Путь познания. Размышления…

Среди петербургской элиты была известна фамилия Хитрово. Когда любимый петербургской знатью доктор избрал местом своей летней резиденции алексинский бор, за ним в Алексин потянулась петербургская элита, принявшаяся с лёгкой руки профессора Снегирёва за организацию комфортного отдыха в алексинском бору. Так возникли многие из дач, которые украшали опушку алексинского бора, а в советское время послужили основой для строительства целого ряда домов отдыха и санатория. До революции 1917 года Владимир Фёдорович с помощью алексинских властей организовал в городе стационар, где лечил съезжавшихся на лето петербургских и московских клиентов, алексинских жителей, а также всех, кто приходил к нему со своими болезнями. Для Алексина это время было прекрасной порой.

Рядом с дачами, на опушке бора существовал драмтеатр, где играли знаменитые московские артисты. Рядом стояло здание ресторана, а недалеко был кинотеатр, где уже в то время шли первые немые фильмы. Кинотеатр сохранился и в то время, когда я, 10-летний мальчишка, с алексинской уличной вольницей ходил в свои походы. Мальчишки всегда стремились посмотреть очередной интересный фильм. Хорошо помню захватывающий приключенческий фильм из жизни воинов, боровшихся за свою независимость. Он эффектно кончался трагической гибелью отряда Утту Микавы.

Абакумовский дом был постоянным пристанищем для разного рода гостей. Вот и семья Хитрово неожиданно поселилась летом в нашем доме. Это была семья, предки которой знали Алексин ещё Снегирёвской поры. Они приехали из Ленинграда. Она – Хитрово, жена Николая Ивановича, специалиста по доменным печам, как он рассказывал, жившего в ожидании крупной денежной премии за свою новую разработку. Помню их разговор, который произошел на памятной скамье, стоявшей под столетней елью в нашем саду. Он звал меня, 12-летнего подростка, «Yut boy Leve». Я воспринимал это определение, как тренировку в произношении английского языка. Его жена Хитрово с укоризной заметила, что вот мол «ты произносишь что-то на английском, а когда была у нас английская делегация, ты не мог произнести ни слова по – английски». Разговор этих двух супругов, являвшихся потомками старой интеллигенции из Петербурга, которая когда-то вслед за профессором Снегирёвым потянулась в Алексин, напомнил мне о том, как в моем сознании уложился факт строительства дач на опушке Алексинского бора.

В нашей семье существовало предание о том, что бабушка в канун первой мировой войны в одной из алексинских дач была на аудиенции у знатной петербургской барыни Хитрово. Тогда Елена Агеевна взяла с собой малолетнюю дочь Леночку. Как рассказывала потом тётя Лена – она была тогда робкой, легко смущавшейся девочкой. Робость её была настолько велика, что во время этой встречи, проходившей в богато убранной гостиной, она даже не посмела войти вместе с матерью, а в смущении остановилась у порога, боясь ступить на блиставший чистотой пол. Вспоминая этот жизненный эпизод, тётя Лена, говорила, что свидание проходило в доверительной обстановке – петербургская барыня хорошо приняла Елену Агеевну. По – мнению тёти Лены, её мать была очень довольна тёплым приёмом петербурженки.

Теперь, приехав к нам, Хитрово прочно поселились в «зале», где стояли ломберные столы, приобретенные ещё дедом Григорием. Хитрово свободно чувствовали себя в доме, и по всему было видно – они покинут его не скоро. Я с удивлением наблюдал, с каким уважением и робостью, стараясь не спугнуть супружескую пару, наблюдала их жизнь тётя Лена. Она знала об их необычном происхождении – принадлежности рода Хитрово к старой петербургской элите. С этой супружеской парой у меня связано воспоминания о Марии Николаевне Щегловой, алексинской жительнице, известной в Алексине своими литературными опусами. Я хорошо помню, как Щеглова, в свободный от всяких дел вечер, читала супругам Хитрово своё литературное творение. Моё присутствие в «зале» супруги терпели и не требовали, чтобы я покидал их общество.

С замиранием сердца я слушал вдохновенные строки Щегловой, повествовавшие об алексинской природе, которая с наступлением вечерней прохлады медленно угасала и, засыпая, теряла своё дневное очарование. Она читала своё произведение, а Хитрово и конечно я, разинув рот от изумления, слушали её чтение. Я заметил, что Щеглова вела своё повествование по тетради, где мелким, убористым почерком были описаны прелести алексинской природы. Слушая её чтение в тот далёкий вечер, я впервые понял, что алексинскую природу можно не только наблюдать, но можно также и описать её необыкновенную красоту.

Незадолго до того времени, к нам в Алексин приехал Володя, брат тёти Лиды, жены моего дяди Серафима. Я видел, как Володя каждое утро делает разные упражнения. Через некоторое время он преподал мне тонкости физкультуры. Он объяснил, что если я хочу научиться по – настоящему бегать, надо бегать по – стайерски, не торопясь и экономя силы. Я усвоил это и какое-то время организовывал забеги вместе с Михальком Залесским. Мы с ним совершали прогулки бегом в Жаринку, Жириху, к Попову верху и прочие отдалённые места.

В это время брат Юра уехал в Москву – он учился в Плехановском институте и теперь компанию мне составил Михалёк, он был сыном Павла Михайлович Залесского, арендовавшего у нас дом, что на углу Пионерского переулка. Залесский был интересным человеком. Мой интерес к отцу Михалька проявился потому, что у него была богатая библиотека, в которой я повадился брать книги. В его библиотеке были интересовавшие меня в то время увлекательные, приключенческие романы Луи Буссенара, Жакколио, другие интересные произведения.

У Павла Михайловича в спальне, на стене висела броская картина, изображающая обнаженную женщину. Когда я бывал в их доме и приходил в библиотеку, я всегда старался не смотреть в ту сторону, где висела картина. Мне почему-то было стыдно на неё смотреть. Володя вскоре уехал. Его, брата жены дяди Серафима, я больше не встречал. Дядя Сима был убеждённым коммунистом, членом партии с 1932 года.

Когда я бывал в Туле, я по обыкновению брал в его библиотеке произведения Джека Лондона и интересные экземпляры журнала «Мир приключений». В этом журнале я впервые познакомился с первыми в моей жизни произведениями фантастики. Помню такие произведения, как «Голова профессора Доуэля», «Человек – амфибия», печатавшиеся в то время в журнале «Мир и приключения». Посещая дом Залеских, я узнал, что Павел Михайлович в прошлом держал мельницу на притоке Оки, речке Вашане. В семье бытовал культ женской красоты, наверное, почерпнутый Залесским в его библиотеке. Среди приключенческих романов были и книги о древней Греции, её богах и мифах. Позднее, общаясь с братьями Залескими, Михальком и его старшим братом, я понял, что Павел Михайлович не скрывал от своих сыновей поклонение женской красоте.

Наши забеги с Михальком на стайерские дистанции в Жириху по местам, памятным мне по походам с Юрой, продолжались. В ходе этих забегов я научился правильно дышать во время дальнего забега, чего не могу сказать об умении Михалька, которого я безрезультатно пытался этому научить. Михалёк на половине дороги выдыхался и бежать дальше вместе со мной не мог. Тогда я пытался отрабатывать дыхание «бегом на месте», приноравливаясь к замедленному движению Михалька. Так с трудом мы все – таки добирались в Жириху. Тогда с братьями Залескими я ходил на песчаные острова, которые в то время намывала Ока. Самые большие острова на Оке были там, где мы с Михальком под конец нашего забега выходили из леса на луг Жирихи.

Впечатления, почерпнутые мной в результате общения с семьёй Залесского, были в чём-то созвучны с моими детскими впечатлениями, занимавшими меня в пору раннего детства, когда в книжном шкафу деда Егора я нашел альбомы с образами мифов древней Греции. Тогда эти альбомы, населенные обнаженными нимфами и козлоногими сатирами, красочно говорили о юной женской красоте. Как сложилась судьба сыновей владельца мельницы на притоке Оки – Вашане, я не знаю. Впрочем, впоследствии, в Алексине до меня доходили слухи о жизни Михалька (Михаила Павловича Залесского). Вроде, он пережил войну и жил в Алексине в свои зрелые годы, но я с ним в то время не встречался.

Потом в юности, когда у меня определили понятие «абсолютный слух» и стало ясно, что моя семья неспособна учить меня музыке (я в то время жил вдвоём с матерью на её зарплату в 35 рублей), я пристрастился с постоянным вниманием к чёрной тарелке – репродуктору, через которую Москва передавала классическую музыку. Внимая музыкальным передачам, я забывал, что надо делать домашние задания. Услышанная мною мелодия Вагнера «Полёт валькирии», заставила меня вспомнить давнее впечатление, полученное мною при просмотре рисунка «Битва в Тевтобургском лесу» в журнале «Нива», в книжном шкафу деда Егора. Это впечатление слилось в моём сознании с мелодией Вагнера настолько, что я уже не мог отделить одно от другого.

Так тешил я мой музыкальный слух. В то время меня увлекали музыкальные образы многих композиторов, среди которых я особенно любил произведения Бетховена, Бизе, Вагнера, Чайковского, Грига, Бородина, особенно Героическую симфонию Бетховена; «Пер Гюнт» Грига, где мне особенно нравилась мелодия Грига «Танец Анитры». На этом мои музыкальные привязанности не кончились. Москва через тарелку репродуктора передавала ещё оперные арии и романсы именитых певцов Собинова, Шаляпина, Лемешева, Козловского. Кроме их прекрасных голосов, зачастую звучали оперные арии в исполнении легендарных исполнителей прошлого Тито Гобби, Аделины Патти, Амелиты Галли Курчи. Они демонстрировали образцы настоящего итальянского «бельканто». Эти арии легко укладывались в моей юношеской памяти, так, что я через некоторое время мог для себя уверенно воспроизводить их необыкновенную красоту. Любовь к музыке, её классическим произведениям, сопровождала меня в течение всей моей жизни.

В то время я услышал не по радио, а в непосредственном исполнении «Лунную сонату» Бетховена. Это случилось, когда я неожиданно попал на семейное торжество начальницы моей матери, психиатра Христовой – Шостак Марии Ивановны. В числе приглашенных был врач, видимо связанный с Марией Ивановной узами дружбы. Он после долгих уговоров и просьб хозяйки с трудом согласился, ссылаясь на то, что при исполнении Лунной он слишком сильно переживает её содержание, исполнить сонату Бетховена.

Так я впервые услышал Лунную сонату. Его исполнение потрясло меня до глубины души. Моё увлечение музыкой не было чем-то преходящим. Оно увлекало меня и впредь. Особенно запомнились произведения Бизе – опера «Кармен» и «Хабанера». А когда стал известным и вошёл в круг советских композиторов Родион Щедрин, меня восхищала его «Кармен – сюита».

Слушая это произведение, я не раз вспоминал музыкальные упражнения братьев Щедриных, доносившиеся ко мне в далёкие годы детства из дома напротив. Впоследствии, я убедился в том, что именно их концерты, подслушанные мной, мальчишкой, сыграли решающую роль в становлении моего музыкального слуха. Иначе и быть не могло, ведь в Абакумовском доме я мог слышать разве что гитарные аккорды, извлекаемые моим дядей Михаилом и его сестрой Ольгой из видавшей виды гитары. И может быть, еще в их же исполнении мещанские романсы, которые, надо сказать, были написаны на стихи таких знаменитых и известных поэтов, как Есенин, Тютчев, Фет.

Наш сад был не только моей вотчиной, но и с течением времени стал ареной, где разворачивались события, в которых активное участие стала принимать Лёля. Она отличалась от остальных сестёр Абакумовых тем, что не замыкалась в своём узколичном мирке. Если все остальные сёстры, считавшие, что с приходом революции 1917 года они потеряли возможность найти себе спутника жизни соответствующего им образования и воспитания, то Лёля по возрасту учившаяся в обычной советской школе, была совсем другого мнения. Она постоянно общалась со своими школьными сверстниками – женихами, как говорили сёстры. Бабушка Лена в то время уже потеряла подвижность и сидела в нашей «зале» неподвижная, без надежды встать когда-то и хотя бы пройтись по дому.

Напротив кровати бабушки, в простенке между окнами, висело огромное венецианское зеркало, опиравшееся на ломберный столик. Благодаря такому расположению её кровати, бабушка могла постоянно видеть в этом зеркале, напротив её кровати, всё, что происходило в доме. Она этим своим положением постоянно и активно пользовалась, ведь она по – прежнему была главой семьи.

Лёля, в отличие от других сестёр, пользуясь своим положением, постоянно вращалась в кругу своих сверстников. Там были и Толя Балашов, её мальчик, товарищ, избравший карьеру пилота, который уже успел за пределами Алексина окончить летную школу, явиться в Алексин в броской летной форме, с личным оружием. Очень хорошо помню, что он увлёк Лёлю тем, что учил её обращаться с пистолетом, который гордо носил в красивой кожаной кобуре. Тогда Лёля училась стрелять из пистолета и брала у него в бору уроки стрельбы по импровизированным мишеням. Этот мальчик Лёле очень нравился, наверное, благодаря своей необычной для Алексина летной форме.

Многочисленные кавалеры – женихи, как называли их её сёстры, поочередно или вместе бывали в нашем доме, приходя на наши праздники – дни рождения, памятные даты, праздничные дни. Эти праздники, их активный характер, претендовавший на характер торжественных приёмов в нашем доме, неустанно поддерживала бабушка. Она была озабочена тем, что все её дочери никак не могут найти себе спутника жизни, но Лёля, по – мнению бабушки, была на особом положении в отличие от остальных сестёр Абакумовых. Её постоянные прогулки с кавалерами, которые всегда продолжались за полночь, так, что Лёля приноровилась, чтобы не потревожить остальных сестёр, с благоволения своей материи, возвращаясь из очередной прогулки домой, пользоваться крайним левым окном, находившимся как раз напротив бабушкиной кровати.

Таким образом, Лёля обходилась без того, чтобы будить весь дом своим поздним возвращением и в то же время была под постоянным контролем матери. Она приходила с прогулки, проникая в дом через окно. Эта её манера лазить в дом через окно стала настолько обычной, что окном стал пользоваться и я. Когда к нам приходил Юра, мы с ним тоже общались через это окно. И вообще пресловутое с благословенья бабушки окно, наверное, потому что оно было всегда в поле её зрения, стало нашим основным выходом в алексинский мир.

Именно через это окно к нам иногда наведывался Савельич. Это был, как мне объяснила бабушка, её старый знакомый. Он до революции работал в семье Абакумовых возчиком. Семья имела свой собственный выезд. Тогда, если говорить об окне, через которое мы все вместе с Еленой Агеевной общались с Алексинским миром, к нам пришёл Савельич. Он принёс Елене Агеевне, которую очень уважал, стерлядку, в то время ещё водившуюся в Оке. В тот день Савельич поделился с бабушкой своими новостями. Он рассказал о том, что его сын Гарик, который учится в Москве, скоро станет настоящим дирижером оркестра. Бабушка тогда с большим вниманием и пониманием выслушала его рассказ.

Левое окно нашего дома стало постоянным каналом для выхода семьи в алексинский мир. Несмотря на столь экстравагантный способ возвращения Лёли домой, глава семьи – бабушка по – прежнему поощряла поведение своей младшей дочери. Она считала, что так дочь скорее найдёт спутника жизни. Также бабушка приветствовала устройство «приёмов», которые обычно бывали в праздничные дни.

Для устройства «приёмов» служили также дни рождения Лёли. Тогда, в саду в решетчатой беседке и рядом с беседкой накрывали столы, которые красиво сервировались и устанавливались разными закусками (это были уже не голодные 30-е, а 40-е годы), когда в России была не такая уж плохая жизнь. Особым вниманием на таких приёмах при сервировке столов пользовались Абакумовские пироги с начинками из мяса, риса с яйцами, гречневой каши, зелёного лука. Особым мастерством в приготовлении этих пирогов отличалась средняя сестра – тётя Лида. Она умела выпекать эти пироги так, что они буквально таяли во рту. Такими вкусными они у неё получались. В такие «приёмы» и праздники в нашем саду было очень весело и шумно. Звучал патефон, ручку которого старательно крутила Лёля, озабоченная тем, чтобы музыка, звучавшая из патефона, не прекращалась.

А молодые парни – кавалеры и девушки, которые тоже приглашались на эти праздники, танцевали модное в то время «танго». Посещения гостей на этих «приёмах» не всегда кончались благополучно. Помню один из таких праздников, когда один из кавалеров во время шумных танцев умудрился сломать ногу. Поднялась суматоха, ведущую роль в ней играла Лёля. Но это был исключительный случай. Обычно же поведение гостей было под жестким контролем Елены Агеевны. Она всегда хотела знать, что за люди пользуются вниманием Лёли. Для этого бабушка Лена приказывала Лёле ставить на ломберный столик, что под «венецианским» зеркалом, находившимся в «зале», напротив бабушкиной постели один из праздничных пирогов, скорее всего «Наполеон», слоёный сладкий пирог, в изготовлении которого сёстры Абакумовы были большие мастера. После того, как «Наполеон» был водружён на ломберный столик, бабушка велела Лёле просить кавалера, который в то время был в фаворе у Лёли, принести из дома сладкий пирог. Лёля объяснила тому, как и куда идти и где взять пирог. В результате успевшая привести себя в порядок (чтобы не испугать кавалера своим болезненным видом) бабушка, спокойно осматривала и оценивала кавалера, когда он проходил в «залу» взять «Наполеон». После этой «аудиенции» Елена Агеевна сообщала Лёле своё мнение, рождённое осмотром её кавалера, а Лёля с этим мнением очень считалась.

Глава вторая

Последние школьные годы я провёл в Туле, также как многие алексинцы, стремясь учиться в областном городе. Здесь, в канун начала Великой Отечественной войны, я окончил 9-ый класс, но аттестата не получил. Отпускать меня в милый моему сердцу Алексин мама не хотела. В то время она разошлась с моим погрязшем в пьянстве отцом и согласилась лишь на то, чтобы я съездил повидаться с бабушкой Настей, которая осталась одна – дед Егор второй год как ушел из жизни. Приехав в Алексин, я тотчас пришел к бабушке, она встретила меня объятиями. И со словами: «Лёвочка, я думала, что тебя больше не увижу», обняла меня и ласково поцеловала. Я же – взрослеющий юнец, считал, что мне, представителю мужского пола, ни к чему такие нежности, осторожно освободился из её объятий, о чём впоследствии горько пожалел – ведь это было последнее наше свидание. Тогда мое рождающееся мужское сознание не позволило ответить ей столь же искренним расположением. Проведя несколько дней в Алексине, побывав в бору и сходив к Оке, я оставил милый мне город для того, чтобы вернуться к матери.

В Туле я учился в 4-ой средней школе, что на улице Ленина. Тогда мы жили в доме № 51 на Гоголевской улице, вместе с нашей семьёй снимала квартиру семья Остроумовых, младшим Остроумовым был школьник Волька. Тогда я учился 4-ой школе в 8-ом классе, в то время как Волька был учащимся 10 класса. Но эта раз разница в возрасте нам не мешала. Её стирало также наше с ним увлечение фотографией, Волька был по сравнению со мной более серьёзным любителем и имел хорошо известный в то время фотоаппарат «Фотокор». Это был тяжелый, серьёзный фотоаппарат с отличным объективом и точной кремальерой, позволявший производить фотосъемку в любых условиях – предмет зависти всех мальчишек, увлекавшихся фотографией. Мой «Arfo» по сравнению с «Фотокором» был всего лишь его жалкой копией. Я не говорю уже о том, что Волька Остроумов был большой мастер изготовления всевозможных моделей. Помню, как он для одной из школьных выставок изготовил по описаниям в журнале «Знание – Сила» модель паровой машины, сделал её так, что модель отлично действовала, если подуть в специально приспособленный для этого в машине патрубок.

Волька (Всеволод) Остроумов – мой хороший друг. С ним вместе мы прожили несколько лет в одном доме, мы увлекались фотографией, авиамоделизмом, строили модели самолётов с резиновым двигателем и испытывали в полёте эти модели в гараже обкома, где работала мать Вольки. В этом гараже было большое помещение, где полётам наших лёгких моделей не мешал ветер.

У Вольки был репрессирован отец, долгое время работавший в Туле ветеринаром на Тульском ипподроме. Помню, как к ним домой приходил один из жокеев, старый знакомый отца и старался Вольку утешить, когда тот получил извещение о гибели отца. Волька тогда сильно переживал утрату. Жокей был старый, прокуренный человек, долго работавший с Остроумовым – отцом. Его лицо носило неизгладимый отпечаток вечно курившейся папиросы, в его губах от папиросы оставалось отверстие, даже когда он не курил. Но это был человек с большой буквы. В тот день он изо всех сил старался утешить сына своего погибшего друга.

Да простят мне столь длинное повествование, посвящённое Остроумову – он вполне этого заслуживает. Всеволод Сергеевич Остроумов, старший лейтенант, ушел на фронт в первые месяцы войны. Был направлен в 561 стрелковый полк 91 стрелковой дивизии. Принимал участие в оборонительных боях в окрестностях Сталинграда. 26 сентября 1942 года в составе разведгруппы был отправлен в направлении Харнут-Деде-Ламин с целью выяснения системы обороны противника и захвата контрольного пленного. Связь с группой прервалась. И лишь через несколько дней стало известно, что разведгруппе пришлось принять неравный бой с превосходящими силами противники. В этом бою группа потеряла 4 человека убитыми. Среди них был и Всеволод Остроумов. Это случилось 28 сентября 1942 года.

Ещё два моих одноклассника: Рэм (Рэмт) Ильич Баранов. Рэмт – это аббревиатура из слов: революция, электрификация, мир, труд. Раньше даже имена были политизированные.

Хорошо помню, как провожал Рэма Баранова в 1942 году в танковое училище. Он хотел был стать командиром танка Т – 34. Из его писем я узнал, что Рэм – командир танка Т – 34 под Курском. Ему приходится туго. В то время у немцев появились новые танки, с усиленной бронёй и мощным мотором, внешне схожие с нашим Т-34. Рэм писал: «У немцев есть танки под названием «тигры», они опасны и тяжелы».

Рэм Ильич Баранов на фронте был командиром танка 345 танкового батальона 91 отдельной танковой Фастовской Краснознамённой бригады 1 Украинского фронта.

12 января 1944 года в ходе Житомирско – Бердичевской наступательной операции 345 батальон совершил 66 километровый марш во исполнение боевого приказа. В 10-00 13 января батальон начал наступление в направлении м. Сальница- Воробьевка с последующим выходом на западную окраину м. Хмельник. В 11-00 танки бригады начали бой с превосходящими силами противника за м. Лопатин. Пять танков из боя не вернулись и впоследствии были уничтожены противником. Одним из танков командовал Рэм. В похоронке было написано, что Баранов Рэм Ильич пропал без вести 13 января 1944 года в районе м. Янушполь, но одноклассники рассказывали, что он сгорел в танке.

Владимир Шаев в 1941 году окончил вместе со мной 9-й класс 4-ой средней школы г. Тулы. Он ушёл на фронт в 1942 году. Владимир был из семьи потомственных оружейников г. Тулы. В 1942 г. наши войска получили новое оружие – противотанковые ружья (ПТР). Про Владимира мне известно только то, что на фронте он носил ружье ПТР, следовательно был бронебойщиком и пользовался особым почётом. Шаев Владимир Иванович, сержант, в 1944 г. был награждён медалью «За боевые заслуги» за выполнение боевого задания по ликвидации банд УПА² в Ровенской области. Показал себя храбрым и бесстрашным бойцом.

Всеволод Сергеевич Остроумов (1921-1942 гг.)

Баранов Рэмт Ильич (1924-1944 гг.)

04.03.1944 года сержант Шаев получил задание разведать численность и боевую оснащенность банды в селе Сапсаин Ровенской области. Шаев оценил обстановку и установленными сигналами вызвал на себя огонь 82 мм миномётов. Презирая опасность от поражения своих мин, маневрируя огневыми средствами отделения, Шаев яростно отбивался от банды. В этом бою банда лотеряла 30 человек убитыми и ранеными, отделение сержанта Шаева потерь не имело. Шаев убил 3-х бандитов и одного связного захватил в плен.

Владимир Иванович Шаев (1924-1944 гг.)

Шаев Владимир, сержант 18 стрелковой бригады внутренних войск убит в бою 17.09.1944 года в ходе Карпатской (Ужгородской) наступательной операции. Похоронен в Тернопольской области Бережанского района, в селе Урмань.

Это про них, погибших двадцатилетними, писал Давид Самойлов:

«Сороковые, роковые, военные и фронтовые,

Война гуляет по России,

А мы такие молодые…

………………………..

Как это было! Как совпало-

Война, беда, мечта и юность!

Сороковые, роковые, военные, пороховые

Война гуляет по России,

А мы такие молодые…»

И я горжусь, что учился в одной школе с героями, отдавшими свою (единственную!) жизнь на защиту Родины.

Кроме увлечения фотографией в школе, я занимался в фотокружке Дворца пионеров. Руководителем кружка был некто Вялов, владелец вожделенной и недоступной для меня фотокамеры ФЭД, с объективом двойкой, которой Вялов пользовался во время просмотра самодеятельности Дворца пионеров. В результате моих попыток сфотографировать школьную самодеятельность, ставившую пьесу «Любовь Яровая», я сделал портрет Витьки Тальрозе в роли матроса Шванди. Этот портрет по признанию Вялова стал моей первой серьёзной работой. Вялов научил меня доводить каждую мою фотографию до отличного качества. На портрете Вильки Тальрозе в роли Шванди я впервые практически применил это своё умение. Хорошо помню фотопортрет дерзкого матроса, так удачно получившийся у меня. Я хранил его все последующие годы, как первую мою хорошую фотоработу. Доволен был и Вилька Тальрозе, которому я его подарил.

На уроке физики в 7 классе 4 средней школы. Первый слева – я.

Среди товарищей Остроумова в школьном коллективе я дружил с Мишкой Пунковским и с Витькой Тальрозе, в их среде них были – Ляля Карасёва, известная в 4-ой школе своей общественной деятельностью, Гришка Рабинович, сверкавший своей совершенно лысой головой, Юрка Тевелевич, отличавшийся резкостью своих суждений и всегда резавший правду – матку в глаза.

Кроме моего увлечения фотографией, я по настоянию моего преподавателя литературы, занимался в школе выпуском стенгазеты. В то время был Лермонтовский юбилей, и я отлично помню стенгазету, которую я выпустил к юбилею М. Ю. Лермонтова. Фотогазета была посвящена произведению поэта «Герой нашего времени». Помню свой монтаж, состоявший из вырезок, посвящённых героям романа Печорину и Грушницкому, объяснению Печорина с княжной Мери, подробностям дуэли Печорина и Грушницкого. Тогда моя работа по выпуску школьной стенгазеты, посвященной юбилею, всячески поощрялась преподавателем литературы и моим классным руководителем. Они, по их словам, видели меня в будущем в роли журналиста.

В 7-ом классе со мной приключилась беда – я сломал ногу. А получилось это так. Наша классная комната находилась на втором этаже школы. Я и все мои сверстники – мальчишки по звонку, извещавшему окончание очередного часа занятий, бросались вон из класса, стремясь поскорее выйти на обширный школьный двор, где можно было глотнуть свежего воздуха. Наш путь лежал через шикарный лестничный разворот – это была парадная лестница «Перовской гимназии», нашей теперешней школы. Она состояла из трёх маршей – два марша вели справа и слева со второго этажа на промежуточную лестничную площадку, а третий марш спускался с этой площадки на первый этаж. Мальчишеская «удаль» постоянно толкала нас – мальчишек на эффектные подвиги, мы не спускались по лестнице как осторожные девчонки, а бросив своё тело на середину перил одного из коротких маршей, с силой перекидывали его на промежуточную площадку, по перилам третьего марша съезжали на первый этаж и выходили на школьный двор. Так было и в этот злосчастный день.

9-а класс в 1941 г. Первый справа в первом ряду- Володя Шаев. Первый справа во втором ряду – Рем Баранов. Первый справа в последнем ряду-я, Абакумов Л. Д.

Классный руководитель Лазарь Михайлович Эзрин беседует с учениками 9-а класса 1941 г. Первый слева во втором ряду Владимир Шаев

Как всегда, я привычно бросил своё тело на отрезок перил короткого марша лестницы, но, наверное, не рассчитал силы, потому что, приземлившись на промежуточную площадку, почувствовал острую боль в ступне правой ноги.

Не подавая виду о том, что я почувствовал и как мне больно спускавшимся вместе со мной девчонкам, я нашёл в себе силы, чтобы дойти и сесть на скамью, стоявшую у входа на школьный двор. Сев на скамью, я, должно быть, побледнел – это было видно по отношению ко мне сидящих рядом девчонок, они спрашивали, что со мной случилось.

Я в этот момент чувствовал себя настолько паршиво, что не сумел вразумительно ответить на заданные мне вопросы – у меня было полуобморочное состояние. Дело кончилось тем, что меня из школы забрала вызванная машина «скорой помощи». Она отвезла меня домой, на Гоголевскую, 51, где наша семья занимала большую, очень светлую комнату (бывшую операционную Мунковской больницы). В нашем доме до революции помещалась Мунковская больница.

Простите, небольшое отступление. Дело в том, что в то время я по – настоящему не знал, что дом, в котором я жил, был известен тем, что в нём во время оно состоялась встреча Льва Толстого с Константином Сергеевичем Станиславским, о чём свидетельствовала памятная доска, укреплённая на фасаде здания, где были изображены барельефы двух столпов литературы и искусства России.

Дома никого не было, только с приходом с работы моей мамы я смог получить какую-то помощь. Но что могла сделать для меня мама – нашлась для того, чтобы отругать меня за лихачество, приведшее к «скорой помощи». Скоро нас посетил хирург, он назначил рентген ноги. Не помню, как мне сделали снимок, но мне стало известно, что у меня закрытый перелом плюсны правой ноги. Хирург сказал, что не менее, чем через полгода, я смогу свободно передвигаться на своих ногах. Кончилось тем, что меня не допустили до экзаменов и оставили в школе на второй год. Начались мои хождения по мукам. Я не сразу смирился с этим, но что было делать – так решил директор школы. Через какое-то время я всё-таки смог передвигаться с палкой, у меня тогда была не палка, а здоровая дубина, на которую я переносил всю тяжесть своего тела, чтобы уберечь правую ногу от травмы.

Поскольку в школе прошла пора весенних экзаменов и наступило лето, я, как всегда, уехал в милый мне Алексин и, хотя не так быстро, как хотелось, но передвигался со своей дубиной, опираясь на неё, как на палку.