– Но мы же не так уж сильно, правда? (Тихое: шлёп!)
– Мы ведь сдерживаем себя… (Шлёп.) Да, дорогой, да, надо держать себя в руках… (Шлёп… Шлёп-шлёп.)
Кровь понемногу стала заливать мне глаза, ресницы слипались. В отбитом ухе стоял какой-то монотонный шум.
– Эй! – угощал меня пощёчинами блондин. – Не спать!
Но как только он отпускал меня, я снова валился лицом в нечистоты.
Мой мучитель разогнулся и встал в полный рост:
– Фу! Какой ты грязный! – он гадливо поплевал на свою ладонь и помахал ею в воздухе, не найдя обо что вытереть. После этого он расчётливо ударил меня мыском ботинка по кадыку.
Затем ещё несколько ударов запечатлелось с треском на моей болтающейся голове. А от удара в пах я окончательно потерял сознание.
Лицом в снегу
«Входил ли ты в хранилища снега…»
Иов 38, 22
В детстве я любил лежать лицом в снегу. Не знаю, когда мне первый раз пришло это в голову. Наверно получилось случайно: играли в снежки, возились, и вот я замер ничком. Так я открыл для себя, что уткнувшись в снег, сразу не задохнёшься. Между снежинками остаётся много воздуха.
Хотел ли я показать свою лихость? И это тоже. Помнится, кого-то учил этой простой науке и небезуспешно. Мои товарищи попробовали и им понравилось. Конечно долго так лежать всё же нельзя, можно обморозить лицо. Но мы даже соревновались – и я выигрывал – вставал на ноги позже других.
Лица у всех, кто окунулся в снег, становились весёлые, мокрые и румяные, глаза открывались будто со сна и не сразу привыкали к свету, но в нас была какая-то счастливая опьянённость. В других я видел, точно в зеркале, то, что происходит со мной.
Ещё я любил, закрыв глаза, просто кататься по снегу. У нас был довольно большой двор, с неработающим фонтаном посередине и с четырёхугольными газонами по всем углам. На этих газонах было где поваляться после большого снегопада. Тогда ещё было не так много собак и гораздо меньше машин, раз в двадцать меньше. Так что снег был чистый, почти чистый. А может быть, тогда мне было просто всё равно. Может быть, теперь я не решился бы лечь даже на такой снег…
От долгого лежания могло начать ломить лоб. Нужно было терпеть или надвинуть шапку на брови, тогда первыми замерзали щёки, но их только нужно было сразу растереть, как подымешься.
Странно, что я вспомнил об этой своей детской привычке лишь недавно. До этого на многие года это обстоятельство выпало у меня из памяти. Если что-то возвращается, похоже, был пройден круг. Куда же я вернулся?
А может быть, эти снежные ванны были тоже чем-то вроде упражнения в смерти? Может быть, бессознательно я тогда уже занимался тем, чем занимались и занимаются все стоящие философы?
В снегу можно даже держать глаза открытыми. Если на улице светло, можно кое-что видеть – не так уж там и темно. Если продышать себе небольшую ямку, получается вовсе что-то вроде маленькой берлоги. Так точно можно пролежать несколько минут, наверное, возможно дотянуть и до получаса. Это уже напоминает разнообразные издевательства над собой йогов. В Индии, правда, плохо со снегом, но наши естествоиспытатели подобного толка любят сажать себя в лёд или в ледяную воду. Всё это фокусы, но не только.
Когда открываешь глаза после очередного сеанса погружения в снег, видишь жизнь по-новому. За то время, пока ты здесь отсутствовал, что-то могло измениться: кто-то ушёл, кто-то пришёл, вдруг появилось солнце или скрылось. Как будто заново родился – говорят в таких случаях – и как это просто.
Снег при таком ближайшем его использовании несёт освежение, сосуды под кожей начинают интенсивнее проталкивать через себя пугающуюся холода кровь. А если кататься вслепую по снежному газону, никогда не знаешь заранее в какой его части окажешься. Чем дольше не открываешь в таком случае глаза, тем удивительнее потом несоответствие того места, где себя обнаруживаешь с тем, которое держал в воображении. Порою не меньше минуты не можешь привыкнуть. Смотришь очумело на качающийся над собой тусклый фонарь: где это я? И сердцем овладевает странный восторг: надо же, как это я сумел докатиться?!
Конечно, всё это детские игры, тяга к ещё неиспытанным ощущениям. Может быть, то, что потом взрослые возмещают себе привычным употреблением алкоголя и наркотиков. От интимного общения со снегом кружится голова; всегда есть определённый риск, но есть и счастливый конец. Налицо.
С совсем небольшой натяжкой такое времяпрепровождение можно предложить в качестве метафоры всей нашей жизни. Что такое жизнь, к конце концов, как не смена снов и пробуждений? Тем и хорош сон, что он никому не кажется последним. Радостная уверенность, что на следующее утро мы что-нибудь увидим, что явь продолжится, а потом, если устанешь, можно и ещё поспать, – разве не она заставляет нас жить?
Этой весной я опять захотел полежать в снегу. Но было уже поздно, никакого снега не было. Впрочем, если бы я опомнился и на месяц раньше, мне пришлось бы ехать далеко-далеко. От теперешнего московского снега меня бы вырвало. Вряд ли я сумел бы преодолеть брезгливость. Чтобы уткнуться носом в снег, нужно быть уверенным, что он чистый. Хотя бы относительно.
Ну и какова мораль? Дождусь следующей зимы и, если не забуду о своём внезапном желании, найду где-нибудь на земле таки чистое место!
Дожить до зимы… Ну, уж если не судьба – я хотя бы отчасти воскресил в себе то давнишнее ощущение – это покалывание щёк и подбородка, этот снежиночный сон, который налипает на ресницы, этот скудный, но одновременно вкусный, пахнущий пресным таянием воздух, воздух, который приходится втягивать в себя мелкими глотками.
Может быть, грядущее сулит мне надежду на обновление? За чей счёт? Скроют ли новые снега мои грехи? Произойдёт ли чудо? Взгляну ли я свежими глазами на мир, когда наконец поднимусь в полный рост из снежной колыбели?
Счастливый лесоруб
« … при наступлении таких событий, которые поворачивают нашу судьбу в благоприятную или неблагоприятную сторону, – нас захватывает значительность и важность момента…»
А.Шопенгауэр
Утром бригадир лесорубов вошёл в кабинет лесничего как-то бочком, что совсем не было похоже на этого крупного, видавшего виды мужчину.
Начальник неодобрительно приподнял округлые брови:
– Что случилось?
– Короче, – выпалил бригадир, – выручай. Нужно поправиться.
Нельзя было, разумеется, не заметить, что ранний посетитель находился в состоянии тяжёлого похмелья, но, если взвесить предшествовавшие обстоятельства, это было даже вполне закономерно. Но было тут ещё нечто, и это настораживало.
– Только ведь вчера тринадцатую давали.
– То-то и оно.
Начальник всё ещё не никак не мог опустить брови:
– Ну ты даёшь!
– Дай хоть десятку. Ты меня знаешь.
Без долгих разговоров лесничий нащупал в кармане бумажник и протянул бригадиру просимую банкноту.
– Спасибо, – произнёс тот сокрушённо и собрался уходить.
– Что-то ты мне не нравишься, – не удержался шеф от замечания вдогонку.
– Сам я себе не нравлюсь.
– Как это хоть произошло-то?
– Да если б я помнил! Завалился где-то, а дома оказалось всё пусто. Может вынул кто?
– Где завалился-то?
– Да здесь недалеко, на делянке.
– Место помнишь?
– А что толку? Там метровый снег.
– М-да…
– Ладно я пойду, работать надо.
– Смотри только…
– Что?
– Будь осторожнее.
Бригадир кивнул и ушёл. Он конечно понял, но что намекал начальник. В позапрошлом голу один известный товарищ из его бригады подобным же образом «завалился» на одной из просек, да так крепко завалился, что не заметил, как его присыпало снежком. И то бы ничего – проспался бы, замёрз бы и встал – не впервой; но тут вдруг какому-то чёрту нужно было проехать по той самой просеке на гусеничном тракторе. Время было тёмное, естественно, что лежащего и припорошенного никто не заметил. Словом, его переехали, не то что переехали – перепахали; чудом потом спасли – то ли пострадавший сам голос подал, то ли у кого-то интуиция сработала – в смысле, что подобрали. Так говорят, переломы у того перееханного оказались в восьмидесяти местах, но выжил, оклемался и потом даже ещё проработал какое-то время. А весной опять напился и завалился в ледяную лужу, и – что поделаешь – простудился и помер. Наверное, всё-таки былые раны дали себя знать. Вот ещё и года не прошло, как его похоронили. Ну нет, да такого бригадир ни в коем случае не хотел доходить. Он ведь и полежал-то там, в снегу, всего ничего. Просто отдохнул, потому что путь до дома не близкий, а машина, которая могла бы подвезти, уже уехала. И чего он не остался в бытовке? Уговаривали же. Нет, он как всегда себе на уме, не хотел безраздельно сливаться с массами – всё-таки бригадир. Да больно у них там ночью погано – духота, вонища от портянок, перегарный храп. Лучше ночевать дома, на чистых простынях. А в морге – не хочешь?
Так ругал себя почтенный лесоруб, приближаясь к тому злополучному месту, где вчера предположительно оставил все свои заработанные нелёгким трудом средства. Только полный стеклянный пузырь теперь оттягивал его, принявший соответствующую форму, карман.
Шофёр доставил его с коллегами по шоссе до просеки, а дальше они должны были месить снег метров пятьсот по перпендикуляру. Тропинку за ночь почти совсем замело – здесь теперь наверное и трактор утонет.
Наконец дошли. Бригадир не без ожесточения растолкал двоих ночевавших в бытовке пьяниц. Внутри было весьма холодно – буржуйка конечно же давно потухла.
Для начала поставили спиртную наличность на стол и мрачно опохмелились. Из пятерых не пил только один, по болезни. Все уже знали о бригадирском горе, и никто не смел нарушать торжественную застольную тишину.
– Ну чего мы прям, как на похоронах, – наконец изрёк виновник этого странного торжества.
Все попробовали заулыбаться, но получилась какая-то неудобная пауза.
– Да ладно, – нашёлся один из остававшихся в бытовке, тот, который жил здесь всю зиму почти безвылазно. – Чего так всё прямо и потерял?
Бригадир опять помрачнел.
– Сегодня трактора не будет, – сказал он.
– А валить будем? – спросил завсегдатай бытовки.
– Будем.
Бригадир встал и взял в руки свою натруженную бензопилу. Всё встали вслед за ним.
В обед распечатали ещё пару пузырей, на четверых вышло по четвертинке. Послали гонца за добавкой; о том, чтобы взять в долг у бригадира, даже не заикнулись. Он сидел в углу, понурясь, и сушил ноги у печки. После обеда работали очень недолго. Стояла середина января, и темнело пока всё ещё рано.
– Шабаш, – сказал бригадир, и на его задубелом лице впервые за день расправились морщины. Он аккуратно установил пилу на поверженном стволе.
Гонец принёс столько, сколько от него не ожидали, и закуски тоже. Это был самый молодой парень в бригаде, и он не то хотел подольститься к начальнику, не то, в самом деле, серьёзно проникся его несчастьем.
Шофёр из лесничества побибикал с шоссе, но ушёл только трезвенник, и то самым тщательным образом извинившись, что не может разделить столь приятной компании. Назавтра ожидался выходной, в отличие от бригадира у остальных деньги ещё были, так что никто не против был погулять. Машина уехала, а пир набирал обороты.
Мужики смолили "Беломор" и "Приму", закусывали зелёными помидорами из банки. Разговор сначала не клеился, а потом разговаривать стало трудно из-за того, что у всех стали плохо ворочаться языки.
– Ты мне скажи, ну как ты её, то есть его, то есть их потерял? – пытал бригадира главный пьяница бытовки.
– Ну что ты пристал к человеку… – пытался образумить его тот, кто прошедшую ночь провёл здесь вместе с ним.
Самый же юный член бригады от малой привычки слишком рано потерял сознание и упокоился навзничь прямо на полу.
Бригадир хотел было развеселиться, да насмотрелся на двоих своих глупых подопечных, которые уже чуть ли не собирались подраться, и хлопнул кулаком по столу, от чего над фанерной столешницей облачком подпрыгнул пепел и звякнули крышки от банок:
– Хватит! – сказал он. – Наливайте!
Налили, хотя в этот вечер, похоже, по последней. Выпили.
– Хотел с вами остаться, – сказал бригадир. – Тошно. Что вы за люди такие?
Они принялись оправдываться, в пьяной запальчивости бросаясь ему чуть ни в ножки. Молодой до этого спал с счастливой красной рожей, но вдруг улыбка его искривилась, он закашлялся, перевернулся и стал блевать на пол зелёным.
– Тьфу! – плюнул бригадир, отпихивая сапогами раболепствующих подчинённых. Ему очень хотелось уйти независимой бодрой походкой, но самому себе он не мог не признаться, что его покачивало. Да куда там, надо было выразиться сильнее – штормило.
– А вы знаете, кого я видел вчера здесь на просеке? – вдруг спросил он, резко обернувшись, когда уже доплыл до двери.
Оба ещё неотпавших собутыльника подняли на него очумелые лица.
– Волка!
– Да ну? – сказали они чуть ли ни хором, и один икнул.
– Так что смотрите, если завтра здесь кого-нибудь не нейду – пеняйте на себя.
– Свят, свят, свят! – стал креститься бытовочник.
– Чур меня! – оградился на языческий лад его товарищ.
Бригадир покивал им с выпяченной губой так, как будто у него не было никаких сомнений, что наутро он обнаружит здесь хотя бы одного съеденным.
– Смотрите, чтобы парень не задохнулся, – наказал он разгильдяям и ушёл.
Морозец вроде сперва слегка отрезвил несчастного лесоруба. Он посмотрел на порхающие в лунном свете серебристые снежинки, и у него на глазах даже проступило что-то вроде блаженных слёз. Этим вечером было не так снежно, как вчера, но заметно холоднее. Небо почти очистилось и лишь местами и изредка сеяло колким узористым снегом.
Бригадир вздохнул. У него не было уверенности, что скоро удастся поймать попутку на дороге. Ещё ведь и деньги попросят… Он махнул рукой и двинулся по весьма условной тропке на далёкий шум машин. В конце концов – можно добрести и пешком – каких-то семь километров. Он посмотрел на часы, но не сумел разглядеть стрелок, тяжёлые еловые лапы над ним застили луну. Жена наверное уже и не ждёт. Зачем идти? Опять нарываться на скандал? Вернуться? Он представил себе дрыхнущую в бытовке братию и его чуть не вырвало, тут ещё взор упал на свежие следы мочи вдоль дорожки.
– Тьфу! – опять сплюнул он и попробовал идти быстро, но тут же провалился в снег.
Вчера ведь его подвёз какой-то частник. Это вдруг совершенно отчётливо всплыло у него в памяти. Он даже вспомнил его морду. Собственно, и о деньгах-то вопрос возник именно тогда, когда он попросил заплатить. Но слава Богу, как-то всё-таки довёз. Мир не без добрых людей. Хотя тот парень ему не понравился, прыщавый какой-то и деньги просил – тоже мне.
Бригадир очередной раз сплюнул и обнаружил, что стоит по самое причинное место в снегу.
«Ну и пусть, – сказал он в запале самому себе. – Тому, кому суждено быть повешенным, не сгорит… Тьфу!.. Или как там?..» – он чувствовал, что мысли у него безобразно путаются и перескакивают с места на место, как разрезвившиеся мыши.
Он сел. Ватные штаны позволяли довольно долго игнорировать холод снега.
– Ну и куда я на фиг пойду? – спросил он у луны.
Луна ничего не ответила. Он лёг на спину, вытянул ноги из снега и положил их поверх, ему вдруг показалось, что так вот лежать совершенно удобно и нет в этом ничего страшного, глаза сами собой стали закрываться, ресницы индеветь.
– Не спи, замёрзнешь, – пробормотал он зачем-то и сам не понял зачем, эти предостерегающие слова сейчас прозвучали для его уха как безобидная приятная колыбельная.
Думать ни о чём не хотелось, но он всё-таки открыл глаза и стал нарочно смотреть на луну. Что-то там такое он разглядел, чего раньше не замечал. Ах да! Там ведь кратеры, и мо'ря нет ни фига! Зато здесь! Он потянул морозный воздух ноздрями и почувствовал как в носу слипаются волоски. Но улыбнулся. Захотелось закурить, но тут волоски встали дыбом у него на разгорячённой под шарфом шее. Волк! Она вспомнил эти глаза. Вчера он лежал вот почти так же, и этот зверь тоже был здесь. Наверное он и заставил его подняться. Страх. И как назло – ни ножа, ни даже пустой бутылки отмахнуться. Надо было что-нибудь взять. Эх! Он лежал, скосив глаза в сторону предполагаемого врага, и старался не шевелиться. Ведь они падаль не едят? «Едят, едят, ещё как едят!» – нашёптывал ему где-то внутри уха мелкий бес, и очень захотелось почесать это ухо. Ну нет!
Волк подошёл совсем близко, он почувствовал на щеках его дыхание. Тот дышал тяжело, словно высунув язык. Где это он так набегался? Бригадир закрыл глаза. Наверное всё-таки жизнь кончалась. У него не было ни сил, ни особого желания сопротивляться. Если вчера зверь его пощадил, то вряд ли отпустит сегодня. Ведь тогда он шёл за ним, преследовал до самого шоссе. Господи! И что он в нём нашёл – старый, вонючий, перегаром и табаком наверное за три версты прёт. А может это волчица? Бригадир захотел перевернуться на бок и получше рассмотреть зверя, но вовремя осадил себя. Волк не то заскулил, не то тихо зарычал. Что он будет делать? Когда уже вцепится в горло? Может покричать? Но разве эти оглоеды услышат… А и услышат – побоятся вылезти из своей конуры, сам из напугал. Ему самому захотелось завыть, как волку на луну. Но одновременно он ощутил, насколько устал. Если этот волк не начнёт его есть в ближайшие несколько минут, он просто уснёт мёртвым сном, да, возможно, мёртвым.
Бригадиру опять захотелось заплакать. И что это за жизнь такая? Зачем он жил? А жизнь кончается, падает вот где ни попадя. Волки какие-то, отродясь их тут не было.
Волк всё топтался вокруг, дышал, но своего последнего дела почему-то не делал. Может, он его за кого-то не того принял. Бригадир попытался вспомнить что-нибудь хорошее: как дочка рождалась, жену молодую, сарафан её, запах…
Но отдалённые воспоминания как-то очень скоро кончились. Как будто мимо на страшной скорости пронёсся курьерский поезд. Зато он вспомнил, что хотел закурить. Осторожно, очень осторожно бригадир стал нащупывать пачку "Беломора" в кармане телогрейки. Под поясницей ему уже давно что-то мешалось, но он не решался переменить положение, боясь спровоцировать волка. Корень там, что ли? Хотя какой корень под таким слоем снега? Рука всё никак не могла залезть в карман, мешали какие-то складки. Бригадир начал злиться: да что там?! Он не вытерпел, приподнял голову и раскрыл глаза, перед глазами всё завертелось. Волка не было. Не померещился же он ему? Или это? Да, наверное это была она. Белая горячка. Он усмехнулся и попытался присесть. Но страх не отпускал, кто-то всё-таки следил за ним, он чувствовал нечеловеческий взор, нацеленный ему в затылок.
– Ладно, – сказал бригадир, – хочешь ешь меня, хочешь не ешь, а перед смертью я покурю. Блин! Да вынется оно когда-нибудь! – он ожесточённо заворочался, вытаскивая заскорузлую полу телогрейки у себя из-под зада.
Что-то всё-таки там было, что-то помешало ему растянуться как следует. Может, благодаря этому предмету он и не уснул.
– Что ж такое?! – он погрузил руку поглубже в снег. Что-то смутно знакомое почудилось ему в прямоугольных контурах, недавно врезавшегося в его спину, твёрдого предмета. Это что-то норовило выскользнуть из уже наполовину окоченевших пальцев.
– Врёшь не уйдёшь! – воскликнул бригадир и услышал за спиной частый топот.
Но затаиваться и смиряться с судьбой он больше не захотел. В конце концов, никогда он не слыл мужчиной робкого десятка. Прямоугольная штука была уже у него в руке, и тут же он резко повернул голову, чтобы встретить врага лицом к лицу.
Волк стоял прямо перед ним и глядел на него стальными глазами, в них холодными бликами отражалась полная луна. Какое-то время они смотрели в упор друг на друга. Затем бригадир перевёл взгляд на свою находку. Бумажник? Его? А чей же? Он даже подмигнул волку, и вдруг волк завилял хвостом.
– Блин! – бригадир вспомнил, что у них здесь была собака. И как он мог спутать.
– Дружок! – позвал он, и собака дружественно тявкнула. Ну и напугал ты меня, сукин сын! – бригадир выдохнул, взвесил на ладони превратившийся в льдышку бумажник и спрятал его подальше за пазуху.
– Больше так не делай, – сказал он Дружку, и Дружок закивал, точно соглашаясь.
Эта собака недавно прибежала к ним сама откуда-то из деревни и устроила себе логово под вагончиком.
– Покормить бы тебя чем-нибудь надо, – сказал бригадир и протянул руку, намереваясь почесать Дружка за ухом, но полудикий Дружок испуганно отпрянул.
– Чего ж ты от меня хотел? – бригадир никогда не был слишком сентиментальным, но тут так расчувствовался, что ему захотелось расцеловать этого пса, который, к счастью, оказался не волком.
Он стал с трудом подниматься на ноги. Дружок взвизгнул и убежал в сторону бытовки.
«А ну, кабы я замёрз? – рассуждал про себя бригадир. – Может, он меня всё-таки бы и съел?..»
О том, чтобы идти домой, не могло быть и речи. Он еле-еле дотащился до вагончика и стал стучаться, могучими редкими ударами.
– Кто там? – наконец послышался за стеной испуганный голос.
– Кто-кто – х.. в пальто! Развели тут волков, понимаешь…
И бытовочник, различивший добрые интонации в голосе бригадира, с облегчённым сердцем распахнул перед ним дверь.
– Не ждали так скоро? – сурово спросил бригадир, попыхивая полувысыпавшейся беломориной.
Пропущенная глава
"Слово не имеется, право, лучше
пошлой повести и плохого стиха…"
А.С.Хомяков
(И во второй раз мы испытываем терпение читателя, представляя его вниманию вместо полноценного текста лишь приблизительное его содержание. Дело в том, что на этот раз автор напился. Конфуз произошёл от чрезмерного употребления виски, приобретённого в магазине Duty Free симферопольского аэропорта, шотландского, но произведённого специально для Украины.
Называться глава могла бы "40 лет", поскольку в начале её автор подробно описывает, как он неудачно встретил свой сороковой день рождения. Заказал довольно дорогую сауну на четыре часа, а друзья пришли только к концу этого срока. Настроение было испорчено, и он напился. Пива.
Напившись пива, автор захотел подраться, но подраться было не с кем, и тогда он позвонил девушке, которую любил, но которая его не любила. Далее следуют очень длинные, изощрённые и в чём-то, увы, убедительные рассуждения, призванные уверить читателя в том, что автор вполне имеет право на проявление свойственной ему в состоянии алкогольного опьянения агрессии. Впрочем, подобное воспевание собственного злонравия способно вызвать лишь справедливое возмущение у взыскательной публики, а у кого-то может вызвать и отвращение. Посему мы не нашли уместным приводить какие-либо примеры этой полемики зарвавшегося эгоиста с самим собой и со здравым человеческим смыслом. К тому же, прийти к какому бы то ни было заключению автору так и не удалось, т.к. его способность к написанию текста была временно парализована. Последние абзацы он "дописывал" уже в беспамятстве, и чем ближе к концу, тем более его почерк становился похожим на почерк пробующей перо обезьяны.
Таким образом, и этот опыт, т.е. опыт писания под действием большой дозы алкоголя, следует признать неудачным.
Что касается сюжета главы, которая в реальности не была закончена, то всё сводится к тому, что герою (он же автор) так удачно удалось оскорбить поздним вечером всех на другом конце провода, как то: упомянутую девушку, её возлюбленного, и друзей этого возлюбленного (все они сидели там за столом), что на следующий день вся эта компания в количестве 5-ти человек (и не без приглашения!) завалилась с очевидно мстительными намерениями к автору на тогдашнюю его работу. Виновник же событий, в эти часы страдающий от нешуточной абстиненции, оказался в очень щекотливом положении, поскольку почти ничего не мог вспомнить из того, что сам натворил вчера. Вот собственно и всё.)
Ключ
«Ключи носил я с собой, самые
заржавленные из всех ключей…»
Ф. Ницше
Поезд едет по квадрату,
Пар пуская головой.
Солнце клонится к закату
Против стрелки часовой.
Дева с дивными глазами
Снится первому лицу.
Вот с могильными цветами
В гости он спешит к отцу.
Всюду гибель и проказа,
Змеи кормят наших чад;
И из каждого рассказа
Кости прошлого торчат.
Но любовь ползёт на стену,
Снег становится водой,
И является на сцену
Дух, беспечно молодой.
Мир, в кафтане стран лоскутном,
Ждёт ареста как шпион,
А на небе неуютном –
Звёзд несметный легион.
Глубоко и там, где мелко
Что-то есть и в пустоте;
Колесо вращает белка,
Пульс земли – в её хвосте.
Нет невинному пощады,
Голод узников свиреп;
Но в ладони для услады
Бог влагает вечный хлеб.
Души падших склонны к гневу,
Ад пугает, скушен рай;
Но даря цветенье древу,
Нам даёт надежду май!
Через горы, через ямы,
По блуждающей прямой
Свет усталый, но упрямый
Возвращается домой.
Осенний ветер
«Я пробудился. Был как осень, тёмен
Рассвет…»
Б.Л. Пастернак
И меня разбудил осенний ветер. Правда ли, что он разбудил меня? Проклятая реальность опять вторглась в мой дом, в мой мозг. Но насколько была реальна эта реальность? Почему она требовала от меня что-то делать? И требовала ли на самом деле?
В начале мне даже стало весело. Я вслушивался в шум за окном и ждал печальных мыслей, но они, паче чаяния, не приходили. Я пытался думать о смерти, но ничего толкового не приходило в голову. Я ничего в ней, т.е. в смерти, не понимал. Отчего я вообще должен что-нибудь знать?
Когда человек не голодает, он становится невыносим. Вместо того чтобы спать, он пытается найти какой-то смысл. Если он не умеет уверить себя, что очередная цель стоит того, чтобы к ней двигаться, ему становится очень плохо. Он страдает, и ему кажется, что он уже умирает. Хотя о том, как умирают, он пока знает лишь очень приблизительно.
Если его не разбудит страх, он так и будет спать. И меня разбудил страх. Даже не острый страх, не тот, внезапно вспыхивающий и перекрывающий все остальные вялые чувства, инстинкт самосохранения, который может заставить самого хилого обывателя свернуть горы в какое-то мгновение… Нет, это было скорее напоминание, тёмное, философское напоминание, нехорошее чувство прорастающей смерти под ложечкой, не очень страшное, но кажущееся весьма реальным.
Зачем, бишь, я всё это начал? Возможно ли хоть до какой-то степени правдоподобно описать это ощущение? Может быть, этот язык изобретён Богом только для меня? Отчего мне должно быть интересно то, что говорят другие; и отчего им должно быть интересно то, что говорю я?
Бездна неподдающихся пониманию слов. Сознание. Это слово уже стало почти таким же истасканно неприятным, как творчество, духовность, вдохновение. Но вот это дикое ощущение смертности – оно пронзает и заставляет проснуться и ответить самому себе, что уже скоро – неважно, через день, через год или через пятьдесят лет – уже скоро придётся покидать этот мир, этот условный мир, который тебе себя так навязывает, и который принято – это высшее приличие в этом мире! – называть реальностью.
Завлекательны ли для кого-нибудь мои ночные страхи? Это не боязнь привидений, а, скорее, вселенская тоска, на фоне которой любые кинематографические ужасы показались бы даже не комичными. Я воспринял бы их как невоздержанные узоры, арабески сознания. Сознание! Я не знаю, что это такое, но я умещаюсь в этом понятии и оно умещается во мне. Я чувствую внутри себя огромное пространство, в котором умещается всё, вся эта реальность. Отчего я должен относиться к ней так уж серьёзно, с таким уж почтением? Неужели зазорно иронизировать над самим собой? Увы, у меня нет иного инструмента для познания, кроме самого себя. В конце концов, мы все только и занимаемся самокопанием. Полный идеализм. Субъективный.
Я увидел внутри себя космос и ужаснулся… Нет, вернее, я почувствовал его, как можно почувствовать собственную пятку или печень. Слава Богу, что никакая звезда не болит. И на фоне этого пространства моя жизнь показалась мне ни к чему не обязывающей партией в дурака, этакой разминкой, скорее для рук, чем для мозгов, во время недолгого переезда на поезде по рельсам из пункта А в пункт Б. Можно было бы и не играть. Но что ещё делать? Не всё же время только этим заниматься. Можно смотреть в окно, но очень скоро понимаешь, что это зеркало. Вот когда понимаешь это, тогда и становится страшно.
Никуда нельзя вырваться из самого себя. Это тело обречено смерти, и сбежать из него – значит умереть. Могут не выдержать нервы. Почему я должен сидеть и ждать? Что' со мной хотят сделать?
Может быть, я задаю себе ночью эти вопросы только для того, чтобы устать в конце концов и по-настоящему захотеть спать? Объясняет ли это что-нибудь? Во всяком случае, это почему-то представляется мне забавным.
Попробуйте поверить в смерть. Встать на жесточайше атеистические позиции. Устранить себя. Теперь, ещё не умирая. Вы рассуждаете абстрактно. Иначе говоря, строите воздушные замки. Какие-то схемы и чертежи в голове. В вашей голове. Значение имеет только ваша голова, всё остальное не имеет значения, если вы какого-либо значения этому остальному не придаёте. Как может существовать изобретенная вами конструкция, нечто доступное вашему внутреннему взору, когда вас не будет? Полагаете ли вы на самом деле, что, записав свои мысли на бумаге или каким-то иным способом, вы исправите положение? Всё равно, закрыв глаза, вы сможете хранить запечатлённое только в памяти. Не верящий в Бога слишком верит в собственную реальность. Усомнись он в ней хоть на один гран, и всё стройное здание абстрактных измышлений растает как кусочек рафинада, подмоченный кипятком.
Я думаю, что не существует никаких идеалистов и материалистов. Существуют только субъективисты и объективисты. Объективисты верят в Бога, а субъективисты в самих себя. Ибо законы могут исходить только из чьего-то сознания.
Осенний ветер настроил меня на философский лад. Но рассуждения остаются вещью в себе. Кому-то они нравятся. Кто-то восхищается гибкостью и стройностью мыслей, будто мысли – это гимнастки, извивающиеся ради нашего удовольствия на манеже. Знатоки-любители рассуждают якобы о спорте, а сами облизываются на недоступную свеженькую девичью попку. Впрочем, одно другому не мешает.
Большинство современных (да и не только) философских статей занимаются тем, что выводят существование какой-либо несущественной подробности из существования другой несущественной подробности. Утомительная игра слов, которая, однако, удовлетворяет некоторых дилетантов. Сомневаюсь, однако, что кого-нибудь она может оплодотворить. Все эти упражнения в словотворчестве слишком легко вызывают ассоциации с обидными иностранными терминами – мастурбация, импотенция и пр. Почему бы философам не поупражняться, подобно Сократу, в смерти? И почему бы мне, вместо того, что бы учить философов, не жечь глаголом сердца людей?
Вот этим-то я и собираюсь заняться. Этим-то я и должен заниматься. Только уж слишком долго собираюсь. Вот уже 41-ый год пошёл, а вернее, давно идёт и вот-вот уже придет к завершению.