Мораторий на крови

5

После расстрела Милославского Благов прошел в дежурную часть, раскрыл оперативный журнал, в который следовало внести с указанием времени все происшедшее за минувшие сутки в централе. Его суточное дежурство сразу началось с ЧП, когда вчера, около десяти утра, зэк Пестриков из камеры 12-В вскрыл вены на руке заточенным черенком от ложки. Был вызван дежурный врач, окровавленного, закатывающего глаза зэка отправили в медчасть. Около двенадцати ночи изъято два письма, их из окна камеры четвертого этажа лагерной почтой на шнурках переправляли на второй. На клочках бумаги удалось прочесть грозное напоминание «вора в законе» Толи Рязанского по долгам тюремного общака. Послания изъяты, оставлены для передачи «куму» – начальнику оперчасти Стукашову. Наконец, самое главное, утренний расстрел Милославского час назад. Об этом надо бы поподробнее, и сразу вопросы: писать ли о втором выстреле? О том, что при расстреле маньяка исполнявший акцию старшина Пелипенко использовал два патрона из еще послевоенного «ТТ», и не хватило патронов для расстрела террориста Дамзаева? Хотя по казни террориста проблема только во времени, и дежурка, отъехавшая за редкими боеприпасами, уже в пути…

Покончив с записями в казенном гроссбухе, Благов закурил, прикидывая, куда отправится после дежурства. Еще вчера он созвонился с Ниной Печерской, врачом-стоматологом их медчасти. И хотя все зубы у него, благодаря заботам той же Печерской, были в идеальном состоянии, следовало переключиться от тягот службы на нечто более приятное.

Весь вопрос состоял теперь в том, что купить: шаловливое шампанское или все-таки надежный коньяк? Нина, как и он, предпочитает крепкие напитки…

Едва он распорядился о подготовке второй расстрельной акции по террористу Дамзаеву, как раздался телефонный звонок. Звонили из областного УИНа, он узнал по голосу майора Титаренко из отдела собственной безопасности.

– Ознакомился, Трофим Валентинович, с факсом? – с места в карьер спросил Титаренко. – Обзваниваю всех, Москва на проводе.

– Только вошел, с минуту как закончил обход зоны перед сдачей дежурства, – не выпуская из руки трубку, Благов ринулся к факсу.

– Надо бы за себя помощника оставлять, – сухо посоветовал Титаренко. – Там правительственный указ о моратории на смертную казнь за подписью президента. Он вводится сегодня с утра. Распишись в получении, немедленно поставь в известность начальника централа. У вас ведь нынче двое были на очереди?

– Одного, секс-маньяка, мы с полчаса как отправили в расход. Хотели еще ночью осуществить акцию, но оставили на утро.

– Да, тут вы поторопились. – Титаренко недовольно повторил: – Надо бы за себя помощника оставлять. Что ж, сообщу начальству, хоть второго не трогайте. Мораторий, верно, уже и до Владивостока добрался, а Тригорск рядом со столицей до сих пор в неведении пребывает.

Столь неожиданный звонок Титаренко поставил Благова в тупик. Выходит, оторвись он на минуту от щей со свининой и прочти факс, Милославский избежал бы расстрела! Теперь надо и о втором выстреле внести запись в журнал. Да, день начался явно неудачно, совсем не ко времени пришел этот президентский указ. Подполковник набрал сотовый номер начальника централа Папуши, доложил об исполнении запланированного расстрела маньяка Милославского, факсе из УИНа и столь неожиданно свалившемся, как снег на голову, правительственном моратории.

– Выезжаю, – коротко отозвался Папуша. – Всем оставаться на местах, немедленно подними по тревоге моих замов и начальников отрядов.

6

Вернувшись в оружейку после расстрела Милославского, Пелипенко отпер сейф, швырнул на полку теперь уже ненужный «ТТ». Острое чувство досады охватило его. Обычно, чтобы снять стресс, расслабиться после акции, он сразу чистил пистолет. Это стало традицией, едва ли не священным ритуалом.

«Ну и влип ты, Ванька-а-а, – подумал он, – похоже, стареешь. Пора, наверное, на пенсию. Конечно, невелика государственная благодать, но на хлеб, молоко да табачок наберется. А там съеду на дачу, внука Сережку прихвачу, огородом займусь…»

Еще час назад все казалось привычным и устоявшимся. Предстояло ликвидировать двоих, и у него оставалось всего два патрона к «ТТ», по одному на каждого. Проверенный надежный «туляк» сбоев не давал. Он гордился этим, вот и в работе – по саду ли, дому – гвоздь в доску вгонял с одного удара. Однако поди догадайся, что у насильника Милославского окажется столь толстый череп…

– Судмедэксперт сказал, что первая пуля, пробив затылочную кость толщиной до двух сантиметров, почти прошла сквозь полушарие мозга, остановившись в лобной доле, – сообщил ему после вскрытия врач централа. – Но насильник не скончался. Вот тут, Иван, и потребовался второй выстрел….

И кто мог предугадать, что, пока дежурная машина мчалась в пятую колонию на другой конец города за патронами для «ТТ», в централ свалится столь неожиданный факс о моратории? Возможно, полковник Папуша, начальник централа, и закрыл бы на него глаза, но особист Титаренко своим контрольным звонком спас террориста Дамзаева от ликвидации. Теперь начальник вне себя, рвет и мечет. Конечно, он, как все устаканится, потребует объяснений от подчиненных, и прежде всего от него – Пелипенко.

– Что ж, если с террористом, мать его ети, произошел прокол, пора подумать о себе. Традиции надо чтить. – Пелипенко вновь открыл сейф. Рука его дрогнула, коснувшись рукоятки теперь ненужного пистолета, уверенно нащупав в глубине металлического ящика бутылку водки.

Залпом осушив стакан «беленькой», Пелипенко зажевал водку прихваченным из дома самолично приготовленным салом с чесноком. Едва он убрал бутылку и стакан, как в дверь постучали. И тотчас за стуком на пороге возник доктор Пирожков, которого за глаза все в централе называли Пирожком.

– Грустишь, Иван? – участливо спросил он. – Вот и я переживаю. Теперь понятно, отчего этот Милославский тьму девчат уложил. Череп-то у него необычный, толщиной, что танковая броня, в медицине это болезнью Педжета называется. А мозг – маленький, недоразвитый, ему в таком черепе было явно тесновато.

– Это ты верно подметил, Григорий Александрович, – Пелипенко обрадовался приходу врача. – Я еще при первом выстреле сразу почувствовал: что-то не так… Звук, хоть был «тэтэшник» с глушителем, оказался громче обычного, и отдача сильной, аж в плече заломило.

– Вот по такому поводу я лекарство и прихватил. – Пирожков сунул руку во внутренний карман камуфляжной куртки, достав фляжку со спиртом.

– Выпьем по чуть-чуть, перекусим, тогда и пойду бумаги оформлять. Папуша уже звонил, велел срочно все документы на труп предоставить. Судмедэксперт свое насчет черепа пишет, и с полчаса времени у нас еще есть.

7

Бывшему прокурору области, ныне преуспевающему адвокату и председателю Тригорской комиссии по помилованию Алексею Поликарповичу Комиссарову не спалось. Однако, понимая, что рабочий день впереди, около двух ночи он проглотил таблетку тазепама, запив ее тепловатой кипяченой водой. Вернувшись в постель, несмотря на жару, укрылся одеялом и, представив себя погружающейся на дно подводной лодкой, уснул. Этот нехитрый прием, в сочетании с тазепамом, к которому приходилось прибегать все чаще, казался ему меньшим злом, чем разбитость и усталость по утрам после недолгого сна.

После окончания юрфака в Саратове Комиссаров начинал в Озерске следователем прокуратуры. Следственная работа Алексею пришлась по душе своей динамичностью, когда выезды на места происшествий, ночные дежурства чередовались с многочасовыми допросами обвиняемых, подозреваемых, свидетелей. Тогда и начало зарождаться в нем чувство собственной значимости и силы, беспощадно карающего зло прокурорского меча. Не раз бывало, что за жестокое убийство при отягчающих обстоятельствах, по его представлению в обвинительном заключении или ходатайству, как государственного обвинителя, судьи выносили и смертные приговоры.

Так сложилось, что с Верой, будущей женой, Комиссаров познакомился, расследуя хищение наркотиков в больничной аптеке. По этому делу симпатичная медсестра проходила свидетелем. Алексею Поликарповичу запомнилось, как в его кабинет вошла темноволосая девушка в коричневом платье с белым отложным воротничком, больше похожая на школьницу старшего класса, чем на сестру хирургического отделения. Робко присев на краешек стула, она правдиво и бесхитростно отвечала на его вопросы.

В итоге выяснилось, что препараты для обезболивания, в том числе около двух десятков ампул морфина, пропадали не в ее дежурства. И что скрывать, Комиссаров испытал чувство облегчения, когда убедился в невиновности девушки.

Вновь он увидел Веру двумя месяцами спустя, после того как в футбольном матче между прокуратурой и милицией в стелющемся подкате защитник ментов рассек ему до кости левую голень. В приемном покое ЦРБ хирург обработал и зашил рваную рану, противостолбнячную сыворотку и обезболивание делала Вера.

Превозмогая боль, Комиссаров шутил, рассказал какой-то анекдот. Девушка непосредственно отреагировала на него, с улыбкой заметив, что в прокурорском кабинете он показался ей куда более суровым.

– Так то наша работа, Веруша, – разоткровенничался Алексей. – Ведь вас, красавиц в белых халатах, я, считай, с десяток тогда опросил…

Через пару недель, когда рана затянулась, он решился, позвонил Вере, пригласил в кино. И картина, что шла в Доме культуры, запомнилась. То были «Веселые ребята», с Орловой и Утесовым в главных ролях. А спустя полгода состоялась их свадьба, на которой гуляли вместе вся прокуратура и хирургическое отделение районной больницы. На свадьбе молодоженам и вручили ключи от однокомнатной хрущевки, первой в их совместной жизни квартиры.

⁂

Ровно в семь звонок надежного, доставшегося от родителей будильника с изображением Спасской башни Кремля на циферблате разбудил его. Комиссаров сдвинул металлический рычажок, будильник смолк. Но вставать не хотелось. «Еще на пяток минут можно расслабиться», – прикинул он, припоминая подробности неприятного сна.

…Высокая, уходящая в небо белая стена. Перед ней люди в полосатых арестантских робах. Сколько? Кажется, их трое, нет, все-таки четверо… Перед заключенными солдаты с оружием, он – за старшего. Поднимает руку – гремит выстрел, второй… Крайний падает сразу, другой, согнувшись, делает несколько шагов. Средний опирается на стену, наконец все четверо лежат, застыв в разных позах на потрескавшемся от солнца сером асфальте…

Алексей Поликарпович рывком спустил ноги на пол, подойдя к окну, прикрыл форточку.

«Приснится же такой кошмар с трупами и стрельбой, – подумал он. – И именно сегодня, когда после обеда надо вести комиссию по помилованию».

Накинув халат, он стал укладывать в объемистый желтой кожи портфель приготовленные с вечера бумаги. Два уголовных дела и папки с документами исчезли в глубине. Вместимостью и цветом портфель напоминал их бульдога Сенатора, в обиходе просто Сеню, когда домашний любимец с жадностью, без разбора глотал куски мяса, колбасы, мелкие кости, прочее съестное.

В поисках комментария к Уголовному кодексу Комиссаров выдвинул ящик письменного стола. Взгляд Алексея Поликарповича наткнулся на красную коленкоровую папку с истрепавшимися завязками. Вчера вечером он хотел просмотреть ее. Так вот откуда этот кровавый, взволновавший его сон…

Найдя комментарий, Комиссаров задвинул папку вглубь ящика.

«Надо бы ее отправить подальше в запасник, – прикинул он. – Перенести в кладовку, чтоб не мозолила глаза. Все меняется, она может понадобиться разве что для его прокурорских воспоминаний. Мемуары – какое протяжное, приятно звучащее слово». – Алексей Поликарпович нараспев произнес его. И в самом деле, почему бы ему не взяться за мемуары прокурора? Название современное, по страничке, две в день – за год наберется и на книгу…

Голос жены оторвал его от раздумий.

– Леша, завтрак готов, – произнесла Вера, войдя в комнату. – Как спалось? Я слышала, как ты ночью по квартире бродил.

– Странный сон мне, Веруша, приснился. После него вспомнилось былое, Туркменистан, тамошняя азиатская экзотика, вот и потянуло на мемуары.

– Это что-то новенькое. Думаю, твои мемуары подождут, а пока, писатель, примемся за твою любимую овсянку с изюмом.

Одевшись по полному официозу в строгий темно-синий костюм с галстуком, ведь днем предстояло заседание комиссии по помилованию, пройдя на кухню, Алексей Поликарпович включил Первый телевизионный канал. Он давно привык к его причесанной сухой информации, и с утра предпочитал слушать новости и комментарии именно Первого, считая другие программы менее полезными для разговоров с областным начальством и коллегами. Указ о президентском моратории на высшую меру стал для Комиссарова настолько неожиданным, что аппетит у него разом пропал. Отодвинув в сторону тарелку с овсянкой, он схватил приготовленный с вечера портфель с документами и, забыв о привычном утреннем кофе, устремился к выходу.

8

Начальник Тригорского централа Федор Ильич Папуша, которого подчиненные и зэки за глаза называли Папашей, был из полковников лагерной системы еще бывшего Союза. Невысокий, с мощным накачанным торсом борца-классика, обретенным к шестидесяти брюшком, бравший призы не только в родном «Динамо», но и на первенствах страны, он с середины восьмидесятых начинал рядовым надзирателем в Якутии. Потом были Магадан, спецшкола МВД, Пермские лагеря, а пятнадцать лет назад в звании майора его назначили начальником централа по режиму, переведя в Тригорск.

Продвинули Федора Ильича давние друзья по борцовскому ковру, осевшие в МВД и центральном совете «Динамо». Лагерные порядки, заведенные Папушей, когда не только среди зэков, но и в коллективе появились стукачи, с разделением сотрудников, по его выражению, на «работяг» и «мусоров», не вызывали восторга у подчиненных. Но Папушу поддерживала Москва, а еще до него, с пятидесятых, тюрьма стала одним из мест ликвидации приговоренных к высшей мере.

Как-то вернувшись из Москвы, Папуша по совету столичного литератора Левитина, разрешил смертникам вести личные дневники. Случилось это после того, как однажды осенним вечером, в зябкую непогоду, после нудного, с накачками совещания в Москве, вместе с двумя приятелями он оказался в ресторане Дома журналистов, старинном особняке, воспетом еще Михаилом Булгаковым. Едва опрокинули по первой стопке водки, как Дима Чурилин, замначальника знаменитой Бутырки, помахав кому-то рукой, исчез и минуту спустя вернулся с невысоким улыбчивым мужчиной в черном вечернем костюме. Двухметровый Чурилин, подмигнув, шумно вздохнул и торжественно поставил на середину стола бутылку дорогого пятизвездочного «Арарата». Затем, обратившись к Папуше, произнес:

– Это презент Виктора Семеновича, – пояснил он и добавил: – Придется тебе, старик, поднапрячься и выдать моему другу писателю Левитину несколько историй из своей практики. Я давно обещал познакомить его с начальником знаменитого Тригорского централа.

Тотчас в руке у Папуши оказалась визитка с изящной вязью в центре, обозначающей профессию владельца: «ЛИТЕРАТОР». Помнится, он честно отработал в тот вечер, рассказав с пяток крутых лагерных историй. Когда новый знакомый ушел, Чурилин, усмехнувшись, сострил:

– Этот Витя не утруждает себя поиском и выдумкой сюжетов. Заглядывает в наш журнал «Преступление и наказание», «Советскую милицию», сюда, – глядь, за несколько часов приятной, с коньячком беседы обеспечивает себя «криминалом» на год, а то и два работы. Так и процветает, богема, известный писатель. Нам бы с тобой его «вольные хлеба».

И уже ближе к полуночи, когда они покидали Домжур, Чурилин сказал Федору Ильичу:

– Твои тюремные да лагерные байки весьма понравились Витюше, так его здесь все называют. Коль позвонит, соглашайся на контакты, не прогадаешь. Левитин – мужик щедрый и при деньгах, бывало, гонорар кое-кому выплачивал и в валюте.

9

В областную комиссию по помилованию, возглавляемую Комиссаровым, вошли люди, достаточно известные в Тригорске. Помимо его, председателя, среди остальных десяти членов значились: двое бывших работников прокуратуры, один из которых прежде был его замом, председатель совета директоров хлебозавода, в прошлом начальник управления общественной безопасности УВД, главный редактор телерадиокомпании «Свет», заведующая неврологическим отделением областной больницы, заместитель председателя облсуда по уголовным и гражданским делам, пресс-секретарь УИНа, заместитель председателя областной коллегии адвокатов, редактор газеты «Вечерний Тригорск», декан юрфака университета.

Когда около четырех дня Комиссаров вошел в малый зал обладминистрации, члены комиссии уже расположились за овальным, сверкающим белым лаком столом. Мораторий на смертную казнь, столь неожиданно введенный президентом, никого не оставил равнодушным. Обсуждение началось еще до прихода председателя. Как и следовало ожидать, мнения оказались самыми противоречивыми.

Поздоровавшись с присутствующими и надев очки, Алексей Поликарпович достал из портфеля копии обвинительного заключения и приговор уголовного дела, которое предстояло рассмотреть.

– Делом по убийству семьи Садовских займемся позднее, – начал он, – а пока хотелось бы подискутировать относительно свежего, с пылу с жару, указа о моратории.

– Защита в восторге, – не смогла сдержать эмоций зампредседателя коллегии адвокатов Ирина Ларина, бальзаковского возраста молодящаяся блондинка. – История России прошла сквозь тысячи расстрелов, пора и нам приобщиться к европейской цивилизации.

– Приобщение к цивилизации, конечно, можно только приветствовать, Ирина Александровна, – перебил Ларину бывший прокурор Бережной. – Но не следует забывать, что по убийствам Россия-матушка едва ли не в мировых лидерах, а в нашей многострадальной области их число перевалило за три сотни в год.

– Верно мыслишь, Анатолий Васильевич, – поддержал Бережного недавно ушедший из УВД на пенсию Горюнов. – Конечно, не каждого надо ставить к стенке, но кое-кого, как говорится, сам Господь велел.

– Чисто мужская логика людей в погонах. – Ларина, разрумянившись, то и дело поправляя прическу, обратила взор к своей близкой подруге, врачу Северцевой. – Ну а ты как полагаешь, Мария Владимировна?

Полноватая, с проседью в густых волосах Северцева дипломатично произнесла:

– Тут есть, конечно, нечто… Ведь, случалось, и невинных расстреливали. А в общем, время покажет.

Чутко уловив ситуацию, поскольку все присутствующие, перебивая друг друга, едва ли не хором хотели высказаться, Комиссаров взял инициативу в свои руки.

– Как бы то ни было, государев указ на Руси всегда принято исполнять. И от этого нам никуда не уйти. Мнения разные, посему давайте, коллеги, просто проголосуем. Итак, кто за одобрение моратория?

Семеро из присутствующих, в том числе и сам Комиссаров, подняли руки.

– Кто против?

Таких оказалось трое: бывший прокурор, редактор газеты и пресс-секретарь УИНа. Среди них эмоционально высказался редактор «Вечернего Тригорска» Калистратов:

– Наверняка все помнят историю об отрезанной голове. Тогда наша газета предельно жестко высказалась по отношению к такого рода страшным преступлениям. И теперь, буду откровенным, помня об убийстве дочери нашего журналиста Толи Фальковского, напрашивается столь же острый материал.

– Илья Борисович, – прервал редактора Комиссаров, – вы высказали свое мнение. Оно будет учтено. Продолжим, однако, голосование. Воздержавшиеся?

Им оказался в единственном числе декан юрфака Аратюнян.

– Запишите, Мария Владимировна, результаты голосования в протокол, – попросил Комиссаров своего заместителя, врача Северцеву, – и перейдем ко второму вопросу.

Он открыл том уголовного дела.

– Вот прошение адвоката Рогинского об отмене смертного приговора Геннадию Бессонову, 44 лет, обвиняемому в убийстве из корыстных побуждений трех лиц – матери и дочери Садовских, а также несовершеннолетнего сына Тамары Садовской, Игоря, восьми лет, учащегося второго класса. В общем, вы знакомы с обстоятельствами трагедии, происшедшей 11 декабря прошлого года. Хотелось бы услышать мнение присутствующих.

– Но, господа, заседание отменяется, – саркастически усмехнулся редактор «Вечернего Тригорска». – В Белокаменной уже без нас все решили. И коль есть указ о моратории на высшую меру, не может же наша комиссия перешагнуть через державное верховное вето!

Поскольку все единогласно согласились с мнением редактора, Комиссаров с облегчением закрыл официальную часть. Теперь комиссии предстояло пройти в небольшой угловой зал столовой обладминистрации, где уже был накрыт стол для товарищеского ужина с традиционно обязательным «чаем».