Мечтатели Бродвея. Том 2. Танец с Фредом Астером

3. Happy feet (I’ve got those happy feet)^[24]

Знала бы миссис Мерл, в который раз подумала Манхэттен, что она встречается в баре с юношей, о котором практически ничего не знает, точно погнала бы ее из своего респектабельного пансиона поганой метлой.

Через свои очки – и стекло витрины «Миднайт сан» – она разглядела упомянутого юношу. Они условились встретиться в этой кофейне, «чтобы успеть поговорить» перед работой в театре. Девушка не спеша повесила пальто и шляпку и подошла к столику, за которым он ее ждал.

– Добрый вечер, – поздоровалась она суховатым тоном, которым, повинуясь инстинкту, всегда говорила с ним. – Я не слишком опоздала?

– Я только что пришел.

Вежливая ложь: его стакан с имбирным элем был изрядно почат. Она села рядом – он очень удачно выбрал угловой столик. Рубен, как и она, носил очки. Маленькие, круглые. И за ними, как у нее, крылись черные отцовские глаза.

– Ну и туман сегодня.

Она кивнула и заказала вишневую кока-колу.

Со своей бесплотной фигурой, в неизменном черном костюме страхового агента, Рубен Олсон, если встретить его в этом тумане, запросто мог напомнить Джека-Потрошителя. От этой мысли улыбка тронула губы Манхэттен. Видимо, сочтя ее за поощрение, он сразу приступил к сути:

– Вот. Прочти.

Это была статья за подписью знаменитого хроникера Уолтера Уинчелла.

Пьеса «Доброй ночи, Бассингтон» попала в блестящую струю самых успешных бродвейских спектаклей во многом благодаря великолепному Ули Стайнеру в заглавной роли. Автор, Томас Чамберс, находится в настоящее время в Голливуде. Нам хотелось бы верить, что привела его туда одна лишь слава большого писателя, если бы он не позорил свое имя, открыто оказывая поддержку Десяти Ренегатам^[25], коммунистам, решение по делу которых будет вынесено в ближайшее время. Можно только удивляться, если мистер Ули Стайнер не последует за ним по этому пути! Известно ли вам, что во время войны этот гений и великий соблазнитель нью-йоркской сцены был близко (даже очень близко) знаком с некой Влаской Чергиной, русской балериной, известной не только своими антраша, но и горячей симпатией к мистеру Сталину?..

Манхэттен выронила газету.

– Это только начало, – сказал Рубен.

– Что насчет вызова Ули в комиссию?

– Сесил, его адвокат, добился отсрочки. Но когда назначат новую дату, деваться будет некуда.

– Чем он рискует? Хотя бы тюрьма ему не грозит?

– Еще как грозит. За инакомыслие или государственную измену.

– Ули вызвали как свидетеля. Он не обвиняемый.

Рубен хрюкнул – похоже, это был смех. Явление редкое и очень… готичное, на взгляд Манхэттен. Ситуация не располагала, и она скрыла вновь просившуюся улыбку.

– Для Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, – пояснил он, – свидетели делятся на две категории: дружественные и недружественные.

– Сторонники или предатели.

– Всё будет как всегда в таких случаях. Комиссия потребует от Ули список коммунистов, с которыми он знаком. Если он откажется, его запишут в недружественные, а значит… Welcome^[26], крах, разорение и безработица. В лучшем случае он попадет в черный список в профессии. А в худшем…

– Тюрьма? – выдохнула она.

– В худшем то и другое, darling^[27]. Волчий билет и тюремная камера.

Принесли кока-колу, но Манхэттен этого не заметила. Она наклонилась к Рубену, и их разговор стал заметно тише.

– Невозможно представить Ули коммунистом. А та… русская, та балерина, кто она?

Он со вздохом закатил глаза.

– Родилась в Огайо. Такая же американка, как ты и я. Их связь продолжалась пять с половиной недель. Вот и весь коммунизм Ули. Никаких политических убеждений там и в помине не было. Он ходил на собрания, потому что ему «хотелось развлечься и позабавиться». Это его слова.

Она медленно глотнула и отставила стакан.

– Значит, сам нарывался.

Рубен пожал плечами, темными, острыми.

– Мы должны ему помочь. Пусть он безбашенный, так и не повзрослевший эгоист, неважно, мы всё-таки… Всё-таки мы…

– …его дети. Увы.

Манхэттен горько рассмеялась. Сняла очки и снова надела их, достала сигареты, «Фатима» без фильтра.

– Как ты снисходителен к человеку, который не желает признать тебя своим сыном и помыкает, как слугой.

– Не так уж плохо он со мной обращается. Даже делает для меня всё, что может. По-своему. Уверяю тебя, он не такое чудовище, как тебе кажется.

– Если ты так говоришь, значит, он хорошо тебе платит.

– Ты права. Так он на свой лад… проявляет чувства.

Девушка закурила сигарету, чувствуя, что закипает, и злясь на себя за это.

– А ты? – вдруг спросил он в лоб. – Зачем ты изображаешь из себя костюмершу? Почему скрываешь, кто ты на самом деле?

Она задумалась. Стекла очков запотели.

– Чтобы посмотреть на монстра Стайнера в его разных жизнях и семьях. Чтобы понять, кто уморил Джину Балестреро, мою мать, надеждой и отчаянием; кто этот человек, наплодивший детей, которые даже не знакомы между собой?

– Мы с тобой знакомы, – мягко напомнил он. – Мы знаем, кто мы друг другу. Пусть даже он об этом ни сном ни духом.

– Не вздумай ему сказать.

– Я и не собирался.

– Я буду счастлива, когда однажды выскажу ему всё это, швырну в лицо. И этот момент я хочу выбрать сама.

– Ты не будешь счастлива, это я тебе говорю.

Он откинулся на спинку стула.

– Я был настроен так же, когда приехал два года назад, чтобы открыть ему, кто я. Обида. Горечь. Злость. А потом…

Рубен махнул рукой:

– …На самом деле это большой ребенок. При всех своих замашках примадонны он до того наивен, что оторопь берет. Ну кто, кроме скверного мальчишки, вздумал бы «развлечься и позабавиться», якшаясь с комми?

– Человек без убеждений и политической сознательности. Толстокожее животное, которому плевать на всё, что не касается его персоны.

Он вдруг наклонился вперед, почти лег тощей грудью на стол и прошептал:

– Манхэттен… Ты-то хоть не коммунистка?

Она тихо засмеялась.

– Нет. Но я подумаю над этим вопросом.

Они помолчали. За соседним столиком девушка сплетничала с подругами, рассказывая, что ее начальник носит накладные волосы. Все покатывались со смеху.

– Если бы ему в самом деле было плевать на всё, он бы не заморачивался, – снова заговорил Рубен. – Всё было бы куда проще. Такое толстокожее животное сдало бы своих бывших товарищей, объявив во всеуслышание, как ненавидит коммунизм, и комиссия оставила бы его в покое. Но Ули никогда этого не сделает.

– Почему? В нем много намешано, но порядочным я бы его не назвала. Даже наоборот, он совершенно непорядочен.

– В театре трус не бывает героем. Презрению Ули предпочитает ненависть. В сущности, роль гонимого ему, по-моему, где-то даже нравится.

Манхэттен допила кока-колу.

– Ты позвал меня, чтобы вместе посочувствовать горестям великого человека?

– Не только, – признался Рубен, отпив глоток имбирного эля.

Он вытянул под столом свои длинные ноги кузнечика.

– Послушай. Мы с тобой еще ни разу не говорили с глазу на глаз. Мне кажется, что брату и сестре не мешает… узнать друг друга получше. Я никого не принуждаю! – поспешно добавил он, подняв руки, словно хотел защититься от вспышки гнева. – Давай, скажем так… подружимся.

Ей вспомнился декабрьский вечер, когда их отец (ей было трудно произносить даже про себя эти два слова, особенно их, во множественном числе) заставил их обоих изображать в «Копакабане» влюбленную пару, чтобы усыпить ревность Юдоры, его последней пассии.

В тот вечер Рубен, более искушенный или просто прозорливый, догадался о родстве, связывающем его с Манхэттен.

И в тот же самый вечер – никуда не деться от этого вечера! – случай снова свел ее со Скоттом Плимптоном, частным детективом, который отыскал следы Ульриха Бюксеншютца Стейнера, ее беглого отца, ставшего Ули Стайнером, звездой Бродвея. Шел снег. Ей было холодно. Скотт привез ее к себе домой.

Манхэттен вздрогнула, охваченная печалью, и ей захотелось выпить, чтобы продемонстрировать беспечность, которой не было и в помине. Стаканы оказались пусты. Она протерла очки, надела их, убрала в сумочку сигареты и махнула рукой официанту.

– У нас нет никаких причин… не подружиться, братишка.

Узкое лицо Авраама Линкольна просияло улыбкой.

– Тогда давай пообедаем вместе на днях, сестренка. И познакомимся наконец как следует.

Они расплатились. Манхэттен встала, похлопала его по руке.

– Почему бы нет. Если ты перестанешь одеваться как на похороны.

* * *

Хэдли сбежала по ступенькам «Кьюпи Долл», своего второго места работы, на ходу снимая перчатки и шляпку. Опоздала на двадцать минут!

Хозяин клуба сделал ей грозные глаза. Но Хэдли знала, что мистер Акавива этим и ограничится.

Как только она вышла из раздевалки, Лили, такая же такси-гёрл, как и она, кинулась к ней, поправляя распустившийся завиток на лбу.

– Явилась наконец-то! Сегодня все как с цепи сорвались.

– Извини. Ошиблась линией на пересадке, когда везла Огдена домой, у него теперь новая няня, я еще не привыкла. Приходится таскаться аж в Бронкс. Но ему там хорошо, он к ней привязался.

– А ко мне привязался оптовый торговец щетками, и мне от этого совсем не хорошо.

– Щетки?..

– Обувные, зубные, посудные, для ногтей, колтунов, париков, бород… Самой впору открывать лавку, всё уже знаю. Ради бога, избавь меня хоть на время от этого бесноватого!

Не успела Хэдли открыть рот, чтобы возразить, как Лили подтолкнула ее к подвыпившему клиенту с обширной лысиной; жилет его костюма был украшен рельефными тюльпанами.

– Элвин Боллбек, – представила она его. – За один пасодобль он расскажет тебе всю жизнь щетки для ковров от рождения до гробовой доски. Вот увидишь, это нечто.

На какую-то долю секунды мужчина был раздосадован, когда завитки Лили улетели прочь, но его мордочка мыши с усами – разумеется, щеткой – тут же расплылась в улыбке при виде Хэдли. Оркестр грянул Toot Toot Tootsie Goodbye.

– Я буду наступать вам на пятки, как вторник понедельнику! – предупредил Мыш с утробным смешком, не предвещавшим ничего хорошего.

Он ухватил ее за бедра и, лавируя, вывел на середину танцпола. В глубине зала, где был тир, одержимые стрелки словно силились перекрыть музыку громом выстрелов.

– Я впервые в Нью-Йорке! – объявил Мыш. – Живу в Западной Виргинии, выехал поездом чуть свет и…

Хэдли наклонила голову, избегая дыхания, обдававшего ее запахом «Будвайзера» и тушенки.

– Расслабьтесь! – осадила она его. – Это румба, а не заплыв кролем. Вам нравится город?

Раздухарившись, он купил шесть танцев подряд. Этого, однако, не хватило, чтобы нарисовать ей масштабное полотно во славу щетины, заполнявшей его жизнь. Когда оркестр сделал паузу, Хэдли, едва живая, дотащилась до барной стойки, где уже сидела Лили в компании Джинкс и Ура, тоже такси-гёрлс.

– Уф-ф-ф-ф-ф! – выдохнула она, забираясь на высокий табурет. – Мне требуются литры разрядки.

– Людвиг! – позвала Лили, постучав по стойке веером. – Всем как обычно. Сам знаешь.

– Вода с мятным сиропом. Гренадин. Джин. Яблочный сок, – перечислил Людвиг, первоклассный бармен заведения.

– Только не всё в один стакан.

– Нью-Йорк – сказочный город, при условии что в сумочке найдется пластырь, – простонала Джинкс.

– Мамбо превращает пальцы ног в игральные кости, – подхватила ее подруга со странным именем Ура (как гип-гип).

Усталые ножки украдкой освободились от лодочек на шпильках. Оркестр наяривал A Pretty Girl is Like a Melody. В углу гремели выстрелы.

– Что-то слишком тут тихо! – прокричала Ура. – Аж слышно, как тает лед.

Мужчина лет шестидесяти с трепещущим на шее галстуком- бабочкой подошел к ней, протягивая билетик. Ура сунула ноги в туфли и допила содовую, пряча невеселую усмешку.

– Let’s go^[28], юноша! – гаркнула она и потянула трепетного партнера за локоть.

Девушки проводили ее взглядом.

– A taxi-girl is like a melody-iii^[29], – пропела Джинкс, вторя духовым. – Эй… А это правда, Хэдли, что ты настоящая танцовщица? Профи? Не чета нам, самоучкам?

Хэдли неопределенно кивнула, глядя в стакан воды с мятным сиропом. Да, она танцевала с Фредом Астером в Голливуде, она снималась в музыкальной комедии. Но Джинкс не надо было знать, что съемки она не закончила из-за малюсенькой горошины в животе – будущего Огдена.

– Сглазили тебя, что ли, почему ты топчешь бетон «Кьюпи Долл», когда могла бы взорвать Бродвей?

Соломинка Хэдли выпустила зеленые пузыри.

– Ошиблась линией в метро.

– Так пересядь, – фыркнула Лили. – Сигарет-гёрл, такси-гёрл… На твоем месте я давно завязала бы со всеми работами с окончанием на гёрл.

– Чтобы снова стать… гёрл в кордебалете? – прыснула Хэдли в соломинку.

– А я бы не отказалась от одной работы с окончанием на гёрл, – мечтательно протянула Джинкс, – кавер-гёрл^[30] – это другое дело.

– Хэдли Джонсон, королева Бродвея! – провозгласила Лили и раскинула руки, изображая освещенную афишу. – Шампанское на завтрак.

– Шампанское, – пробормотала Хэдли. – Я пила его только один раз в жизни. Это было…

Это было в вагоне-ресторане поезда «Бродвей Лимитед». В 1946 году, которому шел только пятый день.

– Я должен вам кое в чём признаться… Я никогда не пил шампанского, только в кино с Кэри Грантом и Кэтрин Хепберн.

– Я тоже!

Это было с Арланом.

– …очень давно, – закончила Хэдли так тихо, что никто ее не услышал.

– Весь Нью-Йорк у твоих ног! – вздохнула Лили.

– Только не надо про ноги, – взмолилась Джинкс, потирая левой стопой о лодыжку.

– Обивать пороги театров, бегать по объявлениям, по прослушиваниям, брать уроки, мелькать, показываться, учить роли, репетировать… У меня на руках племянник, – твердо сказала Хэдли, – откуда мне взять время?

– Племянник? – переспросила Джинкс. – А я думала, что Огден…

Она закашлялась, поперхнувшись гренадином: Лили больно ткнула ее в ногу острым носком туфли.

– Огден – сын моей старшей сестры, – отчеканила Хэдли. – Лоретта в туберкулезном санатории в Северной Каролине. Выздоравливает. А он пока на мне.

Это была давно отработанная ложь. Лоретта действительно лечилась от туберкулеза пять лет назад. Сейчас сестра прекрасно себя чувствовала, и у нее никогда не было детей.

Оркестр умолк. Откуда ни возьмись появился хозяин заведения Бенито Акавива – блестящие от брильянтина волосы и бычья шея.

– Перерыв окончен. Клиенты заждались. За работу, девочки, за работу!

У хозяина были грубые манеры и луженая глотка, доставалось от него многим, но, с тех пор как в прошлом году под Рождество Хэдли обнаружила, что и у него есть тайна, спрятанная в задней комнате за его кабинетом, она знала, что он редкой души человек.

– Ступайте, красавицы мои. Покажите, на что вы способны.

– Как бы они не запросили пощады! – вздохнула Лили.

Но все повиновались. Акавива, пропустив остальных вперед, задержал Хэдли.

– Вас там кое-кто спрашивает, – шепнул он ей. – Как только у вас будет минутка?..

Она улыбнулась в знак согласия и пошла догонять товарок. Сквозь толпу пробился высокий блондин с ямочками и широченными ноздрями.

– Потанцуем? – засучил он ногами перед Лили.

– Лучше времени ты для этого не найдешь, красавчик. Но я на твоем месте всё-таки дождалась бы музыки.

4. Two sleepy people^[31]

Манхэттен открыла дверь уборной и застыла на пороге.

Ули Стайнер ссутулился в кресле перед освещенным зеркалом, закрыв лицо руками. Он сидел к ней спиной, поэтому не увидел и не услышал, как она вошла.

Девушка быстро и бесшумно прикрыла дверь.

Ей еще не случалось видеть его таким… Она поискала слово. «Убитым» – ничего другого в голову не пришло.

При виде такого непривычного Ули Стайнера ей стало не по себе. Она не любила сантиментов и разозлилась на него за то, что вдруг ощутила нечто близкое к состраданию. В конце концов, во всех своих неприятностях он сам виноват. Связался с Влаской Чергиной, русской балериной из Оклахомы и коммунисткой… Какой непролазный дурак.

Взволнованная и недовольная собой, она отправилась на этаж, где хранились костюмы и аксессуары. Уиллоуби с полным ртом булавок подгоняла рукава. Она делала это, как и всякое другое дело, с царственным спокойствием.

– Вы видели Ули?

– Только мельком, – уклончиво ответила Манхэттен. – Что погладить?

Главная костюмерша кивнула на корзину с чистым бельем. Манхэттен разложила гладильный стол, включила утюг в розетку под потолком, наполнила водой кувшинчик, намочила тряпку.

Уиллоуби вынула изо рта последнюю булавку и воткнула ее в бархатную подушечку, привязанную к запястью.

– Как он выглядел?

– Кто?

– Ули. Которого вы видели-только-мельком.

– Не знаю. Я не успела разглядеть.

– Надеюсь, он не провалит сегодняшний спектакль.

– С какой стати? – спросила Манхэттен под шипение пара, вырвавшегося из-под алюминиевой подошвы.

– Вы сами знаете.

Уиллоуби всегда казалась незыблемой, как маяк среди ревущих волн. Ее прическа была рыжим огоньком этого маяка.

– Эти неприятности с комиссией… Ули ведь только притворяется, что ему на всё плевать, а на самом деле это грызет его, точит изнутри. Я-то знаю. На воскресном представлении он пропустил дюжину реплик, такого с ним никогда не случалось. Я не могу этого видеть.

– Никто даже не заметил.

– Публика – нет. Но партнеры-то заметили. И он сам, конечно.

– И вы.

– И я. Динозавры из этой проклятой комиссии… Они губят таланты нашей страны. Какое они имеют право подвергать такому театр? Такому нельзя подвергать никого.

Манхэттен уставилась на снующий взад-вперед утюг и ничего не ответила.

– Мне тревожно за артистов. Тревожно за Ули.

Даже в гневе Уиллоуби оставалась спокойной и хладнокровной.

– Вы давно с ним работаете? – спросила Манхэттен.

– Сто лет. Сигарета есть?

Манхэттен достала пачку «Фатимы» и спички.

– Я шила юбки всем соседкам и подругам в лицее, – продолжала костюмерша, лениво затянувшись и выпустив дым. – Меня ждала работа в ателье моей двоюродной бабушки Диандры, со временем я стала бы его хозяйкой. Такие вот у меня были планы. Но однажды… в мою жизнь вошел великолепный лицедей. «Веер леди Уиндермир»^[32] в театре «Колони» в Панксатони, штат Пенсильвания. Он, разумеется, играл лорда Дарлингтона. Нет, не так: он был лордом Дарлингтоном. Как только опустился занавес, я кинулась за кулисы, и… вот. Так и оказалась в балагане Ули Стайнера. Я тогда не знала, что это пожизненно.

Манхэттен не осмелилась спросить ее, были ли они любовниками. Она не была уверена, что хочет это знать. Но ответ, пусть косвенно, всё же получила.

– Вы стали ему необходимы, Уиллоуби.

Костюмерша выдохнула дым вместе с воспоминаниями.

– Да, я рядом с ним. Всегда рядом. Мне неслыханно повезло, детка. Повезло стать для него почти всем… вот только не женщиной.

Жалела ли она об этом? Голос был ровный, лицо непроницаемое.

– Ули и театр – им я обязана всем. Больными зубами, которые вечно было некогда лечить. Ишиасом каждую осень. Морковными волосами, под краской давно седыми. Тремя детьми, которых я не родила… И тем, что никогда не была в Венеции.

Манхэттен открыла было рот. Она хотела сказать, что у нее тоже был театр, только не «Колони» в Панксатони, Пенсильвания, а «Бижу» в Манхэттене, округ Форт-Райли, штат Канзас. Что на нее точно так же действовал танец. Что она умирает, оттого что не танцует уже которую неделю из-за великолепного лицедея…

Но она ничего не сказала, потому что не могла себе этого позволить. И потому что именно в эту минуту открылась дверь.

В воздухе просвистела меховая рептилия. Норковый палантин Юдоры Флейм колыхнулся, переброшенный хозяйкой с одного плеча на другое. Комната сразу сузилась до размеров шляпной картонки. Манхэттен никогда раньше не замечала, как много места занимает широкое лицо Юдоры.

– Это правда? – выпалила она, не поздоровавшись.

– Что, мисс Флейм? – спросила Уиллоуби (снова обычная Уиллоуби, флегматичная и невозмутимая).

– Эта передача по телевидению? Ули будет в ней участвовать?

– Идея его адвоката. Сесил считает, что Ули полезно показываться, чтобы… заручиться поддержкой публики.

Норка, извиваясь, соскользнула с плеча и замерла на голой ключице Юдоры. Теперь палантин свисал, почти став вновь тем, чем был, – скопищем мертвых зверьков.

– Заручиться?..

– «Звезда после занавеса» – исключительно популярная передача, – терпеливо объяснила Уиллоуби. – Сесил Ле Рой убежден, что, приняв в ней участие, Ули завоюет симпатию множества людей, которые в театр не ходят. Но Ули еще не дал согласия.

– У этого старого перечника бывают иногда дельные идеи. Я пойду с Ули на эту передачу. Ему действительно нужна… симпатия.

Юдора разгладила черную перчатку, обтягивающую левую руку до самого плеча, и добавила мечтательно, понизив голос:

– Мне тоже не помешает симпатия людей, которые отродясь не видели экзотических танцев. Ули не было в его уборной.

– Он уже там, – сказала Манхэттен. – Я его видела.

Пушистая рептилия развернулась в гибком тройном прыжке и исчезла вместе со всем остальным под хлопок двери. Уиллоуби загасила сигарету, сосчитала до двадцати…

– Идем вниз, – распорядилась она глухо.

В уборной Юдора, Рубен и адвокат суетились вокруг Ули.

– Нет, нет и нет! Ты меня не переубедишь, Сесил, стать посмешищем смерти подобно. Я не буду кривляться в телевизоре, и не проси.

Актер был прежним – гордая осанка, громовой голос, жесты дивы. Ничего общего с согбенным человеком в зеркале.

– Ладно, стать посмешищем смерти подобно. Лишиться работы – тоже.

Адвокат устало провел рукой по серебристым волнам своей «дирижерской» шевелюры.

– Этот тип, который ведет передачу, этот кретин Вэл Кросби…

– Вон. Вон Кросби.

– Консерватор! Пуританин, спартанец! Может, и мормон, если на то пошло! Любитель поучать из клики Уинчелла!

– Это и есть краеугольный камень нашей тонкой стратегии. Кросби никогда не заподозрят ни в пособничестве тебе, ни в попустительстве. Таким образом, наша защита перед комиссией…

– К чертям комиссию! – рявкнул Ули.

– Сам отправишься в ад, если не образумишься. Подумай.

– Чистое полотенце, Манхэттен. Уиллоуби? Маникюршу вызвали?

– Сейчас будет, Ули.

Актер зарылся лицом в махровое полотенце. Довольно долго были слышны только его шумные вдохи и выдохи.

– Придется пережить несколько неприятных минут, – рискнул заметить Рубен вполголоса. – Но они с лихвой окупятся в дальнейшем. Публика сохранит в памяти новый образ звезды – простой, душевной, открытой.

Простая, душевная, открытая звезда под полотенцем фыркнула от неудержимого смеха.

– Я буду рядом с тобой, сокровище, – промурлыкала Юдора. – Ты пойдешь не один, не волнуйся.

Полотенце пролетело через комнату и шлепнулось на софу в противоположном углу. Манхэттен подобрала его и аккуратно сложила.

– Niet! И еще раз niet! Не хватало еще паясничать целой компанией!

Рот Юдоры перекосился от выволочки, и лицо ее внезапно подурнело.

– Тебе хотят помочь, любимый… Niet? – повторила она тихо. – Это не по-русски ли?

В черных глазах Стайнера мелькнул лукавый огонек. Он обнял пышные бедра Юдоры, принудив ее, если можно так выразиться, к одностороннему сближению.

– Da, мое сокровище, это по-русски, – прошелестел он. – А ты знаешь, голубка моя, что случится, если ты будешь показываться в обществе Красного Негодяя, гнусного пинко^[33]? Тебя запишут в сочувствующие. Юдора Флейм – комми! Затаскают тебя, станут копаться в твоей жизни. И в Вашингтон тоже вызовут. И будут допрашивать до посинения. Тебе ведь этого не хочется, моя прелесть?

– Нет, – выдавила она, слегка побледнев. – Конечно, не хочется. Я ненавижу этих большевиков так же, как ты. Но…

Манхэттен различила едва заметную веселость, проступившую в бесстрастных чертах Уиллоуби.

– …но ты обожаешь камеры, я знаю, ласточка, – нашептывал Ули, словно больному ребенку. – И ты так любишь телевидение! Придется, однако, выбирать. Быть или не быть в ящичке.

– А ты? – вмешался усталым голосом Сесил Ле Рой. – Ты там будешь?

Ули Стайнер глубоко, мелодраматично вдохнул.

– Вы победили! Идущие на смерть от меча и падут… Моя судьба и мое спасение в ваших руках!

– Правильное решение, – ответил адвокат, не выказав никаких чувств. – Вот это и называется образумиться.

– По мне, так это называется сдаться.

– Передача состоится…

– Отречься!

– …в 20 часов в студии номер…

– Капитулировать!

– …Десять семнадцать в Эн-уай-ви-би, – подхватил Рубен, строча в блокноте. – Спектакль в этот день отменяем. Продюсеров я предупрежу.

– Еще одно, Ули, – сказал адвокат и, запустив руку в свой портфель из кожи ящерицы, достал оттуда папку. – Прочти это… Главная роль очень сильная, очень характерная. Как для тебя написана. И это могло бы уладить наши дела.

На гримировальный столик под лампочки легла пьеса.

– «Мой близнец коммунист», – прочел Стайнер.

Все затаили дыхание. Сесил Ле Рой уткнулся в портфель, Рубен в блокнот, Уиллоуби чистила щеткой рукав костюма, Манхэттен разглаживала галстук. Одна Юдора сосредоточилась на своем занятии без притворства: она подводила тонкой кисточкой контур верхней губы.

И тут уборную сотряс громовой смех Ули Стайнера.

– Стать посмешищем не смерти подобно… Нет, убийству! «Мой близнец комм…» Глазам не верю! И роль какого из близнецов мне достанется? Сесил, скажи, что это шутка! Почему бы тогда не «Мой котелок коммунист»? Или «Мой холодильник коммунист»! «Моя модистка»! «Моя дантистка»! Вот, отлично. Очень кассовое название. «Моя дантистка коммунистка». Это… умора!

Содрогаясь от истерического хохота, он яростным движением смел пьесу со стола. Подобрать ее никто не решился.

– Название автор готов изменить, – сказал адвокат после тягостного молчания. – Ты должен прочесть эту пьесу, Ули. Она может спасти тебя от больших неприятностей. Звезды твоего масштаба уже дерутся за подобные роли, чтобы заявить о своем отношении к красным. В Голливуде. На Бродвее. Одни по убеждению, другие ради репутации. Я буквально вырвал этот экземпляр, его хотели предложить Адольфу Менжу…

– Адольф Менжу! – повторил Ули – он уже не смеялся. – Шут гороховый, показавший себя на процессах Десятки?.. Трагик!

Он отбросил назад шевелюру, зажмурился, держа правую руку под идеально прямым углом к виску. Уязвленный человек не мог подавить актера.

– Уйдите. Уйдите все, – проговорил он тихо. – Кроме вас, Уиллоуби. И вы останьтесь, Манхэттен.

Словно холодным сквозняком, всех быстро выдуло из уборной. Только Юдора сочла за благо задержаться. Она подошла к Ули и прижалась щекой к его волосам.

– Любимый… Мне так хотелось пойти туда с тобой, – вздохнула она. – Ты произвел бы фурор, я уверена. Но ты прав, будем осторожны. Может быть, лучше, чтобы нас какое-то время не видели вместе? Нет, я не говорю, что буду этому рада, но…

Он прервал поток слов, шлепнув ее пониже спины.

– Может быть, и правда так будет лучше… любимая, – закончил он после паузы, когда Юдора была уже за дверью.

Стайнер медленно отвинтил крышку с баночки кольдкрема с таким видом, словно обезвреживал гранату.

– А что вы об этом думаете, Уиллоуби? – сказал он наконец.

Костюмерша тщательно расправила широкий шелковый халат с японской вышивкой.

– «Мое либидо коммунист»? – произнесла она без всякого выражения.

Он рассмеялся устало и благодарно. Она помогла ему продеть руки в рукава.

– Но что скажете вы? – настаивал он.

– Что вы, вне всякого сомнения, величайший актер Земли и окрест- ных галактик.

– Совершенно с вами согласен. Так что нас как минимум двое против Лоренса Оливье.

– Лоренс Оливье? Пф-ф-ф. Пигмей рядом с его величеством Стайнером.

– Король голый, – сказал Ули зеркалу.

Он тепло сжал руку Уиллоуби.

– Дорогой, дорогой мой друг. Оставайтесь такой всегда.

– Я стараюсь, сэр. Вот только счета от косметички растут с каждым годом.

Уже направляясь к двери, она обернулась и бросила ему:

– Ручаюсь, вы не подумали, что это была просьба о прибавке жалованья? Напрасно. Это она и была.

Уиллоуби открыла дверь. На пороге стояла хорошенькая брюнетка с маленьким чемоданчиком в руке. Костюмерша вежливо посторонилась, пропуская ее.

– Барбара, – представилась брюнетка. – Я маникюрша.

Уиллоуби, обернувшись к Манхэттен, выразительно повела бровями и поспешила ретироваться.

– Сюда, прекрасный варвар! – тотчас преобразился неисправимый комедиант, и его волосатые пальцы вспорхнули. – Я хочу быть пленником ваших ручек. Пятнадцать минут, не больше.

Манхэттен тяжело вздохнула про себя и принялась наводить порядок в гардеробе, который, надо сказать, в этом отчаянно нуждался.

* * *

Малышка Лизелот рисовала цветными карандашами, сидя за столом. В этой изолированной комнатке в недрах «Кьюпи Долл» выстрелы из тира были едва слышны сквозь стены.

Рядом с ней стоял поднос со снедью: кувшин молока, пицца с глазуньей, шоколадный крем в чашечке, розовое яблоко.

Хэдли подошла к инвалидному креслу и накрыла колени малышки соскользнувшим одеялом. Та не подняла головы и продолжала рисовать.

– Много танцев у тебя сегодня купили? – спросила она.

– Немало. Завсегдатаи меня уже знают, я имею успех, вот так-то.

– А я тоже умею танцевать, – сказала парализованная девочка. – Я уже выучила много па. Я танцую их в уме.

Она раскрашивала оранжевым пятна на жирафе. На рисунке их было два, большой и маленький, в саванне. Маленький жираф прятался за кустом, видны были только его ноги.

– Ты не веришь мне. Честное слово, я умею танцевать.

– Я тебе верю. Все сначала учат па в уме.

Малышка наконец подняла свои черные пронзительные глаза.

– Если я долго-долго смотрю на картинку, то могу в нее войти, чувствую запахи, тепло, слышу, как шуршит трава…

– О! То есть, если ты захочешь, твой рисунок оживет.

Хэдли провела пальцем по контурам большого жирафа.

– Это же чудесный дар. Значит, сейчас ты гуляешь там, в Африке?

Девочка кивнула.

– Только я их не слышу. Жирафы немые.

– Тебе повезло, что ты можешь так путешествовать. Когда весь город тонет в тумане, вот как сегодня, хотела бы я тоже иметь этот дар. Ты бы нарисовала большой пляж, солнце и море, а я… нырнула бы в него.

С лукавой улыбкой Хэдли достала из сумочки три книги.

– А с романами ты тоже так умеешь? Войти внутрь? Почувствовать запахи?

Улыбнувшись еще хитрее, Лизелот ответила как по писаному:

– Это все могут, когда читают.

И она с жадностью впилась глазами в названия книг.

– Сказки Андерсена. «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. «Аня… из Зеленых Мезонинов» Люси Мод Монтгомери.

– Это библиотекарша отобрала для тебя. Она сама их все читала.

Миссис Чандлер никогда не забывала приготовить для девочки стопку книг. Сегодня Хэдли задержалась из-за новой няни Огдена, и миссис Чандлер дождалась ее, закрыла библиотеку позже обычного, даже не сделав ей замечания.

– Ты не принесла «Крошку Доррит», я же просила.

– Кто-то ее взял. Миссис Чандлер просит извинить. Она обещала, что скоро мне ее даст. Надо бы вам когда-нибудь познакомиться. Она такая добрая, такая заботливая.

– Ты тоже добрая и заботливая.

– Наверно, потому что я тоже была библиотекаршей! – засмеялась Хэдли. – На каникулах. В городе, где я родилась.