Бумажная оса

– Пожалуйста, будь осторожна! – крикнула она мне вслед. – И обещай, что дашь нам знать, если будешь дома позже полуночи. Ты взяла с собой телефон?

– Да, конечно, – ответила я, стараясь скрыть свое раздражение. – Скоро увидимся.

– Обещай, что позвонишь.

– Хорошо.

Когда она смотрела, как я уходила, в ее взгляде читалась мольба о чем-то большем, чем просто уверенность в том, что я позвоню, что я вернусь домой. Я пыталась подобрать слова, чтобы сказать что-то еще, что она хотела услышать, но ничего не пришло мне в голову. Я вышла, и она заперла за мной дверь.

Обычно, когда я ездила по городу, я выглядела как знаменитость – в солнцезащитных очках и шляпе с широкими полями, хотя в помятой родительской «Шевроле-Импале» на самом деле я выглядела как полная противоположность знаменитости. Я слушала спокойную музыку – «Флитвуд Мэк»; Кэт Стивенс, Дэвид Кросби, Стивен Стиллз и Грэм Нэш^[5] – это напоминало мне об эпохе проводных телефонов и рукописных письмах.

Тем не менее временами машины на дороге превращались в чудовищ. В самые худшие дни, когда я была наиболее уязвима, даже деревья, казалось, склоняли ко мне свои ветки, похожие на клыки и когти. В то время я не могла ручаться даже за свою собственную ногу на педали газа, нейроны моего мозга бушевали. Я с трудом отрывала взгляд от других водителей на дороге – они, будто приговоренные к смерти, двигались к своим могилам. Тогда казалось чем-то естественным резко выкрутить руль в сторону реки. За рулем своей машины я отчетливо рисовала в воображении этот момент. Я была очевидцем этой странной голограммы, на которой моя машина съезжала с дороги и исчезала из виду.

К счастью, сегодня этого видения не было. Поскольку вскоре я должна была оказаться в окружении своих одноклассников, можно было свободно и открыто бродить по Мэйн-стрит. Огромное количество магазинов здесь пустовали, а витрины были закрыты упаковочной бумагой. Большая часть домов на маленьких улочках превратились из ухоженных уютных жилищ в неопрятные развалюхи. После закрытия автомобильных заводов средства массовой информации писали, что талантливые молодые кадры утекают из штата, но я знала, что большинство моих одноклассников остались именно здесь, заводя несчастливые семьи в этих обветшалых домах.

Миновав школу Эвертс Элементари и бетонную скамейку, на которой мы с тобой часто сидели, я открыла окна в машине и вдохнула холодный терпкий воздух. У обочины виднелись полосы черного снега, оставшиеся после первого в этом сезоне урагана. Я повернула на запад, прочь от города, к дюнам, в сторону твоего дома.

Я так любила твой дом, Элиза. По сравнению с огромным количеством хибар в нашем городе это был настоящий дворец. Я любила бродить по его гостиной, в другую эпоху она могла бы называться салоном – с ее бежевым ковром, тяжелым стеклянным столом и стульями с подушками на пуговицах. Мне нравилась изобретательность твоих родителей, которые, добавив верхний этаж и черные ставни, сделали свое ранчо похожим на колониальное здание Новой Англии. Терраса, пристроенная к дому, простиралась в сторону озера Мичиган, являясь для меня символом внутреннего стремления человека, словно некая взлетная полоса. Стоя на ней, любуясь на воду и маяк, я чувствовала, что движение будущего уже во мне, будто ветер готов поднять меня и унести в любую точку мира.

Мы играли часами. Ты носила ночную рубашку с оборкой на подоле и рукавах, с изображением сердец, вырывающихся из облаков. Я помню, как ты сидела на крышке унитаза в ванной с пластиковым посохом в руке в этой самой ночной рубашке, а я встала на колени перед тобой на коврике для ванной, раздавая указания. Резиновые лягушки, утки и крабы окружали нас со всех сторон. «Вокруг сада!» – выкрикнула ты в ответ на мои указания, и животные ожили.

А ночью луч от маяка проникал в спальню, проходя полосой по твоему спящему лицу, и снова уносился прочь, а я лежала на выдвижной кровати рядом с твоей, считая секунды до его возвращения. Находясь в твоей комнате под белым одеялом с люверсами, я чувствовала себя в абсолютной безопасности. На следующее утро после завтрака я старалась оставаться у тебя как можно дольше, пока твоя мама деликатно не намекала моим родителям, что пора забирать меня домой.

Остальные девчонки сгорали от зависти. Ты была красива, а я нет. Во мне не было ни остроты ума, ни подлости. Тем не менее именно меня ты приглашала домой с ночевкой каждую субботу. Наша дружба была настоящей и глубокой, а наши игры такими чудесными. Я знала, что, как бы невероятно это ни звучало, я делала твою жизнь ярче, так же, как и ты мою. Как сестры Бронте, мы создали собственное лоно воображения. Уже тогда я понимала, что не у всех есть такая привилегия. Нам посчастливилось долгое время оставаться в своих мечтах. Вдвоем это было легче сделать.

Я не хотела, чтобы ты видела меня, когда я грустила. Но зато, когда мне становилось хорошо, ощущая радость, я появлялась перед тобой. Я любила рисовать экстравагантные фрески по мотивам своих рассказов. Однажды ты взяла мою руку и сказала: «Когда-нибудь ты станешь великим художником, Эбби». Я не спорила. Я позволяла тебе верить, что мир ждал меня так же жадно, как и тебя. Но вся правда в том, что ровно как ты была рождена, чтобы быть на виду, я была рождена, чтобы прятаться в тени. Я была как будто скрытым кукловодом, нашептывающим тебе, что делать дальше. Я знала это, хотя до конца и не осознавала особенности своего дара.

Однажды, когда мы уже заканчивали среднюю школу, у тебя дома мы наткнулись на фильм Огюста Перрена. Он назывался «Долина Эврика» и являлся одним из самых ранних его экспериментов. Калифорния глазами швейцарца: пересохшие водоемы, старые шахты, наркотики. Мы были слишком молоды, чтобы понимать все это, и к тому же в его историях невозможно было проследить логическую цепочку, но мы все никак не могли оторваться. Там были вымышленные существа с человеческими лицами, проводящие какие-то ритуалы в темных городах-призраках. Один кадр длился непрерывно пять минут, и картинка была такой, как будто мы были пьяны. Изуродованные лица, галогенные кометы, крылатые твари, вылезающие из ушей. Смотреть это с тобой было равносильно тому, как вместе находиться в каком-то диковинном сновидении и погрузиться в единое подсознание. Все увиденное вызвало во мне необъяснимый восторг. В конце фильма, встретившись с тобой глазами, я поняла, что ты чувствуешь то же самое.

Сейчас, медленно проезжая мимо твоего дома, а затем мимо тупика, где мы катались на велосипедах, и снова мимо твоего дома, я вспоминала ту ночь. В спальнях твоего дома горел свет, но не было видно никаких силуэтов. Но я чувствовала, что ты была там. Хоть это и было больше интуитивно, но имело долю логики. Даже звезды кино иногда должны возвращаться домой, чтобы навестить родителей. Даже звезды кино должны интересоваться своими одноклассниками. И действительно, если кто-то и должен был пойти на встречу выпускников старшей школы, так это кинозвезда.

Когда я добралась до места проведения торжества и припарковалась, было уже темно и шел снег. Я не сразу вышла из машины. Здание было подсвечено, и можно было разглядеть силуэты людей, находящихся внутри, каждый из которых был словно живым сосудом памяти, хранящим частичку моей собственной истории, хотела я этого или нет. Взорвите вы это здание, и от меня почти ничего не останется.

Я соскользнула с водительского кресла, и несколько жгучих снежинок упали на мое лицо. Какое-то время я стояла на неосвещенном участке парковки и вдруг жутко испугалась, что ты действительно будешь там. Я боялась, что если сейчас войду в это здание и увижу тебя, то рассыплюсь на мелкие кусочки прямо на месте. Я медленно нанесла второй слой помады, смотрясь в зеркало бокового вида. Эффект был обнадеживающим. Красная помада была символом уверенности, компетентности. Я приказала своим ногам пронести меня через парковку. Как бы то ни было на самом деле, я посчитала, что это хороший знак – я способна управлять своим телом, точно это было пальто, в которое я облачилась.

Внутри помещение напоминало дом престарелых. Ковровое покрытие сосново-зеленого цвета, шторы из полиэстера, обои в цветочек. У стойки регистрации я написала свое имя на бэйджике и прикрепила его на платье, прямо над сердцем. В холле, где располагалась стойка регистрации, все было безвкусно обставлено не сочетающимися друг с другом диванами и креслами, тумбочками и лампами, как будто они должны были способствовать самым сокровенным разговорам. Напечатанные плакаты в рамках и картины, написанные акварелью, висевшие на стене в хаотичном порядке, совсем не гармонировали с обоями. В центре комнаты стоял круглый стол с закусками, вокруг которого толпились люди, разделенные на небольшие группы. На диванах никого не было.

– Эбби! – крикнул кто-то, отделяясь от одной из групп.

Ко мне подошла женщина в красном платье из тафты на тонких бретельках, которое можно было бы надеть на танец по случаю возвращения домой. Я стала отчаянно перебирать в голове знакомых высоких блондинок с неправильным прикусом, но не нашла совпадений. Она стояла прямо передо мной, неловко наклонившись, чтобы обнять меня. Когда она отодвинулась, я пыталась найти табличку с именем на ее платье, но обладательница красного бюста оказалась анонимом.

– О, как поживаешь? – попыталась начать разго- вор я.

Женщина радостно улыбнулась:

– Ты меня не узнала, так ведь?

– Конечно узнала. Мэг?

Засмеявшись, она слегка похлопала меня по плечу:

– Не угадала! Бекки Бордо!

Этого просто не могло быть! Бекки Бордо была толстой. Она начала толстеть еще в детском саду, а к старшим классам школы запустила себя окончательно.

Бекки немного покрутилась.

– От этого я получаю наибольшее удовольствие. Никто меня не узнает!

– Но ты действительно выглядишь совсем иначе. То есть ты отлично выглядишь.

– Я сбросила целых сто десять фунтов^[6].

Бекки стояла, улыбаясь и как бы ожидая, что я спрошу, как ей это удалось. Но людей становилось все больше, и комната стала наполняться визгом и смехом. Инстинктивно я была готова броситься к двери.

– Да уж, ночка будет веселой, – пробормотала я.

Бекки взяла меня за руку и подвела к группе женщин, стоявших поблизости. Разглядев их лица, я обнаружила, что оказалась среди девочек, которые никогда не разговаривали со мной в школе. Теперь же они дружно улыбались. Большинство из них по-прежнему оставались довольно привлекательными, но более скучными версиями себя в нежном подростковом возрасте. Находясь в их окружении, я вдруг ощутила, как безобразно сидит на мне платье, и от неуверенности не знала, куда деть свои руки.

– Ух ты, как приятно всех вас видеть, – пропищала я.

Было ощущение, что они смотрели на меня сквозь призму жалости. Медленно моргая, они улыбались во весь рот, и их зубы напоминали мне зажимы для тисков. «Жаль, что у меня такое воображение», – подумала я. Они не могли знать о трагедии в Анн-Арбор, о долгих годах, проведенных в моей детской комнате. Но в тот момент я почувствовала, будто они видят все это на моем лице, словно сыпь.

Я извинилась и проскользнула мимо мужчин, стоявших в футболках с логотипами охотничьих клубов. Я пробежала мимо, не глядя им в глаза, как мимо бродяг на автобусной остановке. Подойдя к окну, я взглянула на темную парковку, и меня накрыла волна страха. Грудную клетку сдавило. Чтобы побороть страх, я сосредоточилась на медленном дыхании и выполнила маленькое упражнение, как учил Перрен. Я попыталась отключить свой вечно вешающий ярлыки мозг и расфокусировать зрение. Я старалась воспринимать формы и цвета просто, как они предстают передо мной, и улавливать звуки, доходившие до моих ушей, не определяя их источник. Это заземляло меня лучше, чем любая другая знакомая мне практика осознанности. «Душевный баланс» – понятие, которое Перрен использовал для обозначения состояния равновесия между сознательным и бессознательным, заимствованное из звукоинженерии, где баланс обозначает напряжение на входе и выходе из устройства. Со временем я научилась достигать этого состояния по своему желанию выравнивая входные и выходные данные.

Когда я достигала равновесия, мое беспокойство уменьшалось. Я могла на время проникнуть в бессознательное и перенестись в безопасные лабиринты своего подсознания. В основном я с легкостью справлялась с этими видениями. Но иногда ситуация выходила из-под контроля, и видения превращались в кошмар. И вот сейчас через окно я видела, как машины на стоянке превратились в марширующий отряд солдат. Ритмичная болтовня позади меня была прервана восторженным женским криком, пронзившим мое тело. Вопреки моей воле перед моими глазами предстала картина зверства, происходящего сейчас за этими стенами. Горящая деревня в Африке, перевернутая лодка с мигрантами, автомобильная авария на главной транспортной артерии US 31^[7]. Я видела, как накренилось судно, слышала крики и звук битого стекла. Я видела младенцев в воде, детей, бегущих от огня.

Задыхаясь, я бросилась обратно в комнату. Сдавленная грудная клетка превратилась в твердый, как стальной подшипник, узел. Я направилась к бару, где на карточном столике стояло бесчисленное множество ликеров и других напитков, которые можно было наливать самостоятельно. Наполнив стакан бурбоном, я добавила туда каплю кока-колы. Сейчас мне ничего не хотелось, кроме своей спальни, своего маленького стульчика и лампы с рисунком клубнички, но уйти отсюда казалось столь же невозможным, как и остаться.

Обернувшись, я чуть было не столкнулась с женщиной, которая приветливо улыбалась мне, выглядывая будто бы из светлого грибовидного облака, какие случаются от ядерных взрывов.

– Святая Ханна, – произнесла она, окутывая меня своими объятиями.

– Кристи? – удивленно спросила я, когда она меня отпустила. Я смотрела на нее с изумлением и восторгом. Черты ее лица стали вытянутыми, как на надутом воздушном шаре, а мягкое, словно подушка, тело было накрыто чем-то вроде скатерти цвета слоновой кости. У нее больше не было кольца в носу, а на груди красовался золотой крест.

– Эбби, ты отлично выглядишь. Совсем не изменилась!

– Ты тоже, – выпалила я на одном дыхании.

– Не могу поверить, что прошло уже десять лет. Чем ты занималась все это время? Я не смогла найти тебя ни в одной социальной сети.

– Ну, я вернулась в университет Мичигана, учусь в аспирантуре на факультете кинематографии, – быстро среагировала я.

Она покачала головой.

– Да ладно? Это замечательно. Ты всегда была такой умной.

– А ты? – тут же поинтересовалась я. – Что ты делала все это время?

– Я работаю воспитателем в детском саду. У меня маленькая дочка, и мы ждем второго ребенка, – положив руку на живот, она улыбнулась. – Как тебе тут, веселишься? С кем еще ты разговаривала?

– На самом деле, больше ни с кем. Только с Бекки Бордо с телом худышки.

– О, Эбби, – вздохнула Кристи, похлопав меня по плечу.

Мы стали вместе перемещаться по залу, подходя то к одним, то к другим. Давление в груди все еще присутствовало, но, наблюдая за Кристи и видя, как она избавилась от своих детских мучений словно от тесного свитера, будто сбросила свою старую кожу, и превратилась в пухленькую воспитательницу детского сада, я заметно отвлеклась. Я представила, как она читает сказки детям в детском саду, нежно причесывает волосы своей маленькой дочери, и ощутила внезапный прилив зависти. Наблюдая, как она болтает с другими женщинами, я была поражена ее непринужденным смехом и откровенным самообладанием. Я поняла, что Кристи никогда не была изгоем.

Время от времени я возвращалась в бар, чтобы вновь налить бурбон с колой. Постепенно ощущение сдавленности в моей груди ослабевало. Мы с Кристи отыскали остальных членов нашей старой театральной труппы: Теда Йоакима и Эндрю Свитера, мастеров язвительных шуточек. Теперь они оба работали в офисе – в бухгалтерии и отделе страхования, а Тед наконец переехал в Лансинг.

Внезапно атмосфера в комнате поменялась, будто пространство сузилось, и у всех присутствующих перехватило дыхание. Я обернулась и увидела вновь образовавшуюся кучку людей, к которой, как металлическая стружка к магниту, притягивались все новые люди. Бекки Бордо, каким-то удивительным образом просачивающаяся везде из-за своей худобы, появилась рядом со мной, шепнув мне на ухо: