Мечтатели Бродвея. Том 2. Танец с Фредом Астером

6. But on the other hand, baby^[44]

– Мисс Гиббс? – позвал вежливый и определенно мужской голос из центра зала.

Пейдж одернула юбку, прочистила горло и отделилась от толпы кандидаток, прижимая к груди свой текст. У нее была слабая надежда пройти последней. Она оказалась пятой.

– Что вы нам покажете?

Пять – несчастливое число, она была в этом уверена. Ее выступление к концу прослушивания успеют забыть. Претенденток в списке девятнадцать. Она слышала, что иногда вообще никого не брали.

– Я… я выбрала отрывок из третьего акта пьесы «Только не Мортимер» Кертиса Морроу, где… где Тельма упрекает Мортимера в неверности.

Сцена в театре «Вист» была небольшая, но ей показалось, что она шла целую вечность, километры и километры, вдобавок ее угораздило споткнуться о плохо пригнанную доску подмостков.

Зал был ярко освещен. Пейдж могла бы разглядеть все лица, но от паники у нее помутилось в глазах… и скрутило желудок.

Она дошла до авансцены и остановилась на подгибающихся ногах. В голове закружились в вальсе советы Манхэттен. Пейдж закрыла глаза, надавила ладонями на веки, лихорадочно вспоминая… Манхэттен, Манхэттен, что же ты мне говорила? Когда у тебя мандраж… Не помню… Что-то про порыв ветра…

Представь, что сильнейший порыв ветра проникает в тебя через кончики ног, поднимается по икрам, выше, раздувает твою грудь, наполняет голову, вздымает к небу волосы, отрывает тебя от земли, уносит! Ты стала легкой-легкой…

Пейдж усилием воли сосредоточилась на кончиках ног… После третьего воображаемого порыва мандраж буквально вылетел из головы, выветрился бесследно, изгнанный химерическим сквозняком. И вымышленное создание по имени Тельма завладело ее телом и душой.

– Я не понимаю тебя, Мортимер. Ты выпытываешь у меня правду с коварной надеждой, что я виновата во всём, тогда как сам…

Это продолжалось семь минут.

Повисла тишина, достаточно долгая, чтобы рассеять Тельму. Пейдж прямо-таки ощутила, как она отхлынула, развеялась, испарилась из нее и вернулась туда, где была, на отпечатанные страницы.

Ноги на подмостках сцены снова стали очень тяжелыми.

Ей зааплодировали. Но, подумала она, сегодня все аплодируют всем. Им так нужна поддержка.

Она наконец позволила себе взглянуть на двух человек, составлявших жюри. Казнить нельзя помиловать, где они поставят запятую? Она едва расслышала имена, когда их представляли.

Главным был темноволосый молодой человек лет тридцати; его ассистенткой – женщина постарше, с седой челкой, завитой по моде военных лет. Брюнет постоянно делал записи по ходу каждого выступления.

Пейдж давно закончила, а он всё продолжал что-то строчить. Потом не спеша отложил карандаш. Облокотившись о пюпитр, сложил ладони перед носом, так что Пейдж видела две половинки его лица.

У него были необычные глаза, ясные и темные одновременно.

– Зачастую, – прозвучал наконец его степенный голос, – актер забывает держать паузу. Он слишком спешит и боится бездействия. А между тем держать паузу не значит терять время впустую. Даже сидя без движения, мы не выходим из роли, мы всё равно играем. Можно ведь играть и без единого слова. Вы могли бы, мисс Гиббс, оставаться на сцене час, не произнося ни звука, но при этом выстроить суть конфликта между вашей Тельмой и Мортимером.

Пейдж ничего не поняла из того, что он сказал. Ее интересовало одно: это порицание?

– Я… я знаю, что иногда слишком тороплюсь, – сказала она. – Научиться держать паузу – моя цель, и я изо всех сил стараюсь ее достичь.

– Это вы молодец. Но вы путаете игру с возбуждением от игры. Ваши собственные эмоции с эмоциями вашей героини. Это совершенно разные вещи. Вы позволите дать вам совет, мисс Гиббс?

– Да… да, конечно, – жалко пролепетала Пейдж.

– Прежде чем выходить на сцену, займитесь стиркой, а еще лучше порубите дрова.

Голос был неизменно мягкий, но оглоушил ее, как удар молнии. Выпавшие из рук листки разлетелись по сцене. Пейдж присела на корточки, борясь с рыданиями. Ее сердце перестало биться, последние слова ее сразили. Она провалилась.

Пытаясь собрать пьесу, она чувствовала, что сама разваливается на кусочки.

Девушка не сразу услышала голос, раздавшийся за ее спиной из-за правой кулисы. Она подобрала последний листок, лежавший перед парой кожаных ботинок табачного цвета.

Взгляд Пейдж медленно переместился вверх, на их владельца. Он возвышался над ней, слегка всклокоченный, и внимательно на нее смотрел.

Лицо было приветливое и… удивительно знакомое, но Пейдж была слишком взволнована, чтобы задуматься, где могла его видеть.

– О, привет, Гэдж, – сказал брюнет за пюпитром совсем другим тоном. – Я и не знал, что ты здесь.

– Привет, Лестер. Я зашел повидать Бада, он уже здесь?.. Что касается этой девушки, ты совершенно прав. Она, судя по всему, и впрямь полна эмоций. Интересных эмоций. Но они слишком ее захлестывают.

– В точку, Гэдж. Я бы сказал, что девушка в них тонет. Отсюда и результат на сцене – невразумительный.

Всклокоченный – стало быть, его звали Гэдж – сощурился и подпер кулаком подбородок, словно хотел потеребить несуществующую бороду.

– Точно. Ты, конечно же, прав, Лестер. С таким талантом, как у нее, приходится нелегко. Он не дается в руки, чуть что – прячется, потому что у него есть вопросы к себе. Много, очень много вопросов. А между тем на его вопросы нет однозначного ответа. Все ответы верны и возможны, но…

Он замолчал, подыскивая слова. Атмосфера в зале изменилась. Этот новый человек, казалось, вбирал в себя, как большая река, бурные потоки коллективной энергии.

– У нас еще четырнадцать кандидаток на прослушивание, – сказал наконец Лестер уважительно и чуточку нетерпеливо.

– Думается мне, только одного мы можем ждать от мисс… мисс?..

– Гиббс, Пейдж Гиббс, – выдавила она из себя, ни жива ни мертва.

– …только одного и, по сути, главного…

– Чего, Гэдж?

– Чтобы мисс Гиббс доросла до своего таланта. Мы с тобой знаем, Лестер, что Актерская студия не может дать талант. Как, впрочем, и ни одна театральная школа.

Он всматривался в нее, так близко, что теперь она видела его черные брови и широкий нос крупным планом.

– Но мы можем заставить актера стать достойным таланта, который у него есть. А у этой девушки, мне кажется, есть, и большой.

Он ловко спрыгнул со сцены в зал и заговорил шепотом с двумя членами жюри.

Прижимая к груди листки, Пейдж так и стояла в нерешительности посреди сцены и чувствовала, как ее оценивают и препарируют восемнадцать недоумевающих и двусмысленных взглядов других кандидаток.

– Что ж, мисс Гиббс, – воскликнул Лестер, чуть поколебав непрошибаемую мягкость голоса, – вы слышали мнение мистера Казана^[45]? Актерская студия готова помочь вам стать достойной таланта, который он в вас видит.

Пейдж покинула сцену на подгибающихся ногах, забыв поблагодарить. Она шла к коридору, сутулясь, придавленная вниманием всего зала к своей особе.

Забывшись, она столкнулась с какой-то девушкой. И узнала черные, полные огня глаза, являвшие великолепный контраст с белоснежными зубами.

– О Dio^[46], просто не верится! Я всё слышала. Ты приглянулась самому Элиа Казану!

Анна Итальяно училась вместе с Пейдж в Школе драмы в Карнеги-холле. Она поступила в Актерскую студию несколькими неделями раньше.

– Привет, Анна. Да, правда, – кивнула Пейдж, – мне… мне тоже не верится. Уколи меня, если у тебя есть булавка. Это всё не сон?

– Уверяю тебя, что это наяву. Ну не чудо ли? Мы будем вкалывать до седьмого пота, и всё у нас получится, клянусь.

– Да, поклянись, пожалуйста.

Анна цепко ухватила ее за плечи и зашептала:

– Знаешь, я решила последовать твоему примеру… Возьму сценический псевдоним.

– Итальяно – звучит красиво, – пробормотала Пейдж, раздумывая, зарыдать ей или истерически расхохотаться.

Ее приняли. Приняли! Она теперь студентка знаменитой Актерской студии!

Вдруг она подумала об Эддисоне. Надо сообщить ему эту новость, пусть узнает, что сам мистер Казан…

Но с Эддисоном всё было кончено. Да и начиналось ли вообще?

Она почувствовала, что рыдания готовы одержать верх.

– Энн Бэнкрофт, – шепнула Анна ей на ухо, как большой секрет. – Неплохо будет на афише, а? Ты только представь: Энн и Бэнкрофт. Пушистое с шероховатым. Нежное с яростным.

– Всё про тебя, Анна. Ты всё-таки оставишь за друзьями право называть тебя по-прежнему Анной?

И ее одолел неудержимый смех.

– Две красивые девушки хохочут-заливаются… Хо-хо, как же это тревожно.

У остановившегося рядом с ними молодого человека была самая ласковая на свете улыбка, самые темные глаза, самый нежный и самый загадочный взгляд. Кремовый пуловер почти не скрывал его мускулы, бугристые, по-тигриному томные.

– Тревожно… и волнующе.

– О, Бад! Что ты здесь делаешь? – воскликнула Анна.

Он фамильярно обнял ее за шею, одновременно пришпилив Пейдж острым взглядом из-под сумрачного лба.

– Мы, кажется, знакомы? – спросила Пейдж, нахмурив брови.

– Ох-ох-ох, да она нахалка, твоя прелестная подружка с косичками, вылитая вожатая скаутов! – сказал он на ухо Анне, но достаточно громко, чтобы все услышали. – Смотри, как она ко мне подкатила! Обычно этот вопрос парни задают девушкам. Так вы думаете, мы знакомы, мисс? – продолжал он, на этот раз наклонившись к самому уху Пейдж.

Он под шумок стянул у нее перчатку и с ленцой ею поигрывал.

– Допустим, – сказала Пейдж – ее и забавляли, и слегка раздражали его номера, – что твое лицо я уже где-то видела, вот и всё. Ты актер, да?

– Бад действительно актер, – хихикнула Анна, отчего-то развеселившись. – Он играет в…

– Я иду сегодня вечером в «Палладиум», – перебил он, крутя перчатку в руках, точно куклу. – Будут Тито, бонги, мамбо и mucho^[47] удовольствия… Приглашаю вас обеих, guapitas^[48].

– Мне завтра рано вставать, – нашла отговорку Анна – вот хитрюга! – Пейдж?

Пейдж процедила сквозь зубы что-то вроде «да, мне тоже». Бад отделился от стены, прислонившись к которой стоял всё это время, и вернул ей перчатку с улыбкой неотразимого соблазнителя.

– Она сказала «да». Встретимся там в полночь, Пейдж?

– Но я не…

– Да, – повторил он шепотом. – Ты придешь, конечно, придешь, и я тоже. Мы научим друг друга танцевать мамбо.

И он пошел прочь по коридору тяжелой, но гибкой походкой.

– И где он играет… этот паяц? – спросила Пейдж.

– Ты не видела «Трамвай» в постановке Казана? Автор отхватил Пулитцеровскую премию. А Бад – это надо видеть, он там творит нечто невероятное!

Девушки из «Джибуле» давно поставили крест на этой пьесе. Успех был такой оглушительный, что в продаже оставались только билеты по непомерной цене – 6 долларов. Двенадцать обедов в «Хорн и Хардарт». Юбка и свитер на распродаже. Три похода в парикмахерскую. Пейдж с Урсулой и Эчикой несколько раз пытались просочиться в антракте^[49], но их всегда опережали фанатки, тоже знавшие этот трюк.

– Пусть тебя пригласит мужчина, который платит шесть долларов за зубную пасту, – смеясь сказала Анна. – Пока ее играют в театре Этель Берримор. Но Бад скоро сделает ручкой. Его ждет Голливуд!

* * *

В это утро жизнь благоволила к Джослину: в университете не было занятий, а ветер разогнал туман.

Был пасмурный денек из тех, когда Крайслер-билдинг выглядит свечкой на праздничном пироге, а Нью-Йорк – акварелью Жоржа Барбье. Или платьем для пикника от Скиапарелли, как скорее определила бы Шик.

Джослин свернул с 72-й улицы на Бродвей и поплыл по течению в людском море. Он всегда держал в кармане немного мелочи, чтобы не упустить тысячи сюрпризов, которыми изобиловал этот удивительный город. Опустишь монетку и – оп-ля! – получай любой фрукт будто только что с дерева, сандвич с пастрами, бутылку лимонада, свежий номер «Нью-Йорк Таймс»…

Он шел с газетой под мышкой, грыз на ходу яблоко и вдруг остановился как вкопанный перед многообещающим магазином. «Бродвей Рекординг Стор» – гласила вывеска.

Витрина была украшена разноцветными пластинками Джо Стаффорд, Фрэнка Синатры, Эллы Фицджеральд, Перри Комо, Каунта Бейси. Если смотреть с улицы, все они улыбались вам с глянцевых конвертов, а внутри можно было услышать их голоса. Одного этого уже было достаточно, чтобы повысить настроение. Но в то утро Джослина потянуло в самую дальнюю секцию, к двум застекленным кабинкам.

Два сюрприза, да каких!

На табличке было написано, что здесь можно записать свой собственный диск. Такого юный француз никогда не видел. Одну из кабинок занимали две дамы. Он прислушался. Стенки были звуконепроницаемые.

Он подошел к прилавку, где продавец с отсутствующим видом мерно покачивал головой. Из его ноздрей вырывалось то ли мычание, то ли повизгивание – Джослин понял, что он подпевает Перри Комо, чей медовый голос разливался по всему магазину.

– So tired… really love you…^[50] Что вам угодно, сэр?

Десять минут спустя Джослин в наушниках, с бакелитовым микрофоном под подбородком, опутанный проводами и окруженный замысловатой техникой, сидел в кабинке на вертящемся табурете.

– Не слишком близко к микрофону, сэр, – предостерег его продавец. – Иначе фоном будет слышен конский галоп.

– Галоп?..

– Ваше дыхание, сэр. Вы хоть не жуете резинку, надеюсь?

– Н… нет.

– Этот звук в записи похож на треск пожара в прериях Среднего Запада.

– Но я хотя бы могу петь, говорить…

– …кричать, читать, декламировать, чмокать и всё, что вам вздумается. Только осторожней с вашим шарфом, сэр… На шерсти скапливается статическое электричество, оно может дать звуки, напоминающие… э-э… пищеварительный процесс.

– Понятно.

Продавец вставил в аппарат восковой диск, повозился с кнопками и розетками, вторя своим мычанием несчастной Эдит Пиаф, сменившей в динамиках Перри Комо.

– Eune clocheu sonneu sonneu…^[51] Запритесь на щеколду, снаружи загорится красный сигнал «on air»^[52], и дверь будет заблокирована. А то, если кто-то случайно войдет, запишется рев бомбардировщика B-29, пикирующего на остров в Тихом океане. Доллар семнадцать, сэр.

– А?.. Да-да, конечно. – Джослин порылся в кармане дафлкота.

– Это только за запись, сэр. Добавьте еще тридцать два цента за диск. Лучше не звените мелочью, сэр. Запишется колокол собора Святого Патрика в день Святого Патрика… Villâââjofon deu lâ vallêêê, comm’égaré. Pwresqu’inioré… Ouaci qu’en la noui étouâlêêê…^[53]

– Вы исполняете «Три колокольчика» на несравненном французском, – польстил ему Джослин, пряча улыбку.

– Спасибо, сэр. Какой хит эти «Три колокольчика» в Америке! Вот так, снизу вверх… dong dong… C’est pour Jon-Fwronçois Nikôôô…^[54]

Мало-мальски усвоив, как обращаться с аппаратурой, и оставшись один, Джослин дал себе минуту на размышление. Потом откашлялся, вставил вилку в розетку и дрогнувшим голосом выдохнул в микрофон:

Дорогая сестричка, дорогая моя Розетта,

голову даю на отсечение, ты отпала? Письмо на диске! Ты могла себе такое представить?

Это Америка, соринка!.. о-о, нет… Ах, черт! Черт!

Чертыхаясь, он выдернул вилку из розетки. Выпростался, обливаясь потом, из дафлкота, поправил микрофон, вставил вилку. Аппарат заурчал. Джослин еще раз хорошенько прочистил горло и изо всех сил надавил на кнопку on.

Вот. Продолжим…

Так я говорил, это Америка, сестренка.

Жаль, что я не могу вынести микрофон на 53-ю улицу, она в двух шагах, ты бы послушала удивительный концерт. Полицейские сирены, торговцы, уличные оркестры, мегафон, из которого голосит реклама мыла «Люкс»… Всё вместе, в сущности, немного похоже на мычание и звуки пищеварения нашего стада коров. Продавец предупредил меня, что диск кончится через шесть минут.

Одна из женщин в соседней кабинке сочувственно кивнула ему через стекло. Он улыбнулся и кивнул в ответ.

Надеюсь, что у тебя всё хорошо. У меня, как ты уже знаешь, закончился контракт репетиционного пианиста. Сейчас я должен идти в один отель в Мидтауне, где требуется лифтер – это по-здешнему garçon d’ascenseur^[55]. Работа, думаю, несложная, знай нажимай кнопки, 10, если клиенту нужно на десятый этаж, 47, если он предпочитает сорок седьмой. Остается надеяться, что на такой высоте меня не одолеет горная болезнь.

Джослин задумался. Сестра удивится, если он не расскажет о Дидо. Но что рассказывать, когда они только и делают, что целуются как безумные? Он снова нажал на on.

Я помогаю Дидо писать политические воззвания. Ты же знаешь, какой она отчаянный борец за свободу убеждений. Она поминает и цитирует по поводу и без повода Всеобщую декларацию прав человека, ты, наверно, знаешь, ее недавно подписали во дворце Шайо^[56]. Сказала, что, если ей придется делать ноги из Соединенных Штатов, она эмигрирует во Францию. Бедненькая, по-французски она разве что еле-еле может выговорить «Parlez-vous français?^[57]», что во Франции, признай, не самое необходимое.

Папиным друзьям здесь вряд ли были бы рады… Я уже начинаю думать, что американские коммунисты другой породы, не чета нашим. Здесь их готовы всех перевешать.

Свободного места на воске оставалось всё меньше. Джослин заговорил быстрее.

Миссис Мерл только и твердит о покупке какого-то чудного ящика, который показывает картинки и называется телевизор. В витринах их уже можно увидеть десятки. У меня есть тайная надежда: вдруг она так на него западет, что забудет о своих окаянных музыкальных вечерах и будет вместо этого смотреть шоу Эда Салливана^[58]! Япоспешу! КончаютсяроковыешестьминутцелуютебякрепкоибыстробыстромояРозетта!!

Запыхавшись, как хроникер на бейсбольном матче, он полдюжины раз хлопнул по кнопке off. С надрывным пш-ш-ш-ш воск за стеклом сбавил обороты и остановился. С диском в руке Джослин пулей вылетел из кабинки. Одновременно вышли его соседки.

– Куда ты дела четыре доллара, которые отложила на черный день? – спрашивала одна другую.

– Они в баночке из-под гуталина. А что?

Первая потрясла пустым кошельком.

– Доставай их. Вон какие тучи! И льет как из ведра.

Продавец заверил Джослина, что пластинка будет готова завтра. Джослин поблагодарил, спустился в метро и поехал в отель «Норрис».

* * *

Выглядывая из мраморных драпировок фасада в стиле ар-деко, золоченые, но печальные ангелочки уже два, а то и три десятилетия созерцали пробки на Ленокс-авеню.

Прежде чем подойти к стойке, Джослин украдкой прошелся по холлу. Когда открылись двери лифта, краем глаза заглянул внутрь. Панели, бра, бархатный диванчик с бахромой. Ни дать ни взять уютный чайный салон.

– Какой этаж, сэр? – услужливо спросила униформа женского пола.

Джослин, извинившись, сказал, что не едет. Лифтерша была ненамного старше его. Она прятала веснушки под слоем косметики толщиной с чизкейк, зато улыбалась очень славно. Ее высокая прическа, явно не привыкшая быть высокой, так и норовила рассыпаться.

– Француз, да? Помочь?

– Вообще-то я пришел насчет места лифтера. Здесь есть еще лифт?

Прическа обмякла, лицо вытянулось.

– Только этот. Боюсь, что… Я только сегодня приступила.

Он опоздал. Место было занято.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул он. – Я рад, что это ты. Хотя какой из тебя, девочки, garçon d’ascenseur…

Лифтерша молчала. Покосившись на стойку портье, она выразительно повела бровями. Джослин понял и нырнул вместе с ней в лифт.

Она нажала двадцать вторую кнопку – последний этаж – и затараторила:

– Ты француз. В моей семье французов любят. Люк, мой старший брат, воевал во Франции. В Провансе. Ты знаешь, где это – Прованс? Он был ранен в живот… Французские пастухи спрятали его, лечили. Если бы не они, Люк никогда бы не вернулся домой. Просто не могу себе представить… Я бы тоже хотела тебе помочь. Что ты умеешь делать?

– Я… – Он задумался. – Жонглировать тремя абрикосами. Свистеть в травинку. Складывать кролика из моих носков. Я еще не научился сплевывать косточку от сливы в банку с фасолью, но я над этим работаю.

Девушка расхохоталась. Двери заскользили в разные стороны, и одновременно выскользнули две шпильки из ее прически. К счастью, на двадцать втором этаже никого не было.

– Меня зовут Сэди.

– Джо.

Укротив прическу, Сэди поспешила нажать первую попавшуюся кнопку. Это оказалась седьмая.

– В Хаксо-билдинг кто-то требуется. В восемь часов место было вакантно. Если ты быстро бегаешь… Мэдисон, 36-я улица.

– Мэдисон? Уже бегу. Спасибо, Сэди.

– Хаксо! – повторила девушка, когда Джослин пулей вылетел из кабины в холл. – Au revoir!^[59] – добавила она по-французски, и все шпильки в ее прическе заходили ходуном, исполняя френч-канкан в миниатюре.

Жизнь решительно проявляла максимум благосклонности в это утро, и Джослин, вспугнув серебристую стаю голубей, успел догнать автобус на Мэдисон, который домчал его в два счета.

И работу он получил.

* * *

Шик проснулась от крика Черити, которая колотила в дверь ее комнаты. Где-то на заднем плане, кажется, завывала сирена.

Выброшенная из атласных складок сна под холодный душ действительности, Шик открыла один глаз со смутной мыслью, что война, кажется, еще не совсем закончилась.

– Мисс Фелисити! К телефону! К телефону!

С запечатанными, как два письма от судебного пристава, веками Шик облачилась в пеньюар и побрела к двери. Еле волоча ноги, она одолела коридор и дотащилась до первого этажа. Прижала к уху трубку висевшего на стене телефона.

Звонила Вэлли, ее агент.

– Ты в форме, красавица?

– Проплыла десять дорожек в бассейне, пятнадцать километров крутила педали на велосипеде, час танцевала линди-хоп. Если учесть, что через пятнадцать секунд я запасусь чем-нибудь тяжелым и пойду бить моего агента, можешь не сомневаться, что я в олимпийской форме.

– Отлично, – отозвалась Вэлли, очевидно, начисто лишенная чувства юмора – или туговатая на ухо. – Жан-Рене Дакен ждет тебя в салоне своего дома моды. 5-я авеню. Показ весенней коллекции. Он молиться готов на француженок. Я сказала, что твоя двоюродная прабабушка парижанка.

– La Vie en rose, Champs-Élysées, Jean Patou, bon voyage^[60], – пробормотала Шик, еле ворочая языком. – Не говори мне, что это завтра, у меня не осталось ни цента на парикмахерскую.

– Сегодня в десять часов.

Шик разлепила один глаз и посмотрела на стенные часы.

– Сейчас три минуты одиннадцатого.

– Потому что ты опаздываешь, голубушка.

Всхлипнув, Шик повесила трубку, всё той же нетвердой походкой побрела в свою комнату и забралась под одеяло.

Через двадцать восемь секунд она вскочила с душераздирающим криком:

– Черити!!! Двенадцать литров черного кофе, пожа-а-а-а-алуйста!

Душ занял две минуты, кофе еще две, макияж и прическа девять. Для выбора наряда, однако, пришлось сосредоточиться. К французскому кутюрье нужен подход.

– Изысканность, сдержанность… У меня есть костюмчик цвета мимозы с вишневым поясом.

В одном поясе и пристегнутых к нему чулках она нырнула в недра гардероба, потом стенного шкафа. Вскипела, не находя того, что искала, заметалась, размахивая руками… С верхней полки лавиной ссыпались четыре шляпные картонки. Покатилась по полу розовая шляпка (одолженная у Пейдж), за ней еще одна, с фиалками (Урсулина), следом соломенная с лентой (ее) и, наконец… четыре книги!

С минуту она тупо смотрела на них, как смотрела бы, упав, на разбитую коленку. Или на заплесневевший сто лет назад кусочек сыра.

Шик никогда не держала у себя книг.

Кроме этих четырех.

Которые, собственно, были не ее. И она их никогда не открывала.

Это были книги из книжного магазина Трумана в Гринвич-Виллидж. В один ужасный снежный вечер она принесла их домой и забросила в шкаф в обиде и ярости, с надеждой забыть о них навсегда.

Она подняла одну, которая, упав, раскрылась. Разгладила помявшуюся от падения страницу, прочла начало: «Каждый вечер Лусия Холли писала мужу, который сражался где-то в Тихом океане».

Шик захлопнула книгу. Посмотрела на корешок, и вдруг чья-то злая рука так сжала ей сердце, что перехватило дух. Она слышала свое частое дыхание, в носу захлюпало. Пришлось сесть прямо на пол.

Время поджимало, но она прочла названия. «Кровавая жатва», «По эту сторону рая», «Сорок пять», «Глухая стена»^[61]. Они ничего не говорили Шик, да и имена авторов тоже. Какой-то фильм она, может быть, видела, но не была уверена.

Зато она до удушья отчетливо помнила, как Уайти пулей вылетел из магазина, оставив пакет с купленными книгами, забыв обо всём… Забыв о ней, Шик^[62].

Он бросил ее и бежал в ночь, в снегопад, бежал, бежал, если бы знать, от чего… А перед этим маленькая девочка – как бишь ее звали? Нелли? Минни? Тилли? – и ее мать говорили с ним о каком-то жутком происшествии в поезде, о девушке… Вот после этого он и убежал из магазина сломя голову.

И больше она его не видела.

Шик чувствовала, догадывалась – нет, она знала, – что эта девушка, о которой он спрашивал и которую даже не назвал по имени, и была его загадкой, его тайной раной, пожаром, сжигавшим его изнутри.

Наверняка эта девушка его бросила. В этом самом поезде, на перроне затерянного в глуши вокзала, наверно, под проливным дождем, как Богарта в «Касабланке». Иностранка (предположила Шик), которая бежала сюда на время войны и уехала на родину, в далекую европейскую страну – одну из тех, чьи названия кончаются на ия, – и больше он никогда ее не видел и не увидит…

Голова у Шик пошла кругом от догадок, домыслов и разбросанных шляпных картонок. Она бессильно прислонилась к шкафу… Стопка книг костяшками домино рассыпалась рядом.

И Скотт Фицджеральд, как никто знавший смятенные души молодых девушек, протянул ей из своего рая руку помощи. Тот факт, что девушка, в одном поясе и шелковых чулках, была красива, очень возможно, сыграл свою роль.

Томик «По эту сторону рая» открылся на четвертой главе первой книги…

* * *

Погода, к счастью, стояла хорошая, хотя Шик было немного холодно.

Чтобы не подвергать лаковые туфельки и костюмчик цвета мимозы рискам в сутолоке метро и невзирая на критическое состояние финансов, девушка взяла такси.

Было почти одиннадцать, она опаздывала, повсюду пробки; если она упустит работу, Вэлли ее съест… Но не поэтому Шик была напряжена, как струна, и вся горела.

Крепко сжав пальцы, она крутила в них маленький белый прямоугольник, откуда ни возьмись появившийся на открытой странице четвертой главы первой книги «По эту сторону рая», где еще мерцали блестки, которые продавщица книжной лавки Трумана насыпала в пакет в тот злополучный вечер.

Это была визитная карточка с именами Альмы и Руди Молден. Адрес в Ван-Верте, штат Огайо, телефон. Шик помнила: в книжном магазине мать маленькой Нелли-Минни-Тилли представилась Уайти этим именем. Она сказала, что приехала на праздники к сестре, которая недавно перебралась в Нью-Йорк. И дала ему эту карточку, которую Уайти в шквале своих эмоций забыл вместе с книгами.

Впрочем, не важно, кто такая эта Альма Молден и где она живет. Самое главное, рассуждала Шик, что теперь есть целых два благовидных, просто-таки железных предлога, чтобы увидеться с Уайти.

Первый: вернуть книги, как-никак принадлежащие ему. Второй: отдать визитную карточку женщины, с которой он, как знать, возможно, хочет еще повидаться.

Нет, три. У нее было три повода. Третьим, не столь благовидным и далеко не железным, скорее даже жалким и патетически зыбким, было ее отчаянное желание увидеть его.

– Приехали, красотка, – сообщил шофер такси.

Дом моды Дакена оказался зданием из белого камня, без архитектурных излишеств и не очень высоким. На первом этаже его строгого фасада над большим окном красовался гриф с надписью округлыми золотыми буквами:

 
Jean-René Daquin
Mode de Paris^[63]
 

За стеклом загорал неестественно худой целлулоидный манекен в белом купальном костюме.

– На счастье мужчин нашей планеты, Господь скроил вас лучше, чем эту куклу! – сказал шофер, протягивая раскрытую ладонь.

Он пересчитал монетки.

– Сдачу оставьте себе, – сказала Шик.

– А ее нет.

Она с достоинством выпростала из салона одну ногу.

– Всё равно оставьте.

Она захлопнула дверцу… но до тротуара так и не добралась. Во всяком случае, не на ногах.

Прямой удар, прилетевший невесть откуда, опрокинул ее на пятую точку, и, по закону подлости, приземлилась она в лужу.

– Ох! Тысяча извинений… Мисс? Я бесконечно сожалею…

Оглушенная, ошарашенная, тщетно пытаясь встать, Шик увидела склонившееся над ней лицо (выражавшее в самом деле бесконечное сожаление), в очках и багровое от стыда.

– Вы ушиблись? Мисс… Как я мог…

Молодой человек помог ей принять вертикальное положение, продолжая сбивчиво лопотать:

– Я не заметил, как вы вышли из такси… Я бежал и… Дело в том, понимаете, что я ужасно спешу…

Расстроенная, злая, она смерила его взглядом, враждебно поджав губы.

– Дело в том, понимаете, что я тоже ужасно спешу, – передразнила она его. – Но я почему-то не толкаю ваш костюмчик-тройку в грязь! Вы только посмотрите на мою юбку! На мои чулки! Как я теперь пойду на деловую встречу? – всхлипнула она, внезапно осознав, что всё пропало.

– Тут за углом есть прачечная. Я просто обязан оплатить вам чистку, или купить такую же юбку, или…

– Вот еще! У меня нет времени, я и так из-за вас опоздала! – с наслаждением покривила она душой. – Уйдите с моей дороги! С этой улицы! Из моей жизни! Берите вон чертово такси и катитесь на нем хоть в Берлин!

С ужасом поняв, что он бессилен ее успокоить – и выбирать ему остается между смертью и бегством, – багровый молодой человек в очках ретировался в ближайшее такси.

Смертельно обиженная, кипя от гнева, Шик прошествовала в дом моды Дакена, где первым делом очень кстати приметила дамскую комнату. Там она кое-как почистила изгвазданную об асфальт юбку, поплакала над порванными чулками (марки «Кайзер», чистый шелк, по тысяче долларов за квадратный сантиметр!) и со вздохом выбросила их в мусорное ведро; потом умылась, причесалась и побежала на этаж, который указал ей портье, когда она сообщила ему (усиленно раскатывая р, как французская актриса Симона Симон), что ее ждет месье Жан-Рене.

Ее, правда, уже не ждали. Но, поскольку для дефиле, которое должно было состояться через час, по-прежнему не хватало одной манекенщицы, ей были рады.

Шик влетела в примерочную и оказалась словно в улье среди роя более или менее одетых девушек – их было всего семь, но суетились и гомонили они как семьдесят, бесконечно отражаясь в настенных зеркалах и наклонных псише в золоченых рамах. Вопреки тому, что говорила Вэлли, только одна, которую все звали Мюге^[64], оказалась француженкой.

– Новенькая пришла! – громко крикнула Мюге, раскатывая р как Симона Симон (но ей-то это давалось без усилий), и закружилась, взметнув пышные складки. – Сейчас и Мушка явится. Она бз-з бз-з как жаждет тебя видеть! – предупредила она тише.

– Мушка? Бз-з бз-з? – тупо повторила Шик.

– Босс. Большая шишка. Главнокомандующий. Короче, Мушка.

– Ее так и зовут? Мушка?

– Ее по-всякому зовут, только не в глаза.

Она красноречиво повела своим хорошеньким французским носиком в сторону задрапированной стены и отчалила.