Расплатившись, Оля получила две таблетки, запечатанные для конспирации в упаковку от "Цитрамона". Она это оценила. Всё ж неудобно было бы, если кто-нибудь нашёл, у кого бы то ни было, таблетки «Ху-ли-ля». Вопросов и стыда не оберешься. Осталось ей теперь только организовать фатальный вечер с директором. Об этом и о том, что посоветовать Вике, она подумает на следующей неделе, после выступления Алёши, а пока можно было расслабиться.

Тем временем, Олег Игнатьевич Суриков, забыв про отдых, день и ночь занимался усердным умственным трудом, чтобы в рекордно короткие строки выполнить задание директора. Неделю назад ему было поручено бегло пробежать иностранную теорию о сбыте и набросать соответствующий этой теории проект по усовершенствовании облика товара Морочанского молочного комбината. Суриков сначала испугался, но после работа его захватила, и он понял, что может с ней справиться. Так оно и вышло, доклад его был готов, и директор созвал новое совещание старых приближённых товарищей.

Семён Семёнович сидел в своём кресле и с неподдельным энтузиазмом ждал выступления Сурикова. Он был доволен тем, что смог избежать лишних денежных трат и в своих рядах найти силы для нового толчка развития предприятия. Глаза Сурикова тоже светились. Он чувствовал себя заведомым победителем. Остальные собравшиеся сидели с лицами приговорённых к изощренной психологической пытке. Суть её не исчерпывалась улыбчивым присутствием на скучном спектакле.

Суриков заговорил. Он бойко и убедительно рассказал своим слушателям, что в век повальной спешки внешний вид элементарных алиментарных товаров первостепенно важен.

– Мы же не торты делаем, и не технику какую-нибудь, чтобы содержанием товара отличаться от наших конкурентов. Молоко оно у всех одинаковое. Цена, примерно, та же. Потому, чтобы заставить покупателя, которому вечно некогда, выбрать именно наш пакет молока, мы должны сделать такую упаковку, чтобы к ней рука сама тянулась.

На самом деле по продаже молока у ММК не было как таковых конкурентов. Его капиллярная сеть поставок во все магазины области убивала на корню все потенциальные посягательства на молочный рынок. Кое-где появились мелкие фирмы выпускающие разного рода продукты переработки молока: масло, сыры, сырки, мороженное. Суриков, заведуя сбытом, знал это, как никто другой. Но пример молока был так легок в обращении и так нагляден при демонстрации доводов иностранной теории, что он не стал от него отказываться.

Слушавшие делали вид, что вникают. Многие начальники по всему миру любят проводить совещания после обеда. Кто их всех надоумил – неизвестно. Известно, однако, то, что всё внимание заседающих после обеда подчинённых сосредоточенно в основном на том, чтобы держать глаза открытыми и делать выражение лица соответствующим обстановке. Они все, как школьники, бояться, чтобы их не вызвали на высказывание своего мнения по поводу обсуждаемого вопроса, или же, не дай Бог, не спросили точные сведения их компетенции, которые они не готовы предоставить. Порука и взаимопомощь в таком положении спонтанны. Так, например, если кто-то услышит остроту в речи выступающего и оценивающе усмехнётся, остальные, проспав смешную реплику, слепо поверят коллеге и тоже сдержанно похихикают. Вот и заседатели ММК прибывали все, помимо самого директора и выступавшего Сурикова, в состоянии скрытой борьбы со сном.

Продолжая свой доклад об упаковке, Олег Игнатьевич сказал среди прочего, что название комбината, или звучная марка, было одной из составляющей успеха. Спавшая до сих пор заведующая закупочным отделом Жанна Петровна, очнулась. Она услышала в этой фразе неоспоримую правду и решила воспользоваться моментом, для того, чтобы продемонстрировать свой интерес к теме доклада.

– Как же, это – естественно, – кивала она головой.

Начальник цеха Рафаил доверительно поддакивал ей:

– Да, само самой.

Гриша Грушин немного опоздал со своей реакцией, и не стал ничего говорить, а ограничился заинтересованным сощуриванием глаз. Директор тоже придал особое значение последнему утверждению и попросил Сурикова:

– Поподробнее, пожалуйста по этому пункту.

Окрылённый неслыханным на их заседаниях живым отзывом со стороны коллег, Суриков взыграл духом. Он перешёл от теории к практике, и договорился до того, что аббревиатура ММК действует чуть ли не отталкивающе на современного покупателя.

– Она может ассоциироваться с засекреченными военными заводами прошлого, наводить на мысль о нечистоте или же искусственности продукта.

Директор был поражён.

– И что же ты предлагаешь?

– Менять.

– Название?

– Да.

– На что?

– Ну, разные могут быть подходы. Иногда в качестве названия используют фамилию основателя дела, намекая на то, что он как бы ручается своим именем за качество продукта.

– Ну, к нам это не подходит. Не можем же мы назвать его именем покойного Землякина, первого директора комбината, царство ему небесное.

– Не-не-не, – мотал головой Рафаил.

Диалог между директором и Суриковым вывел из спячки публику и облегчил её подключение к теме.

– Тогда новая марка может быть игривое сочетание частей прошлого названия, которое может оставаться действующим для официальных контрактов и всей прочей документации, чтобы не разводить волокиту с адвокатами и нотариусами. А просто на старой основе вывести новую марку.

Директор вздохнул. Но Суриков не растерялся и с улыбкой оповестил своих коллег:

– Я тут на досуге набросал кое-какие примеры. Если хотите, можем в конце заседания их обсудить.

Грушин, осознав, что конец заседательской пытке придёт нескоро, грустно вздохнул.

Директор решил не откладывать, уж очень его заинтересовал этот момент.

– Зачем же откладывать, давай, огласи, что ты там насочинял.

Суриков и обрадовался, и застеснялся в то же время. Он покопошился в своих бумагах и вытащил листок с заготовленными предложениями.

– Должен вам заметить, что в названии нашего предприятия имеет место быть такое огромное количество потенциальных симпатичных… да вы вот сами судите.

Слушатели насторожились. Сценарий заседания принимал труднейший для них оборот. Жанна Петровна сложила руки на груди, откинулась на спинку стула и расширила глаза, как бы готовясь к интенсивному вниманию.

Грушин скис. Он вчера гулял с любовницей. Простое присутствие на этом внеочередном заседании требовало от него невероятных усилий. С утра он ещё держался, ползал по своему кабинету, перекладывал бумаги, встретился даже с заведующим лаборатории, но после обеда сон завладел им безапелляционно. Перед заседанием он освежился в туалете, подставив голову под кран с холодной водой, затем выпил кофе. По прошествии первого получаса он констатировал про себя, что вторичный заряд сошёл на нет, и скоро он либо уснёт, либо попросится выйти в туалет.

Рафаил подпёр голову кулаком и прозрачно улыбался. Он, в отличии от Грушина, вник в суть вопроса, и без труда следил за смыслом речи Сурикова. Эллаида, поправив шпильку в причёске, безропотно приготовилась к новой странице стенографии.

– Морочанский Молочный Комбинат, – торжественно продекламировал Суриков, – чего только не спрятано в этом неказистом, на первый взгляд, словосочетании.

Рафаил поднял правую бровь. Директор крякнул.

– Если мы возьмём по три буквы из каждого слова, то тут возможны следующие комбинации. Сочетание всех трёх по три буквы даёт нам «МорМолКом», но я бы не советовал на нём останавливать выбор, очень отдает всякими стройкомами, избиркомами и тому подобными комами.

Жанна Петровна отвернулась. Грушин закрыл глаза, досчитал до трёх и открыл их снова.

– Можно взять только из двух слов по три буквы, и тогда мы получим «МорМол», поставив Морочу на первое место, или «МолМор», поставив её в конец.

– Игнатьич, – прервал его директор, – с тремя буквами, это ты перебрал.

– Получается, – подключился Рафаил, – что, мол, морим.

– Или же морим молоком, – деловито добавила Жанна.

– Хм, «МорМол», «Молмор», «МорКом», мур-мур, – усмехнулся директор.

Грушин, услышав подозрительное «мур-мур», вскинулся, подозревая, не над ним ли это смеются. Но все взгляды были устремлены на Сурикова, к тому же он сообразил, что глаза-то у него были отрыты, значит – пронесло.

– Ну, это я так, для примера. Если мы возьмём по две буквы из каждого слова, то будем получим «МоМоКо», и можно симпатично обыграть созвучность этого слова с самим молоком. Я уже слышу, как по радио передают такой весёлый рекламный ролик, который поёт «момоло-молоко, молоко – эт момоко», – Грушин озвучил воображаемый им ролик с незатейливой двухнотной мелодией, – ну, или что-нибудь в этом роде.

Директор прыснул, Жанна улыбнулась, Рафаил засмеялся, ткнув при этом локтем Грушина, уже уронившего голову себе на грудь. Тот вздрогнул пару раз, и начал трястись от напускного смеха. Суриков не обиделся, не его вина, раз такие выходят варианты из названия их комбината. Он тоже улыбнулся и продолжил.

– Ну, если вы не одобряете это направление, то можно, на примере наших собратьев взять сказочные названия, типа «Бурёнка», «Простоквашино», «Млечный путь», «Молочные реки».

– А ты знаешь, Игнатьич, это МоМоКо… что-то в нём есть, – ещё с улыбкой на губах проговорил директор.

– По крайней мере, бросается на слух, – подтвердила Жанна Петровна.

– И несколько созвучно со старым эм-эм-ка, опять же преемственность хоть какая-то наблюдается.

– Момоко, молоко, молоко, момоко, – повторял довольный директор.

Вскоре он распустил счастливое заседание. На выходе Рафаил участливо сообщил Грушину:

– Ты понял, мужик? Мы вскоре МоМоКо будем называться.

– Что ты говоришь? Эпохальное решение.

– Да, работы прибавится.

– Надо за это выпить.

– 18 -

«Клуб Достойнейших» зарядил жизнь Нади интрижным напряжением. Изъеденная подозрениями, что две другие её соклубницы видятся втайне и конспирируют против неё, она из кожи вон лезла, чтобы сплотить команду из «Клуба Достойнейших» и, не настораживая соратниц, заставить их работать в её пользу. Когда одной из двух выпадал шанс встретиться с Алёшей, Надя отговаривала их. Ей такого случая никогда не предоставлялось, но однажды она выдумала его, делая вид, что добровольно отказывается от личной выгоды ради блага всей команды. Таня сознательно подыгрывала ей. Лена послушно соглашалась со всеми предложениями, потому что членство в «Клубе Достойнейших» придавало ей смелости в участившихся ссорах с матерью. Она была благодарна девочкам за то, что они появились в её жизни, и наслаждалась их компанией, не предъявляя особых претензий к этой новой дружбе.

Судьба, умилённая Надиными терзаниями, сжалилась над ней. Её, как образцово-показательную медсестру, назначили дежурить в скорой помощи на площади в день предвыборного публичного выступления Трубного. Она узнала об этом лишь вчера, и сначала не хотела ничего говорить Лене и Тане. Но придя к заключению, что они не смогут её заставить не пойти, раз уж речь шла о работе, она поделилась с ними этой новостью.

Вчера вечером у них была встреча. Они обсуждали положение вещей. Помимо Надиной поступила ещё одна интересная информация к размышлению. Таня рассказала, что сама мачеха и её новая лучшая подруга – актриса, которая стала появляться в доме, так как её там в чем-то задействовали – сработались с теми же намерениями, что и «Клуб Достойнейших». К тому же у этой лихой пары было сногсшибательное преимущество перед троицей: они регулярно и беспрепятственно общались с предметом их ловли, со всеми вытекающими отсюда положительными последствиями.

– Мачеха и приживала могут спокойно изучать привычки и вкусы Алёши, – дразнила Таня.

– Они могут встречаться с ним, сколько им угодно, – предполагала Надя.

– Они демонстрируют себя в выгодном свете, – подхватывала снова Таня.

– Мы, несчастные, вынуждены были отказаться даже от тех редких встреч, на которые могли рассчитывать, благодаря нелёгкой работе наших стукачей!

– Всё ради соблюдения принципа равноудалённости, – вздыхала Лена.

– Наши шансы на успех ничтожны, – заключала Таня.

– Не будем отчаиваться, – бодрилась Надя.

– Может давайте попытаемся поговорить с ними напрямую? – предложила Лена. – Мы же, вот, сработались. Давайте возьмём их тоже в наш клуб, и тем самым нейтрализуем их вредность.

– Милая, если мы будем брать к себе всех, кто охотится за мэром, то скоро это будет не элитный клуб, а базарная толпа.

– И что мы можем им предложить? – спросила Таня. – Что они выигрывают от общения с нами.

– А мы рискуем потерять последнее, что у нас осталось – лицо. Те двое непременно воспользуются случаем, и поднимут нас на смех. Не без оснований, надо признаться!

– Нас могут опозорить не только перед Алексеем, но и перед всей общественностью. Как накатают какую-нибудь крамольную статью в местную газету, то придется потом с работы увольняться, а то гляди, от стыда подальше и вообще из города уезжать.

– Да, я как-то не подумала об этом, – растерялась Лена, – хорошо, не будем отступать от принципа неразглашения договора. Беру мои слова назад. Но что же делать? – взмолилась она в отчаянии.

Таня выдумала эту историю с конкуренцией. Разочаровавшись в который раз в способности жизни вне сцены по-настоящему её развлечь, она подошла по-предпринимательски к ситуации. Ей, как наблюдательнице, только создававшей вид заинтересованности, было видно лучше, чем двум остальным, что центробежные силы берут верх над факторами, благоприятствующими коалиции. Надя и Лена вместо того, чтобы сообща идти к общей цели, изначально намеченной и безмятежно забытой, практически в открытую хвастались друг перед другом своими достоинствами, и каждая вела себя так, как будто от решения другой зависело, кто из них двоих станет женой Алёши.

Но в этом была не их вина. Расплывчатость намеченного результата постоянно сбивала с пути. Им не нужно было прикладывать особых усилий для того, чтобы оберегать Лёшу от остальных женщин. Они знали, что наблюдалась общая стагнация ажиотажа в отношении к Трубному-младшему, что подтверждалось резким спадом трансляции песен «Алёшка» и «Ой, Лёха, Лёха!» по местному радио.

Разработка беспроигрышного варианта соблазнения Алёши была главной целью основания Клуба. Но эта идея, сама по себе абсурдная, в случае абстрагирования от конкретной персоны, которая должна была воплотить завоевание сердца, переходила в плоскость неуправляемых. Таня прекрасно отдавала себе в этом отчёт, а у Нади с Леной этот момент лишь иногда мелькал на заднем плане подсознания, так и не пробиваясь в область разумного мышления. Они редко говорили о том, как привести в жизнь то, чего ради они объединились. Они мало внимания уделяли обсуждению самого Алексея. Каждый раз они тратили время на обмен сведениями об его перемещениях, после чего переходили к жалобам на домашнюю волокиту. Их сходки исчерпали себя. Таня скучала, Надя нервничала, Лена страдала.

Надя, зная, что завтра она предстанет в её сексуальном медицинском халате перед лицом жертвы, не чувствовала потребности обсуждать новоявленных соперниц. Завтра она будет играть ва-банк, а сейчас поддерживала разговор исключительно ради приличия.

Лена же испугалась. Она сама ещё толком не разобралась от чего, но после Таниного сообщения у неё появилось чувство тоскливого внутреннего беспокойства. Пытаясь не выдать себя, она тоже создавал видимость участия в нелепой интриге.

– Надо пасти, – после выразительной паузы произнесла Таня.

– Как это, пасти? – спросила в недоумении Лена.

– Будем следить, по очереди, лично или через доверенных лиц, – объяснила Таня.

– Но это же практически невыполнимо! – воскликнула Надя. Там же столько частной охраны и милиции! Мы же не профессиональные сыщицы… мы сразу облапошимся…

– А что делать? Какой у нас ещё выбор остаётся? – риторически спросила Таня. – Я не говорю, чтобы мы по очереди сидели с биноклем на дереве напротив окон усадьбы Трубных. Можем следить за нашими соперницами, когда они встречаются на нейтральной территории.

– Да, вот загвоздка! – сказала Надя. – Я лично понятия не имею, как мы можем им помешать.

– Нам просто нужно их обезвредить, – выдала задумчиво Лена.

– А как это сделать?

– Может быть, им как-то подпортить репутацию? – подсказала Таня.

– Анонимка! – предложила Лена.

– Анонимки не срабатывают, – возразила Таня. Ей очень хотелось деятельных приключений.

– Тогда надо подписаться, вымышленным именем, – Лена настаивала.

– А давайте напишем письмо, как будто оно от одной из этих, и как будто она признаётся в любви Лёше, и тогда её сразу выгонят из дома, как притворщицу. Это, конечно, если написать письмо от мачехи. А если от коллеги Танькиной, тогда результат может получиться контрпродуктивным для нас. Вдруг она на самом деле нравится Лёше?

– Да, больно признаться, но это не исключено, – подыгрывала Таня. – Такая как Ольга, не перед чем не остановится. Вы бы видели, как она весь прошлый сезон пыталась развести директора рынка со своей женой, чтобы он на ней женился.

– Так он же старый, – сказала Лена.

– Ну, и что?

– А-а, так она, значит, на стареньких и богатеньких специализируется! Тогда, – взгляд Нади загорелся гениальностью посетившей её идеи, – давайте напишем от неё письмо с признанием в любви отцу Алексея! Мы тогда одним ударом её опошлим и поссорим с сообщницей. Так бывает, я знаю! Это сейчас мачехе директор не нужен, а когда она поймёт, что, на самом деле, она на груди пригрела змею, то она тут же бросит нелепые погони за журавлём в небе, и будет трястись над вшивой синицей, как курица над яйцом.

– Надя, ты – гений! – восхитилась Лена. – Правда, Таня?

– Да, что-то в этом есть, – признала Таня.

– Если хотите, написание письма я беру на себя, – предложила Лена. – В следующий раз я приду с черновиком, который мы все вместе подправим и отправим.

– Ладно, – согласилась Таня.

Она рассчитывала на нечто большее: на слежку, на погоню, на драку, но на худой конец и любовное письмо могло подойти.

Надя осталась довольной своей находкой. Сейчас ей оставалось только убедиться в том, что её соклубницы не помешают её работе над Алексеем во время выступления на площади. Их нужно было чем-то занять.

– Но всё же завтра, по-любому, надо за этой Ольгой немного понаблюдать, у нас будет прекрасная для этого возможность во время официальной программы дебатов, – Надя снова сощурила глаза, как будто вглядываясь в завтрашний день. – Кто за это возьмётся? Я насколько смогу, буду на чеку, но ведь не могу гарантировать неотступное наблюдение. А вдруг меня куда-нибудь ещё пошлют по надобности.

– Наверное, тебе, Таня, будет удобнее всего это сделать, – заметила Лена. – Ты же с ней на короткой ноге.

– Да, сделаешь вид, что шла мимо трибуны, решила зайти. Ты же и Санина знаешь.

– Хорошо, я постараюсь.

– А ты, Ленка, – сказала Надя, – подключись как-нибудь к внутренней атмосфере дома, через твои связи.

– Девочки, ну, как я подключусь? Я своим сводням ни о чем больше не рассказываю, держу их на расстоянии. А тут вдруг раз, и полный регресс?

– Сама придумай, ты же у нас умная.

– Мне ещё и письмо надо написать, – отпиралась Лена.

– А что там писать, ты же не за «Войну и мир» берёшься. Я даже думаю, что чем короче будет письмо, тем понятнее оно будет для директора. Типа, «Я люблю вас. Ваша каша.» Ты там особенно высокопарными эпитетами не разбрасывайся, – предостерегла её Надя. – Одно другому не мешает: и письмо напишешь, и расспросишь, что там слышно изнутри дома?

– Если бы писать было так легко, как ты это представляешь, то все бы были писателями, – возразила Лена.

– Так ты же сама вызвалась!

– Да, письмо писать я вызвалась, а за домом следить – нет.

– Девочки не ругайтесь, – усмиряла их Таня, – нам ещё через многое надо пройти вместе.

Очередная душная июньская ночь сошла на город Морочу. Тела сограждан демократически мирно потели в постелях, а умы их разбрелись по запутанным тропинкам никуда не ведущих фантазий.

Надя крепко спала и опаздывала на собственную свадьбу, неодетой она металась по свободному пространству, а за ней, как гроздь воздушных шаров, носились потные морды её родственников с детьми и собаками, кричали, чтоб одевала платье, а она ещё душ не приняла.

Эллаида Мифодьевна стирала в бане свою норковую шубу. Фёфёдыч ел резиновый торт.

Семён Семёныч Трубный открыл для себя таблицу Менделеева. Его же сын не мог уснуть и, лёжа на горячих простынях, повторял речь для завтрашнего выступления, и каждый раз его фантазия брала верх над его памятью, преподнося ему новые концовки текста.

Шевчук долго после ужина лежал на диване, наблюдал с помощью игры зеркал как Вика на кухне моет посуду. Там он и уснул, не дойдя до своей кровати. Ему приснилось, как Лёша выходил на трибуну зала заседаний во время съезда народных депутатов, и начинал гавкать. Проснувшись в липком поту – диван был кожаным – он пошёл в свою комнату, но больше не мог уснуть до самого первого крика петухов.

Вика, не предавая привычку, снова грезила Володей, а Володя громко храпел и ничего ему не снилось.

Ёсич бродил по туманным оврагам в поисках разбившегося в увиденном на ночь боевике самолёте, а его Кристина Вячеславовна плакала от несправедливых оскорблений завуча по воспитательной работе, публично высказанных ей на педсовете, и было так искренне обидно, что, даже проснувшись от собственных слёз, она была не в силах их остановить.

Её подруга Наталья Фёдоровна во сне пререкалась со своей матерью, которая застала её курящей в школьном туалете. Оксана Викторовна же умилялась от того, что к ней домой пришёл Горбачёв и вручил ей почётную грамоту самой чистоплотной хозяйки Советского Союза, хотя дорожку в прихожей он при этом испачкать не преминул.

Подполковник Жора снова не спал и, задыхаясь от городской пыли, мечтал о домике в лесу. Майоров увидел себя маленьким мальчиком, идущим рядом с отцом на рынок покупать попугайчика: «Давай возьмём неразлучников!»

Таня, покинув раскалённый чердак, лежала на раскладушке в саду, курила, лениво вела напрасную войну с комарами и с ухмылкой вспоминала вчерашнюю встречу Клуба Достойнейших.

Светлана Евгеньевна, одетая по-охотничьи, ехала на тандеме со своим режиссёром, и перед ними висела сплетённая из воздуха карта, по которой они сверяли дорогу. Звёздный-Яичко спал и видел цыганку-гадалку, которая ему рассказывала, что в прошлой жизни он был фигурой, приближённой к римскому императору Ромулу Августулу, на что он хотел ей ответить, что такое далёкое прошлое его не интересовало, и что он пришёл к ней за тем, чтобы узнать о своём будущем, но во сне он побаивался цыганки и не стал ей противоречить.

Алина заснула с перечитанным наполовину томом Грибоедова, и видела Санина, который прямо со сцены предлагал ей жевательную резинку, и приговаривал: «Её по должности, тебя от скуки». Ларисе Константиновне снилось, что она приезжала домой, а жила она почему-то в Ленинграде, и там бегала по магазинам, искала себе зелёную мочалку, которую муж выбросил, пока она гастролировала. Костюмеру Паше приснилась свекровь, которая, зажав окурок в зубах, играла на баяне и пела бранные частушки. Старуха Кац видела себя с коротко стриженными волосами, покрашенными в сиреневый цвет.

Сергей Иванович выходил на сцену и забывал слова, покрывался холодным потом, жадно смотрел на будку суфлёра, но тот спокойно заправлял за воротник салфетку, брал ножик и вилку и приступал к поглощению ещё дымящейся котлеты по-киевски. «Чтоб ты подавился»! – кричал Сергей Иванович, и публика начинала смеяться. Тогда Сергей Иванович смотрел на суфлёрскую будку и видел там Булгакова и Пушкина, играющих в карты, и снова кричал: «Я этого ни на кого не посмотрю»! – и публика снова и ещё убедительней отвечала ему смехом.

Стрелкин, устав от политических сборищ, положительно напился и только пьяно чмокал губами в беспамятстве. Он больше не появится в обществе предвыборных обезьян, они окончательно утомили его своим монотонным неумением расслабляться. Костя Стрельников видел себя на инвалидном кресле и проснулся со сдавленным от саможалости сердцем, тогда как его компаньон Лучано приезжал к маме, заходил к ней в дом, но только жаркий ветер гулял по всем комнатам, ныряя туда-сюда через распахнутые окна.

Леонидов обжирался прелой икрой. Кириенко с сыном ехал на воздушной колеснице, а сын убежал из дома в кругосветное путешествие, но вот только плёнку в фотоаппарат он так и не достал, потому пришлось вернуться домой, и дожидаться лучших времён. Сычёв реставрировал обгоревший памятник Ленину. Крутило целовал Таню.

Олег Игнатьевич Суриков выиграл серебряную медаль по конькобежному спорту, а на первой ступеньке подиума стоял директор, хотя первым пришёл к финишу Суриков. Дима вместе с дедом сооружал высокоскоростную телегу.

Санин пригласил Олю к себе домой, и они не спали. Уже считая себя женой директора-импотента, девушка уступила напоследок зову плоти, мало ли, когда в следующий раз ей посчастливится. Саня, забывший о своих ухаживаниях после ночи сектантского купания, немало удивился, когда Оля дала ему понять, что не прочь скоротать с ним ночь. Согласившись, он дал своей партнерше всё, на что только был способен. Не обиженный природой, он оказался способным на многое, и они совершали одно грехопадение за другим, заснув только под утро, за полчаса до будильника.

Лена тоже не спала. За последнее время в её жизни столько всего изменилось. Школу закрыли на лето, и она перестала ходить на работу. Она перестала рассказывать матери о том, чем занималась, что очень напрягало Наталью Фёдоровну и обстановку в доме. Она часто уходила из дома, и по тому, как она одевалась и сколько времени отсутствовала, мать не могла догадаться о том, что происходит с её дочерью. Лена только обмолвилась, что у неё появились новые подруги. Родительница стала бояться, что она связалась с какой-то новой сектой, о которой пошли невнятные слухи по городу, но когда решилась на прямой вопрос, и дочь подняла её на смех, у неё полегчало на душе. Помимо необъяснённых отлучек Лена ещё взяла моду закрываться в своей комнате и не спать по ночам. Наталья Фёдоровна терпела. Она тайно надеялась, что вся эта история хорошо, то есть свадьбой, закончится.

Участие в заседаниях Клуба Достойнейших, казалось, изначально дало ей силы преодолеть раздвоение личности и минимизировать ту часть своего сознания, которая раньше отвечала за «выживание». Лена перестала соответствовать ожиданиям матери, бабушки и Кристины и занималась только тем, что относилось к настоящей жизни: она знала теперь своего принца и добивалась воссоединения с ним. Она твердо верила, то есть, лежа ночью в бессонной постели, она утвердительно твердила, что они созданы друг для друга. Она ж прочла в его родных глазах в тот вечный и далёкий миг, когда они, коленопреклонённые, стояли у дверей в милицию, немое обещание, что не забудет разыскать и, разыскав, уж не отпустит.

Недолго длилась её целостность. Переселение её всегдашних грёз в каждодневный быт стало поводом для нового раздвоения. Лена решила, что для того, чтобы быть достойной положения своего будущего мужа, она не могла оставаться простой учительницей. Она тоже должна иметь статусность. Она перестала думать, что ей нужно заняться научной работой, что прилежное корпение над книжками позволит ей открыть в богатом русском синтаксисе что-то такое, что удивит весь академический корпус родной словесности. Свобода от отчетов перед матерью подтолкнула её к свободе полёта фантазии, которая доставляла ей неиспытанное ранее удовольствие. Она мечтала быть писательницей.

Ах, как волнующе было это ощущение, когда неуловимые и яркие образы щекотали кончики её пальцев. Она закрывала глаза и бежала по полю заманчивых фантазий. Невесомость дурманила и обещала счастье. В облаках мелькали живые картинки, она их видела и понимала, что они будут жить только, если она перестанет за ними гоняться в своих отключках, а возьмет в руки первый попавшийся пишущий инструмент и запечатлеет.

Вот образ плачет и страдает, его старинные очки упали и разбились, и лунный свет, мешаясь с электрическим, множит осколки ненужного стекла и… что потом? А там, вначале что-то было, ну, как же? Да! Очки – не первый ж раз, да и глаза такие светлые, какие? Голубые? Нет, серые. Они родней туманам и исканьям, и пыли, и паденьям, и моросящей скуке всего материка.

Скрип двери, взрыв холодильника, и, очнувшись, Лена смотрела на знакомый рисунок обоев, на нож, на капающий в раковину грязный крахмал, и на часы – непобедимые враги вечности и счастья – а образ исчезал. Она, шагая уже по эту сторону зеркала, лишь шлейфом мысли задевала рассеявшийся мир и обещала, что завтра – обязательно. Но завтра всё было уже не то, что-то умирало, что-то нарождалось, и сравнения с вчерашней сладкой чистотой не выдерживало.

Лена вязла в топком времени жаркого июня, в погонях за Алёшей, в разработках стратегий и выборе материалов, пока ей не выпадал свободный день.

Голова случалась ясной, и мать была на даче, и даже погода казалась по-прохладней. Но, вместо того, чтобы садиться и писать, она для начала наводила порядок на рабочем столе, потому что в опрятной обстановке лучше работалось, но не останавливалась, включала в ауру влияния на её способность сосредоточиться всю свою комнату, а там, и кухню, и коридор, и комнату матери – а то обидится. Закончив уборку, она отдавала себе отчет в том, что желание писать исчезло, она устала, но всё же сделала полезное дело, и мать, умилённая, хвалила за прилежность, и пора было спать уже идти – всё равно таланта нету.

Ей не спалось. Пока за стенкой Наталья Фёдоровна, посапывая в подушку, ругалась со своей матерью, Лена перенеслась в будущее, когда она книгу свою уже, значит, написала. Роман стал событием книжного года, принёс популярность её героям, а ей знаменитость. Как каждой знаменитости, время от времени ей приходилось давать интервью. Какой-то женский глянцевый журнал прислал на встречу с ней одну из этих журналисток, необремененных образованием, которые не то, чтобы писать не умеют (Да-да, не умеют! Не «не разучились», а именно никогда и не умели), они не умеют ни слушать, ни пересказывать. С ними нужно вести себя очень продуманно. Во-первых, надо будет уточнить, что она тоже намерена записывать это интервью на плёнку, чтобы в случае чего у неё были вещественные доказательства того, что она говорила и чего не говорила. И потом, какие вопросы могут придумать эти журналистки? «Как к вам пришла в голову идея?» «С кем из персонажей вы себя олицетворяете?» «Будет ли продолжение?» К битве с этой пошлостью нужно было подготовиться заранее. Из заготовок она одобрила следующее. «Девушка, я не считаю возможным (можно заменить на «благопристойным», по обстоятельствам) отвечать на ваш вопрос». «Девушка (лучше в начале интервью спросить её имя и обращаться по имени, так обидней будут звучать колкости), ну, я же вас не спрашиваю, сколько вы дали профессору, чтобы он вам поставил зачет по литературоведению»! А журналистка бы растерянно отвечала: «Я никогда не сдавала зачёт по литературоведению»! – «Я в этом не сомневалась!» – последовал бы ответ. Глупая журналистка не поняла бы скрытого сарказма. А если бы она не была глупой, то ответила бы провокацией на провокацию и назвала бы сумму взятки – тогда бы разговор мог обернуться неподдельно интересным. Хотя ждать провокаций от глянцевых обложек также напрасно, как напрасно внутренне горько плакал Фет. Самое большее, на что они способны, это слово «секс» в основном заголовке.