Калевала

Руна четвёртая

1. Вяйнямёйнен встречает сестру Еукахайнена в лесу и просит ее стать его женой.

2. Девица в слезах бежит домой и рассказывает об этом своей матери.

3. Мать запрещает ей печалиться, велит радоваться и нарядно одеться.

4. Девушка продолжает плакать и говорит, что не хочет идти замуж за старика.

5. Опечаленная, она уходит в лес, попадает на безлюдный берег моря, хочет выкупаться в море и тонет.

6. Мать дни и ночи оплакивает свою утонувшую дочь.

 
Айно, дева молодая,
Еукахайнена сестрица,
В лес пошла нарезать веток,
В роще веников наделать.
Для отца связала веник,
Веник матери связала,
Наконец, и третий веник
Крепышу связала братцу.
И идёт, спеша из лесу,
Прямо к дому меж ольхами.
Вот подходит Вяйнямёйнен.
Он девицу в роще видит
На траве в нарядном платье,
Говорят слова такие:
«Не носи ты для другого,
Для меня носи, девица,
Ожерелье из жемчужин,
На груди носи ты крестик,
Для меня плети ты косы,
Перевязывай их лентой!»
Так ответила девица:
Ни о ком не помышляя,
На груди ношу я крестик,
В волосах ношу я ленту.
Не ищу привозных платьев,
Белых хлебов мне не нужно;
Я ношу простое платье,
Ем я чёрную краюшку;
Я сижу в отцовском доме
Вместе с матушкой родимой».
Вот с груди бросает крестик,
С пальцев кольца золотые,
С шеи жемчуг побросала,
Ленту красную швырнула,
Чтоб земля их погубила,
Чтобы лес себе забрал их,
И в слезах пошла дорогой,
С горьким плачем в дом отцовский.
У окна отец работал,
Вырезал он топорище:
«Что ты, дочь-бедняжка, плачешь,
Что, девица молодая?»
«Есть, отец, причина плакать,
Есть для слёз и для рыданья;
Вот причина, что я плачу,
Что я плачу и рыдаю:
Потеряла с шеи крестик,
С пояска мои застёжки:
Был серебряный мой крестик,
Были медные застёжки».
У калитки брат работал,
Вырезал дугу искусно:
«Что, сестрица, горько плачешь,
Что, девица молодая?»
«Есть причина, братец, плакать,
Есть для слёз и для рыданья;
Вот причина, что я плачу,
Я и плачу и рыдаю:
Потеряла кольца с пальцев,
С шеи жемчуг драгоценный;
Золотые были кольца,
Серебрист на шее жемчуг».
Вот сестра сидит у двери,
Ткет из золота весь пояс:
«Что, сестрица, горько плачешь,
Что, девица молодая?»
«Есть, сестра, причина плакать,
Есть для слез и для рыданья;
Вот причина, что я плачу
И горюю, что пропали
И подвески золотые,
И серебряный кокошник,
Синий шелковый налобник,
Лента красная из шёлка».
В кладовой, у самой двери,
Мать снимала ложкой сливки:
«Что ты, дочь-бедняжка, плачешь?
Что, девица молодая?»
«О ты, мать моя родная!
Ты меня, дитя, кормила!
Плачу, матушка, от скорби
И, несчастная, горюю.
Вот причина, что я плачу
И пришла домой, рыдая:
В лес пошла я резать ветки,
В роще веников наделать.
Веник батюшке связала,
Для тебя связала веник,
Наконец, и третий веник
Крепышу связала братцу.
Уж домой идти хотела,
Шла поспешно по дубраве,
И сказал мне так Осмойнен,
Калевайнен так промолвил:
«Не носи ты для другого,
Для меня носи, девица,
Ожерелье из жемчужин,
На груди носи ты крестик,
Для меня плети ты косы,
Перевязывай их лентой!»
Я с груди швырнула крестик,
С шеи жемчуг побросала,
Синий шелковый налобник,
Ленту красную швырнула,
Чтоб земля их погубила,
Чтобы лес себе забрал их.
А сама ему сказала:
«Ни о ком не помышляя,
На груди ношу я крестик,
В волосах ношу я ленту.
Не ищу привозных платьев,
Белых хлебов мне не нужно;
Я ношу простое платье,
Ем я чёрную краюшку;
Я сижу в отцовском доме
Вместе с матушкой родимой».
Мать девице отвечает,
Молодой старуха молвит:
«Перестань ты, дочка, плакать,
Не горюй, моя родная!
Целый год ты кушай масло:
Ты тогда красивей станешь;
На другой ты ешь свинину,
И еще статнее будешь;
А на третий – хлеб молочный,
И красавицею станешь.
На горе есть кладовая:
Там в прекрасном помещенье
К сундуку сундук поставлен
И шкатулка на шкатулку.
Ты открой сундук там лучший
И найдешь под пёстрой крышкой
Золотых шесть подпоясок,
Семь прекрасных синих платьев.
Мне дочь Месяца ткала их,
Солнца дочь их мне нашила.
В годы юности прошедшей,
В молодых летах, бывало,
Я в лесу рвала малину,
Там однажды увидала
Дочку Месяца за станом,
Дочку Солнышка за прялкой
На краю поляны ровной,
На опушке синей рощи.
Подошла я боязливо,
Подле них я тихо стала,
Начала просить смиренно:
Так я девам говорила:
«Девы Месяца и Солнца!
Дайте мне сребра и злата,
Дайте девочке-бедняжке,
Дайте бедному ребенку!»
Серебра дала дочь Солнца,
А дочь Месяца мне злата.
Золотой кокошник вышел
И серебряный налобник.
Как цветок, домой пришла я,
В дом отца. вошла веселой.
День, другой я их носила,
А на третий поснимала,
Золотой сняла кокошник
И серебряный налобник,
Унесла на горку в домик,
Спрятала под крышку в ящик;
Там лежат они доселе,
Я их больше не видала.
Ты надень из шёлку ленты
И из золота налобник.,
Ты надень блестящий жемчуг,
Золотой на шею крестик,
Полотняную сорочку.
Шерстяное вынь ты платье
Из тончайшей мягкой шерсти,
Пояс шёлковый наденешь,
Там возьмёшь чулки из шёлку,
Башмаки из тонкой кожи.
Заплети получше косы,
Лентой шёлковой свяжи их;
Не забудь на пальцы кольца,
Золотые вынь запястья!
Вот тогда домой придешь ты,
В кладовой принарядившись,
И родителям на радость,
И родным всем на утеху.
Как цветочек, ты пройдешься,
Как малинка, по дорожке,
Станешь ты стройней, чем прежде,
И красивей несравненно».
Так ей матушка сказала,
Так промолвила девице.
Но она словам не внемлет,
И речей она не слышит.
Вышла быстрыми шагами,
По двору идёт, рыдает,
Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«Что такое мысль блаженных,
Помышления счастливых?
Ведь не то ли мысль блаженных,
Помышления счастливых,
Что вода при колыханье,
Что волна воды в ведерке.
Что такое мысль печальных,
Помышлёнья бедной утки?
Ведь не то ли мысль печальных,
Помышленья бедной утаи,
Что весенний свет в овражке,
Что вода в колодце темном.
Ах! как часто мысль девицы,
Дума девушки несчастной,
Боязливо полем ходят,
Пробирается лесочком,
По траве ползет тихонько,
По кустам, по мхам засохшим!
Дума та смолы чернее,
Дума та угля темнее.
Мне б гораздо лучше было,
Если б я не родилася,
Если б я не подрастала,
Не видала бы на свете
Дней печали и несчастья,
Если б я жила немного;
На шестую ночь скончалась,
На восьмую умерла бы;
Мне б тогда не много нужно:
Чуть холстины на рубашку
Да под дерном уголочек.
Мать поплакала б немножко,
А отец еще поменьше,
Брат совсем не стал бы плакать»
День, другой девица плачет.
Мать опять её спросила:
«Ты о чём, девица, плачешь,
Дочка бедная, горюешь?»
«Оттого, бедняжка, плачу,
Горевать всю жизнь я буду,
Что меня ты обещала,
Отдала ты дочь родную
Старику тому утехой,
Быть для старого защитой,
Быть для дряхлого опорой
Да в избе его охраной.
Лучше б дочь ты обещала
В глубину морей холодных,
Чтоб сигам была сестрицей
И подругой быстрым рыбам,
Лучше мне там в море плавать,
Проживать в волнах глубоких,
В море быть сигам сестрою
И подругой быстрым рыбам,
Чем быть старому защитой,
Старцу слабому подмогой;
Он о свой чулок споткнется,
Упадёт, чрез сук шагнувши».
Вот идёт она к постройке
И проходит в кладовую;
Там открыла лучший ящик
И нашла под пёстрой крышкой
Золотых шесть подпоясок,
Синих семь прекрасных платьев.
Одевается богато,
Выбирает, что получше:
И подвески золотые,
И серебряный кокошник,
Синий выбрала налобник,
Ленту красную на косу.
Так пошла она оттуда
По лугам и по полянам,
По болотам и равнинам,
По лесам прошла дремучим.
А сама поёт тихонько.
Проходя, она запела;
«Тяжелы мои печали,
И тоска на бедном сердце.
Пусть тоска сильнее будет,
Тяжелей печали станут,
Как скончаюсь я, бедняжка,
Так с мучением покончу,
С этой тягостной печалью.
Бесконечной, горькой скорбью!
Да, теперь настало время
Навсегда с землей проститься,
В Маналу пора сойти мне,
В Туонелу пора спуститься.
Обо мне отец не плачет,
Мать родная не жалеет,
У сестры лицо не мокро,
И глаза у брата сухи,
Хоть уж в воду я спускаюсь,
В море к рыбам направляюсь,
В глубину пучины тёмной,
В тину, смешанную с илом».
День она идёт, другой день,
Наконец, уже на третий
Достигает края моря,
Берегов, травой поросших.
Начинало уж смеркаться,
Небо тёмным становилось.
Там проплакала весь вечер
И всю ночь протосковала,
На прибрежном сидя камне
У широкого залива;
Дождалась она рассвета,
Поглядела: там три девы
По волнам морским стремятся.
Айно легким, тихим шагом
Хочет к ним идти четвёртой,
Подойти к ним пятой веткой.
Быстро сбросила рубашку,
На осину скинув платье
И чулки свои на землю,
Башмаки свои на камень,
На песок свой крупный жемчуг,
На прибрежный камень кольца.
Там надтреснутый утёс был,
Он блестел в далёком море
И к нему плывет девица,
До скалы доплыть стремится.
Но едва туда ступила,
Отдохнуть присесть хотела
На растрескавшемся камне,
На скале, блестевшей в море,
Как упал вдруг в воду камень,
Та скала на дно морское,
А с тем камнем и девица,
С той огромной глыбой Айно.
Так та курочка упала,
Так погибла та бедняжка
И сказала, умирая,
С белым светом расставаясь:
«К морю я пошла купаться,
На волне морской качаться.
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная погибла.
Никогда, отец мой милый,
Никогда в теченье жизни
Не лови в волнах здесь рыбы
На пространстве вод широких!
Я пошла на берег мыться,
К морю я пошла купаться:
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.
Никогда ты, мать родная,
Никогда в теченье жизни
Не бери воды в заливе,
Чтоб месить для хлеба тесто!
Я пошла на берег мыться,
К морю я пошла купаться:
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.
Никогда, мой брат любимый,
Никогда в теченье жизни
Не пои коня ты в море
На песчаном этом месте!
Я пошла на берег мыться,
К морю я пошла купаться;
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.
Никогда, моя сестрица,
Никогда в теченье жизни
Ты не мой лицо здесь в море,
Не мочи водою здешней.
Ведь все волны в этом море —
Только кровь из жил девицы;
Ведь все рыбы в этом море —
Тело девушки погибшей;
Здесь по берегу кустарник —
Это косточки девицы,
А прибрежные здесь травы
Из моих волос все будут».
Так та девушка скончалась,
Так та курочка исчезла…
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?
Не медведь то слово скажет
И возьмётся весть доставить!
Он доставить весть не может;
На коров он нападает.
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?
И не волк то слово скажет
И возьмётся весть доставить!
Он доставить весть не может:
На овец он нападает.
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы!
Не лиса то слово скажет
И возьмётся весть доставить!
Весть лиса подать не может:
Лишь гусей подстерегает,
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?
Это заяц слово молвит
И возьмётся весть доставить!
Заяц так и отвечает:
«Да, за храбрым речь не станет».
Вот бежит, несётся заяц,
Поспешает длинноухий,
Скоро скачет кривоногий,
Быстро мчится косоротый
К дому славному девицы,
Ко двору её родному.
Подбежал он быстро к бане
У порога приютился.
А в той бане все девицы,
И в руке у каждой веник.
«Что, косой, в котёл собрался?
Лупоглазый, не попался ль
Ты хозяину на ужин,
А хозяюшке на завтрак,
Милой дочке на закуску,
На обед хороший сыну!»
Но ответил заяц девам,
Молвил громко пучеглазый:
«Пусть сюда приходит Лемпо,
Пусть себе в котле варится?
Я пришёл, чтоб вам поведать
Чтоб сказать такое словом
Ведь красавица погибла
С оловянным украшеньем
И с серебряной застежкой,
С пояском, обшитым медью.
Погрузилась в волны моря,
В глубину морей обширных,
Чтоб сигам там быть сестрою
И подругой быстрым рыбам».
Мать тогда по милой дочке,
По исчезнувшей девице
Горько, горько зарыдала,
Говорит слова такие:
«Матери! Вы не качайте
Никогда в теченье жизни
В колыбели ваших дочек,
Не воспитывайте деток,
Чтоб насильно выдать замуж,
Как, бедняжка, я качала
В колыбели мою дочку,
Дорогого мне цыпленка!»
Мать заплакала, а слезы,
Слезы горькие сбегают
Из очей старухи синих
На страдальческие щеки.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От щеки ее опавшей
До груди, дышавшей тяжко.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От груди, дышавшей тяжко,
На подол нарядный платья.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От краев нарядных платья
На чулок с прошивкой красной.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От чулка с прошивкой красной
На башмак, что вышит златом.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
С башмака, что вышит златом,
Прямо под ноги старухи.
Слезы в землю – ей на благо,
В воду – и воде на благо.
Как стекли они на землю,
Три ручья образовали;
Потекли тремя реками
Слез печали материнской,
Из очей они бежали,
От висков они стремились.
На реке такой, на каждой,
Водопады огневые,
А средь пены водопадов
Три скалы там поднялися;
На верху скалы на каждой
Золотой поднялся холмик;
На верху холма на каждом
Вырастало по березке;
На березках тех сидели
Золотые три кукушки.
Все три вместе куковали:
Та «любовь! любовь!» кукует,
Та «жених! жених!» покличет,
Третья кличет: «радость! радость!»
Что «любовь! любовь!» кукует,
Та три месяца все кличет
Той девице, что погибла
Без любви в волнах глубоких.
Что «жених! жених!» кукует,
Та шесть месяцев все кличет
Жениху тому, который
В одиночестве остался.
А что кличет «радость, радость!»,
Та всю жизнь кукушка кличет,
Кличет матери несчастной,
Что все дни в слезах проводит,
И сказала мать сквозь слезы,
Услыхавши клич кукушки:
«Мать несчастная не слушай
Слишком долго клич кукушки.
Как раздастся клич кукушки.
Сердце горестно забьется,
На глаза выходят слезы,
По щекам вода струится,
Как горох, бегут те капли,
Как бобы, идут большие;
Становлюсь на локоть старше,
Делаюсь на четверть ниже,
Тело всё моё трепещет,
Лишь услышу клич кукушки».
 

Руна пятая

1. Вяйнямёйнен идет к морю, чтобы поймать сестру Ёукахайнена, и ловит её, превратившуюся в рыбу, на удочку.

2. Он пытается разрезать ее на куски, но рыба выскальзывает из рук в море и объясняет, кто она такая.

3. Напрасно старается Вяйнямёйнен словами и сетями поймать рыбу снова.

4. Огорченный, возвращается он домой и получает от своей матери совет идти свататься за дочь Похъёлы.

 
Вот домой доходят вести,
Вот дошел рассказ печальный
О погибели девицы,
О кончине юной девы.
Старый, верный Вяйнямейнен.
Все узнавши, стал унылым,
Плакал вечер, плакал утро,
Ночи целые проплакал
О красавице погибшей,
О девице, утонувшей
В волнах вод широкошумных,
В темноте морей глубоких.
Вот со вздохами, с заботой,
Он пошел с тяжелым сердцем
К морю синему на берег,
Говорит слова такие:
«Спящий Унтамо, скажи мне,
Сны свои открой, ленивец:
Где живут родные Ахто,
Девы Велламо таятся?»
Спящий Унтамо ответил,
Сны свои открыл ленивец:
«Вот родные где у Ахто,
Девы Велламо таятся:
На мысочке, скрытом мглою,
На туманном островочке,
В темноте морей глубоких,
В тине илистой и черной.
Там живут родные Ахто,
Девы Велламо таятся,
Там сидят в каморке узкой
Посреди избушки тесной,
Под скалою полосатой
И под выступом утёса».
Вышел старый Вяйнямёйнен,
Стал на лодочную пристань,
Взял он удочку тихонько,
Осмотрел он тихо лески,
Положил в мешочки крючочки
И уду в карман запрятал.
Вот грести он сильно начал,
Лодку к острову направил,
На мысок туманный вышел,
Мглою скрытый островочек.
Приготовился к уженью,
Леску длинную расправил,
Повернул уду рукою.
Вот крючок закинул в воду,
Стал удить, таща за леску;
Медь удилища дрожала,
Серебро шуршало в леске,
И в шнурке шумело злато.
Рассветать на небе стало,
Зорька утренняя вышла,
За крючок схватилась рыбка,
За крючок железный – семга.
Тащит он ту семгу в лодку
И на дно кладет тихонько.
Пристально глядит на рыбку,
Говорит слова такие:
«Удивительная рыбка!
Никогда таких не видел,
Сиг столь гладким не бывает,
Не пестреет так пеструшка,
Щука – та не столь седая,
Чешуи у самки меньше,
У самца ж ее побольше.
Девушки повязки носят,
А русалки носят пояс,
А у курочки есть уши;
Эта ж рыба – точно семга,
Точно окунь вод глубоких».
Был на поясе у старца
Нож в серебряной оправе.
Нож он с пояса снимает,
Вынул нож из светлых ножен,
Распластать он хочет рыбку
И разрезать эту семгу,
Из нее чтоб сделать завтрак,
Закусить пораньше ею,
На обед себе сготовить
И оставить часть на ужин.
Вот пластать он хочет рыбку
И брюшко пороть ей начал:
Вдруг из рук скользнула семга,
В море бросилася рыбка,
С края лодки красноватой,
Из ладьи широкой Вяйнё.
Подняла из волн головку,
Правым боком показалась
На волне морской, на пятой,
При шестом станке у сети.
Правой ручкой потянулась
И сверкнула левой ножкой
На седьмой полоске моря,
На валу зыбей девятом.
Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«Ой ты, старый Вяйнямёйнен!
Не затем я вышла в море,
Чтоб меня, как семгу, резал,
Чтоб распластывал, как рыбку,
Из меня готовил завтрак,
Закусил пораньше мною,
На обед себе сготовил
И оставил часть на ужин».
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Так зачем ты вышла в море?» —
«Для того я вышла в море,
Чтобы курочкой спокойной
На руках твоих садиться,
Быть всю жизнь твоей женою,
Чтоб тебе постель готовить,
На постель взбивать подушку,
Убирать твое жилище,
Подметать полы в покоях;
Чтоб дрова носить в избушку,
Раздувать большое пламя,
Печь тебе большие хлебы
Да медовые лепешки,
Подносить и кружку пива,
Угощать тебя чем хочешь.
Я совсем не семга моря
И не окунь вод глубоких:
Я девица молодая,
Ёукахайнена сестрица;
Ты меня искал так долго
И желал в теченье жизни.
Ох, старик ты неумелый,
Вяйнямёйнен безрассудный!
Не сумел меня поймать ты,
Деву Велламо, русалку,
Дочь единственную Ахто».
/TD> Молвил старый Вяйнямейнен,
Молвил грустный и унылый:
«Ёукахайнена сестра ты?
О, вернись ко мне скорее!»
Не придет она обратно
Никогда в теченье жизни.
Быстро в волны погрузилась.
Сразу в море опустилась
Вниз, к каменьям полосатым
И к расщелинам гранитным.
Старый, верный Вяйнямейнен
Поразмыслил и подумал:
Как же быть и что же делать?
Потащил свои он сети
Из конца в конец чрез волны;
Через бухты, чрез заливы,
По воде спокойной тащит,
Тащит чрез лососьи рифы,
Через Вяйнёлы потоки.
Через рифы Калевалы,
По бездонным черным безднам,
Беспросветным глубям моря,
Ёуколы прозрачным рекам,
Чрез лапландские заливы.
Много всяких рыб поймал он;
Но из рыб, живущих в море,
Не поймал он милой рыбки,
Той, о кой он только думал,
Что у Велламо русалкой,
Что у Ахто всех прекрасней.
Тут-то старый Вяйнямёйнен
Головой поник печально,
Шапка на сторону сбилась;
Сам сказал слова такие:
«О я, глупый и безумный!
Человек я без рассудка!
Был мне дан и ум здоровый,
И рассудок был дарован,
И отзывчивое сердце.
Прежде я имел все это,
А теперь уж всё исчезло
В хилой старости печальной
И в упадке сил бывалых;
Мой рассудок точно умер,
Прозорливость отлетела,
Стал я вовсе бестолковым.
Ту, к которой я стремился
И искал в теченье жизни,
Ту у Велламо русалку,
Дочь волны широкошумной,
Чтоб иметь подругой жизни,
На всю жизнь моей супругой, —
В море удочкой поймал я
И втащил на лодку быстро;
Но её не удержал я,
Не принёс в моё жилище,
Упустил обратно в море,
В глуби тёмные морские!»
И пошёл он по дороге,
Озабоченно вздыхая,
Шёл домой прямой дорогой,
Говорил слова такие:
«Пели некогда кукушки,
Мне кукушки пели радость,
Рано утром, поздно на ночь
И один раз в час полудня.
Что ж испортило их голос,
Как погиб, напев чудесный?
Грустью голос их надорван,
Унесло его унынье.
Не слыхать его призыва,
И, когда заходит солнце,
Нет вечерней мне отрады;
Не слыхать кукушки утром.
Не могу совсем понять я,
Как мне быть и что мне делать?
Как прожить мне в этом мире,
Как скитаться в здешнем крае?
Если б мать в живых осталась,
На земле жила б родная,
Мне тогда б она сказала,
Что теперь с собой мне делать,
Чтоб печали не поддаться,
Не погибнуть от унынья
В эти дни мои плохие,
Время горести жестокой!»
Мать в могиле пробудилась,
Из воды в ответ сказала:
«Мать твоя не умирала,
Так же бодрствует родная
И тебе ответит ясно,
Что теперь ты должен делать,
Чтоб печали не поддаться,
Не погибнуть от унынья
В эти дни твои плохие,
Время горести жестокой:
В Похьёле девиц немало!
Есть там девушки получше,
Вдвое лучше и красивей,
В пять и в шесть раз веселее
Этих Ёуколы бездельниц,
Этих медленных лапландок.
Там, мой сын, возьми жену ты,
Похъёлы красотку деву,
Ту, что обликом прелестна,
Ту, что стан имеет стройный,
У которой ноги быстры,
У которой гибко тело».
 

Руна шестая

1. Ёукахайнен затаил злобу на Вяйнямёйнена и подстерегает его по дороге в Похъёлу.

2. Он видит, как Вяйнямёйнен верхом на лошади переправляется через реку, и стреляет в него из лука, но попадает в лошадь.

3. Вяйнямёйнен падает в воду; сильный ветер уносит его в открытое море, и Еукахайнен торжествует, думая, что Вяйнямёйнен поёт свою последнюю песню.

 
Старый, верный Вяйнямёйнен
Приготовился к отъезду
В те холодные селенья,
В Похъёлу, в страну тумана.
Мастью конь его похож был
На горох иль на солому.
На коня надел уздечку,
Недоуздок он накинул,
На спине коня уселся
И от дома отъезжает.
Гонит сильно по дороге,
Проезжает путь поспешно
На коне, что на солому
Иль горох походит мастью.
Полем Вяйнёлы несётся,
По полянам Калевалы,
На коне он быстро скачет
От родной земли всё дальше,
По хребту морскому едет,
По равнине вод открытых.
У коня копыта сухи,
На ногах не видно влаги.
Молодой же Еукахайнен,
Юноша дрянной лапландский,
До сих пор был всё озлоблен,
Уж давно питал он зависть
К Вяйнямёйнену седому,
К вещим старца песнопеньям.
Лук он огненный устроил,
Выгиб сделал в украшеньях;
Лук он сделал из железа,
Выгиб он отлил из меди,
Золотом его украсил,
Серебра туда прибавил.
Где же он возьмёт верёвку,
Где он тетиву разыщет?
Жилы лося взял у Хийси,
Взял он нитки льна у Лемпо.
Вот готов был выгиб лука,
И концы его готовы.
Был тот лук на вид прекрасен,
Должен был немало стоить,
Наверху конёк поставлен,
По бокам бежит жеребчик,
Медвежонок спит на сгибе,
На зарубке дремлет зайчик.
Он вырезывает стрелы,
Трижды стрелы оперяет.
Из железа точит стержень,
Из смолистых веток – кончик.
Стрелы вырезал искусно —
И тогда их оперяет
Тонким перышком касатки,
Воробьиными крылами.
Закалил он эти стрелы,
А потом концы намазал
Ядовитым чёрным соком,
Что нашел в крови змеиной.
Так готовы были стрелы.
Натянул свой лук упругий,
Вяйнямёйнена всё ждал он,
Всё стерёг он друга моря.
Утром, вечером сидит он,
Стережёт и в час полудня.
Вяйнямёйнена всё ждет он,
Ждёт без устали неделю,
Поджидает под окошком,
Стережёт в углу забора,
Слушает в конце дороги
И высматривает в поле;
За спиной колчан повешен,
А в руках тот лук прекрасный.
Вот стеречь он дальше вышел,
От другого дома смотрит:
С края огненного мыса,
От излучины залива,
С водопада огневого,
От святой реки кипящей.
Наконец, однажды утром,
Он свои направил взоры
И на север, и на запад.
Повернул лицо он к солнцу
Что-то чёрное заметил,
Что-то синее на море:
«То не облако ль с востока,
Не заря ли ранним утром?»
То не облако с востока,
Не заря то ранним утром —
Это старый Вяйнямёйнен,
Вековечный песнопевец.
В Похъёлу свой путь держал он,
В Пиментолу направлялся,
На коне, что на солому
Иль горох похож был мастью.
Лук схватил тут Ёукахайнен,
Юноша дрянной лапландский,
Он схватил, пылая гневом,
И направил лук прекрасный
Вяйнямейнену на гибель,
Чтобы моря друг скончался.
Мать его тогда спросила,
Седовласая старушка:
«Для кого ты лук устроил,
Обложил его железом?»
Так ответил Ёукахайнен
И сказал слова такие:
«Вот зачем я лук устроил,
Обложил его железом:
Вяйнямёйнену на гибель,
Чтобы моря друг скончался.
Вяйнямёйнена сражу я,
Песнопевца Калевалы,
В сердце самое и в печень
И в лопатку я ударю».
Но стрелять не позволяет,
Запрещает мать-старушка:
«Вяйнямёйнена не трогай,
Песнопевца Калевалы.
Рода славного тот Вяйнё,
Мне по шурину племянник.
Вяйнямёйнена застрелишь,
Песнопевца Калевалы,
Вмиг исчезнет в мире радость,
На земле погибнет песня;
Здесь на свете лучше радость,
На земле приятней песня,
Чем. в полях подземных, тёмных,
В мрачном Туонелы жилище?»
Всё же юный Ёукахайнен
Призадумался немного,
На минуту он сдержался;
Бить одна рука велела,
Бить нещадно заставляла,
А противилась другая.
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Пусть погибнет в мире радость,
Пусть исчезнут в мире песни,
Я стреляю без раздумья,
Я стреляю без боязни».
Лук свой. огненный направил,
На колене левом держит
В медь обитое оружье:
Стал на правое колено.
Взял стрелу он из колчана,
Оперенную он вынул;
Выбрал ту, что всех покрепче,
У которой стержень лучше;
К луку он её приладил,
На льняную клал он нитку.
Лук свой огненный приподнял,
К правому плечу приставил,
Приготовился стрелять он,
В Вяйнямёйнена направил,
Говорит слова такие:
«Мчись ты, кончик из березы..
Будь прямей, сосновый стержень,
И скользи, льняная нитка;
Коль рука нацелит низко,
Пусть стрела идет повыше;
Коль нацелит слишком кверху,
Пусть стрела помчится ниже».
Наконец за спуск он дёрнул
Первую стрелу пустил он;
Высоко стрела взлетела,
Через голову на небо,
В облака расцветки пёстрой
И в нахмуренные тучи.
Не печалясь, он стреляет;
Вот пустил стрелу вторую
Полетела слишком низко
Глубоко воткнулась в землю,
В Манале быть захотела, —
Разнести там холм песчаный.
Тотчас он пускает третью;
Та попала прямо в печень
Вяйнямёйнена оленя,
В быстрого коня вонзилась,
Что своей похож был мастью
На горох иль на солому,
Через мясо у подмышки,
Через левую лопатку.
И упал тут Вяйнямёйнен
Прямо пальцами во влагу,
Пал руками в волны моря,
Он свалился прямо в пену
Со спины лосиной синей,
С своего коня на волны.
Поднялся ужасный ветер;
В море сильное волненье:
Понесло оттуда старца,
От земли его отбило
На просторы вод широких,
На открытое теченье.
Начал хвастать Ёукахайнен,
Так он громко восклицает:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!
Никогда в теченье жизни,
Никогда ты не увидишь
Света месяца златого,
Вяйнёлы полей широких
И просторы Калевалы!
Шесть ты лет по морю плавай,
На волнах семь лет качайся,
Восемь лет метаться будешь
На пространстве вод широких,
По открытому теченью:
Как сосна на море, шесть лет,
И как ель на волнах, семь лет,
Восемь лет, как пень древесный!
Вот в избу он воротился.
Мать его в избе спросила:
«Неужель сразил ты Вяйнё?
Сына Калевы убил ты?»
Молвил юный Ёукахайнен,
Дал в ответ такое слово:
«Вяйнямёйнена сразил я,
Сына Калевы убил я.
Пусть он море расчищает,
Пусть метёт проворно воды.
В волны илистого моря,
В мутные его потоки
Старый пальцами упёрся.
Он упал на море локтем
И склонился прежде на бок,
А потом спиной улёгся,
По морским волнам понёсся,
По морской поплыл пучине».
Мать тогда сказала слово:
«Ты, несчастный, дурно сделал,
Что сразил ты старца Вяйнё,
Сына Калевы убил ты,
Сувантолы песнопевца,
Калевалы украшенье».