то ужасное случилось со мной. Впрочем, всё это были домыслы, основанные на чужих рассказах, безоговорочно доверять которым было бы по меньшей мере наивно. Возможно, что меня водили за нос с самого начала… Не стоило исключать такую возможность, несмотря на то, что я не понимал, для чего им это могло понадобиться. Невидимость причин не означает их отсутствие.
Засунув «летопись» под бревно, на котором сидел (мне показалось, что здесь она будет в большей безопасности), я неторопливо зашагал к реке. Может, искупаться? Нет, не до этого. Лучше посмотреть, как она минует Великий Забор…
Путь от мостика до забора занял около десяти минут. Как я и предполагал, река утекала в "потусторонний мир" через стальную решётку, установленную в нижней части забора. Её толстые прутья выступали из воды примерно на метр, образуя окно в "мир иной", который, впрочем, ничем не отличался от "мира сего", судя по его открытому для обзора кусочку. "Граница миров" по обеим берегам реки держалась на почтительном расстоянии от деревьев, нигде не подступая к ним вплотную, даже там, где она сворачивала (на том берегу – налево, на этом – направо), лес сворачивал вместе с ней. Я присмотрелся к верхушкам брёвен: да, пожалуй, накинуть петлю на одну из них не составит особого труда… Может, попробовать? Из чистого любопытства. Нет, не стоит рисковать. Сократ как-то говорил, что попытки убежать приравниваются к применению насилия. Я, конечно, бежать не собираюсь, но чёрт знает, как воспримет мою вылазку руководство. В изолятор возвращаться почему-то не хочется…
Я пошёл вдоль забора, намереваясь обойти весь периметр или хотя бы выйти к реке с другой стороны. Никакой определённой цели у меня не было, мне просто нужно было убить время. Но, пройдя метров триста, я отказался от этой прогулки: идти по высокой (чуть выше колена) траве, которая захватила всю землю от забора до леса, оказалось очень утомительно. Можно было двинуться вдоль опушки, где трава практически не росла, но мне уже расхотелось "путешествовать", и я свернул туда, где, по моим расчётам, находился наш коттедж.
То ли расчёты мои были ошибочными, то ли лес увёл меня в другую сторону, но, к своему удивлению, впрочем, довольно вялому, вышел я к женскому коттеджу, точнее, на тропинку, ведущую к нему. Отрешённо подумал: не зайти ли в гости к Афродите? Может, она мне что-нибудь расскажет? Например, о бреде, который я нёс до приступа. Нет, скорее, она начнёт расспрашивать о Шапокляке. Нет, лучше закрыться в комнате и ждать вечера субботы…
Так я и поступил: вернулся в коттедж и закрылся. Чтобы ни о чём не думать, снова принялся за «Мёртвый лес»: Безымянный постепенно становился сильнее и хладнокровнее, он всё чаще думал о том, что необходимо перевернуть окружающий мир, но пока не знал, как именно это сделать, каким путём пойти – революционным или эволюционным. После долгих и мучительных колебаний он остановился на первом варианте (террор!), боясь только одного – что всё окажется напрасным. Он разработал план, продумал всё до мельчайших деталей, подготовил всё необходимое для акций, которые должны были последовать друг за другом практически сразу, и тут случилось непредвиденное: Безымянный влюбился, причём так сильно, что решил отказаться от задуманного, по крайней мере, временно. Самое смешное было в том, что возлюбленная его оказалась "подсадной уткой", которую ему подсунули спецслужбы, давно следившие за ним, и Безымянному пришлось её убить. Я долго смеялся, представляя его лицо в тот момент, когда он узнал, что влюбился в часть системы, которую ненавидел и против которой боролся. Я смеялся, смеялся, а потом вдруг заплакал – беззвучно и безысходно, пока наконец не уснул…
Разбудило меня прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Я резко принял сидячее положение и разлепил глаза. Передо мной стояла Златовласка.
– Что вы здесь делаете? – прохрипел я.
– Простите, что разбудила, – совсем не виновато улыбнулась она. – Я пришла сказать, что ваша жена приедет сегодня в четыре.
– Как вы вошли?
– Дверь была открыта, я…
– Нет, она была закрыта, – перебил я её. – У меня всё в порядке с памятью.
– Правда? – Златовласка хихикнула. – Тогда, видимо, я обладаю способностью открывать запертые изнутри двери. Как иначе это объяснить?
Я посмотрел в окно. Всё ещё было светло. Сколько же я спал? Час? Два? Обернулся на часы. Двенадцать. Как? Я уснул около двух. Неужели я проспал целые сутки?
– Сегодня пятница?
– Пятница? Нет, конечно. Суббота.
– Суббота? – переспросил я, уставившись на Златовласку. – Как суббота?
– Вы же сказали, что с памятью у вас всё в порядке, – по-прежнему улыбаясь, ответила она. – Но, судя по тому, что вы запутались в днях недели, это не совсем так.
– Погодите, я что, проспал два дня? Я уснул после обеда, в четверг, в день, когда вышел из изолятора. Это ведь был четверг, верно?
– Верно, – кивнула Златовласка, перестав улыбаться.
– Значит, я спал два дня?
– Похоже на то.
– Нет. Что за бред, да я бы за это время проснулся хоть раз, – пробормотал я и пошёл умываться. – А я точно помню, что не просыпался. И если дверь была открыта, неужели никто не зашёл бы и не разбудил бы меня?
Златовласка молчала. Я повесил полотенце на крючок и вдруг почувствовал страшную усталость, несмотря на всю отстранённость, которая по-прежнему владела мной.
– Оставьте меня одного, пожалуйста, – выйдя из ванной, сказал я. – Мне нужно подумать.
Златовласка внимательно посмотрела на меня.
– Хорошо. В четыре, не забудьте.
…Когда я пришёл в домик для гостей, Изи уже была там. Она встретила меня в прихожей. На ней было светло-голубое платье, на талии перехваченное пояском. Я поймал её сияющий взгляд, и сердце моё ёкнуло, заставив меня на мгновение забыть о своих подозрениях – до того она была красивой и невинной.
– Привет, милый! – радостно улыбаясь, сказала она и подошла, чтобы поцеловать.
Огромным усилием воли я взял себя в руки и поборол чувство умиротворения, которое уже начало окутывать меня, как паук – муху.
– Привет, Изи, – суровым тоном произнёс я и отстранил её от себя. – Нам нужно поговорить.
Она как-то жалобно и обиженно посмотрела на меня и робко спросила:
– Что случилось? У тебя всё в порядке? О чём ты хочешь поговорить?
Я ничего не ответил и прошёл в спальню. Изи пошла за мной.
– Садись, – показал я ей на стул возле стола. Она села, положив руки на колени, и с нескрываемой тревогой впилась в меня своими большими глазами. – Итак…
Сказав это, я замолчал и принялся расхаживать по комнате, насколько позволяло её крошечное пространство. Я знал, что хочу сказать и как, потому что давно всё обдумал, но не мог выдавить это из себя. Мне помогла Изи:
– Милый, в чём дело? Я как-то провинилась перед тобой?
Я резко остановился и, глядя ей в глаза, спросил:
– Кто ты?
Она подняла брови и раскрыла рот от удивления.
– Что? Милый, что ты такое говоришь? Я не понимаю…
– Хорошо, спрошу ещё раз, – громче прежнего, но всё ещё спокойно сказал я. – Кто ты? Ты ведь не моя жена, да? Только, пожалуйста, не нужно врать.
Изи отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо сказала:
– Почему ты так думаешь? Что я сделала не так?
– Это не имеет значения. Я хочу услышать от тебя правду.
– Правду? Правда в том, что я – твоя жена. Милый, что случилось?
– Это ложь. Я не женат, – эти слова произнёс как будто не я, а кто-то другой. – Зачем тебе всё это? Зачем ты притворяешься?
Она подняла голову и посмотрела на меня так, что у меня пропали последние сомнения. Надежду на то, что я ошибаюсь, до сих пор ещё дышавшую во мне, этот её взгляд добил, как выстрел в голову добивает безнадёжно раненого на поле боя.
– Я… – начала Изи слабым голосом, встала и приблизилась ко мне. – Я не притворяюсь…
Я больше не мог смотреть на неё. Мне хотелось что-нибудь сломать, разбить, уничтожить, поэтому я повернулся к выходу, чтобы уйти, но тут Изи схватила меня за руку и потянула к себе:
– Милый, пожалуйста, не уходи…
Я развернулся и с силой оттолкнул её – настолько мне стали омерзительны её прикосновения. Она наткнулась на стул, на котором до этого сидела, потеряла равновесие и, ударившись головой об угол стола, упала на пол лицом вниз. Я сразу понял, точнее, почувствовал, что случилось непоправимое, но сначала отказывался в это верить. Прошло около минуты, а Изи всё не вставала и даже не шевелилась.
– Изи! – громко сказал я, не двигаясь с места.
Молчание. Осторожно, словно чего-то опасаясь, я подошёл к ней, перевернул на спину и начал трясти её за худенькие плечи.
– Изи, вставай!
Но она лежала бездвижно, с закрытыми глазами, никак не реагируя на меня. Тогда я попытался нащупать пульс. Его не было.
– Изи, вставай! Хватит притворяться! Вставай!
Осознав наконец, что она уже никогда не встанет, я присел на пол рядом с ней, прислонился спиной к стене, вытянул ноги, закрыл глаза и сказал вслух, сам не понимая что говорю:
– Довольно. Пора это прекратить. Я устал…
Не знаю, сколько я так просидел, наедине с вселенской усталостью и ненавистью к самому себе, но в какой-то момент мне показалось, что я исчез, перестал существовать, и от этого чувства я вздрогнул и открыл глаза.
Ни Изи, ни спальной в домике для гостей. Я лежал на какой-то мягкой ровной поверхности, а надо мной с озабоченным выражением лица склонился Шапокляк, то есть, конечно, звали его не Шапокляк. Как же его звали…
– С возвращением, Алекс! Как самочувствие? – с лёгкой тревогой в голосе сказал он.
Я сел и осмотрелся. Крошечная комнатка с высоким потолком, без окон, посередине – то, на чём я сидел, что-то вроде кровати. Нет, какая кровать, это же капсула для погружения в виртуальность. Алекс… Да, это я. Алекс Грэйп, гражданин Объединённой Меритократической Европы, испытатель виртуальностей. А он…
– Дай мне пять минут, Макс.