Из его жестов и гримас я понял только, что мы миновали дверь алкоголика и что она, как и тот кто обитает за нею, вызывает к него самые отрицательные эмоции. Все остальные разнообразные ужимки так и оставались мне до поры непонятны. До его двери мы шли так долго, словно обкурились накануне очень хорошей травой. На вместо того, чтобы испытывать приятность, в данном случае, я только устал и склонен был сделать вывод, что имею дело с сумасшедшим. Интересно: а что, я раньше этого не знал?
И вот он стоит перед своей дверью, как новый Буратино перед заветной дверцей за холстом с очагом. И столько идиотского тщеславия сейчас теснится в этой невзрачной, украшенной вылинявшими дешёвыми тряпками, фигуре, что мне хочется, да, очень хочется, ударить, растоптать, смести с лица земли этого человека. Возможно, что в нём я ненавижу собственную беспомощность. Но если это я, то себя и простить можно. Я прощаю. Допотопный ключ с неправдоподобным тюремным скрежетом поворачивается в скважине. Дверь открывается…
Только что – не было фанфар. Лакеев рядами по сторонам я тоже что-то не заметил. Воняло вот знатно. Я понял, что обоняние ко мне опять вернулось и опять же как-то внезапно, как это бываем под действием анаши. Ей-богу, не курил!
В комнате было темновато, и справа находилось что-то, чего мне очень не хотелось замечать. Но – я сразу понял – он и притащил меня сюда только за тем, чтобы я это заметил. Решил поделиться своей тайной.
Я сел за стол, который находился в глубине, всё так же не смея поднял глаз на шкаф или вернее на то, что было на шкафу. Конечно же, я уже всё понял, для того, чтобы понять, достаточно почувствовать, засечь хотя бы краешком глаза. А тут и другие органы чувств мне весьма помогали. Но понять – не значит осознать. Ум работает ещё долго – очевидно, что он вторичен – и пытается как-то увязать так называемые факты со всяческими смыслами, вне которых он просто не способен функционировать. Ум успокаивается, когда может всё переработать в слова – это, своего рода, ритуальное убийство – низведение фактов жизни до уровня устоявшихся символов. Каждое слово – крест на могиле какого-нибудь мгновения или клочка пространства. Только похоронив всех, можно хоть немного успокоиться.
Я достал из сумки и поставил на стол бутылку. Хозяин пока ничего не говорил, то ли оттого, что ему просто перехватило дыхание, то ли видя мою реакцию и давая мне возможность самому сделать выводы. Он взял что-то из холодильника, на редкость шикарного на фоне всей прочей бедности, и побежал что-то готовить на кухню. Я остался один на один с…
Это была свинья. Или, может быть, существо было мужского рода, но удостовериться было невозможно, т.к. оно лежало на животе. Лежало оно на шкафу, на узком пространстве не более полуметра от стены, передние копыта были бессильно подогнуты, уши пущены, не давая представления о глазах. Для свиньи животное было худым, но не костлявым, а каким-то как бы водянистым. Это и понятно – из его тела в нескольких местах исходили пластмассовые прозрачные трубочки, по которым в обоих направлениях циркулировала неаппетитная на вид жидкость. На что-то такое мне мой знакомец давно намекал, только никогда не договаривая до конца, – верно, откладывал развязку на потом. Да я и не выказывал особо бурного интереса. Если бы он меня честно предупредил, что' я должен буду увидеть, я бы наверняка отказался от посещения этого логова. Ну и что теперь? Мне очень захотелось уйти. Немедленно.
Вместо этого, я свинтил крышку с бутылки. Ничего похожего на рюмки поблизости не было. Я невольно посмотрел внутрь шкафа, где – в более нормальном варианте – могла бы находиться хрустальная посуда, но там расположились какие-то химические сосуды с разноцветным содержимым, а с ними рядом непрерывно работающие и подмигивающие подслеповатыми лампочками медицинские приборы. Всё это вместе, как я догадался, называлось системой жизнеобеспечения. Хозяин частенько сводил разговор именно к этой теме, но я всегда старался столкнуть его с этого конька, т.к. узко специальные разговоры были мне скучны. Надо сказать ещё, что я не люблю никакую технику.
Животное не издавало никаких звуков, так что трудно было предположить насколько оно живо. Но зато все эти механизмы хлюпали и кряхтели, как живые. Казалось, они уже давно должны были выкачать всю кровь из бедной свиньи. Но среди переливаемых жидкостей крови вроде не было, да и что-то подавалось явно в свинью, течения шли не только из неё. Впрочем, какое-то похрюкивание всё-таки можно было различить сквозь это механическое ворчание, и, поворачивая уши так и эдак, я в конце концов уяснил, что исходит оно не со шкафа, а из-за ещё одной двери, которая возможно вела в ещё одну комнату. Бывают ли такие большие квартиры в пятиэтажках? Впрочем, эта – была какая-то очень старая – в таких всё может быть.
Вернулся хозяин и, к моему удивлению, принёс на блюдечке аккуратно порезанные свежие огурцы. Нашёлся и чёрный хлеб, настолько свежий, что я даже ухитрился уловить его аромат. Вскрыты были также несколько банок с консервами. А на всякий случай, у такого хозяина, как этот, наверняка припасена немалая бадья с медицинским спиртом. Так что в магазин не придётся бежать. Пир горой.
Мне хотелось как можно скорее напиться. Это тоже был вариант бегства. Не то чтобы у меня парализовало ноги под стулом – так, как это случается, когда присядешь отдохнуть в апартаментах какого-нибудь злого волшебника. Но что-то в этом роде со мной всё-таки произошло. Я потерял волю к сопротивлению. Оставалось только надраться и таким образом избежать позора окончательного поражения.
Наконец он нашёл подходящие ёмкости – не рюмки и стаканы, а какие-то мензурки. Что ж, посуда эта как нельзя более соответствовала моменту. Я налил по полной, по отметкам – получилось больше, чем по сто пятьдесят грамм. Он не успел прикрыть свою склянку рукой. Я поднял тост, воодушевлённый тем, что всё-таки держу в своей руке чистую, веселящую жидкость. Прозрачный холод водки в мензурке возвращал меня к реальности, я любовался отблесками тусклой лампы в стекле, расплываясь в улыбке.
Мы выпили. Закусив, я понял, что мы молчим уже с тех самых пор, как двинулись сюда от кухни по коридору. Даже тост мой каким-то образом оказался немым. Стеклянные глаза моего визави от выпитого понемногу потеплели.
– В общем-то я редко пью, – сказал он осторожно, будто заново учился говорить, и, недоверчиво улыбаясь, заглянул в свою пустую тару.
– Это ничего, – сказал я. – Может по второй? – И не дожидаясь ответа, стал наливать.
На этот раз он успел меня притормозить – не удалось накапать ему больше пятидесяти грамм. Но себя-то я уж не обидел. Я подумал, что зря взял такую маленькую бутылку – надо было литровую или хотя бы ноль семьдесят пять.
– Вот так, значит, и живёте, – констатировал я, выпив и закусив вторично.
Он подобострастно закивал. От его недавней пышущей важности мало что осталось. Алкоголь этому человеку явно полезен.
Опять мы замолчали. Я, уже не предлагая и не спрашивая, взял бутылку и налил себе, он же сразу прикрыл свою ёмкость рукой. Что ж, мне больше достанется! Я выпил и покивал головой, чтобы хоть как-то ободрить своего застопорившегося собеседника.
– Не знаю с чего начать, – начал он стеснительно.
– Пора уже кончать, – вырвалось у меня, и я понял, что становлюсь пьяным.
Собеседник насторожился.
– Я имею в виду, – пришлось мне объяснить, – что в общем мне всё ясно, и можно даже ничего не рассказывать.
– Вам не интересно? – не то удивился ни то расстроился он.
Я покряхтел многозначительно, стараясь сфокусировать глаза на этикетке бутылки. Она уже была, к сожалению, пуста.
– Я так понимаю, – начал я витиевато, – что вы хотели похвалиться передо мной своими достижениями.
– Ну да, – нашёлся он.
Всё-таки чрезвычайно жизнеспособный господин.
– А могли бы вы сказать, – я хамел на глазах, и уже ничего не мог с этим поделать, – для чего вы всё это вот тут соорудили?
Он замялся и наверное уже ругал себя в душе, что пригласил в дом такого пьяницу и невежу. Сказано: Не мечите бисера перед свиньями…
– Так вот, я не понимаю, – без обиняков продолжил я. – Это животное, оно, что, вам для мяса нужно или ещё для чего?
Рука моя, начав действовать автономно от мозга, искала на столе новую, непочатую бутылку.
– Спирт у вас есть? – отвлёкся я.
– А вы алкоголик? – в его голосе сквозил ужас.
– А что, похож? – спросил я и улыбнулся ему так, что у меня бы лично на его месте волосы дыбом встали. У него, видно, на этом месте не было волос.
Спирт появился на столе каким-то неизъяснимым способом.
– Чистый? – спросил я.
– Я уже разбавил, – успокоил он.
– Так вот, – успокоенно изрёк я, нацедив себе дозволенные сто грамм. – Впрочем, мне действительно стоит притормозить. А то я, бывает, во хмелю веду себя непредсказуемо.
Он испугался и стал озираться по сторонам, словно спешно пытаясь оценить, во сколько ему обойдётся мой пьяный дебош.
– Вашу свинью я, однако, не трону, – успокоил я старичка. – Вы хоть анекдот знаете? Про хохла, у которого, свиньи бегали на протезах?
Судя по его глазам, он даже этого анекдота не знал – может, выпал из памяти, как оттуда вообще с лёгкостью выпадает всё уличающее и неприятное.
– Ну, ему просто для холодца всякий раз отнюдь не требовалась целая свинья.
Он вымученно засмеялся. Но этот смех был похож на смех инопланетянина. Будто я знаю, как они смеются…
Я выпил спирта и осознал, что если я не хочу крупных неприятностей, мне следует на этой дозе остановиться. А если хочу? Может быть, только таким образом и разрешаются наболевшие вопросы. Столь наболевшие.
– А что, если я напьюсь и набью вам морду? – прямо спросил я у хозяина.
Он не нашёлся, что ответить. Но в милицию сразу не стал звонить – и то славно. Впрочем, какая тут милиция – он, верно, милиции боится как чёрт ладана. Я живо представил себе участкового в этой комнате. Поэтому-то он и ненавидит своего сожителя – алкаша – тот ведь из-за пьяной неосторожности может на себя навлечь гнев властей, зайдут и сюда спросить что к чему и…
После бутылки водки в верхом иногда наступает что-то вроде прозрения. Я читал мысли своего знакомца, хотя и не могу похвастаться, что это доставляло мне удовольствие – честно говоря, я с трудом сдерживался, чтобы не облеваться прямо на пол. А может и не сдерживался. Точно не помню.
Я посидел немного, скрючившись над столом и уперев глаза в собственные кулаки. Засыпать было нельзя, нужно было сосредоточиться и убраться отсюда подобру-поздорову.
Хозяин осторожно потрогал меня за плечо и предложил чаю. Я не ожидал от него такой нежности.
– Чай – это хорошо, – сказал я.
После чашки чая, тоже совсем неплохого, мне стало лучше. Т.е. в том смысле, что вернулась способность формулировать и исполнять собственные решения.
– А это что, неудачный эксперимент? – спросил я подняв глаза на верхотуру другого шкафа, который находился как раз напротив, в торце комнаты.
Он кивнул. Там, на том шкафу, который, вероятно, служил для одежды, покоился какой-то животный скелет.
– Это тоже свинья? – уточнил я.
Он кивнул:
– Пять месяцев и семь дней.
– Бедняжка, – я вздохнул. – Ну, может ещё по маленькой? Помянем?
Он замотал головой.
– Не хочешь выпить за невинно загубленное животное? – наехал на него я.
Он не понял, шучу я или всерьёз. Я и сам не понял, но ему налил и заставил выпить.
– Сам я буду чай, – сказал я и сам удивился собственной примерности.
– И сколько же ещё ты будешь изуверствовать? – спросил я, про себя отметив, что вполне естественно перешёл с ним на «ты» – хорошо, что пока не взаимно.
Он смотрел на меня загнанными глазами.
– А там у тебя кто? – указал я разящим пальцем на запертую дверь.
Он спрятал глаза, руки нервно теребили клеёнку.
– Новые жертвы, – констатировал я. – Может быть, ты там каких-нибудь младенцев держишь, маньяк? – сделал я глумливое предположение и вдруг испугался – а что если это правда? Ну да – стал бы он тогда меня к себе приглашать. Или… Тогда… Уж лучше я сам его сейчас…
Он всё понял. Он уже стоял, уже пятился и тянулся за подручными средствами.
– Только попробуй, – сказал я, утвердив свою ладонь на удобном горлышке бутылки. – Лучше останемся друзьями.
Я взвесил пузырь в руке и обрёл некоторую уверенность.
– Хотя конечно нет, – сказал я. – С таким говном, как ты, мы не могли бы стать друзьями ни при каких обстоятельствах.
Он дёрнулся и чуть не свалил с полки какие-то очень важные свои припампасы. Так ужаснулся, родимый. Глаза зажмурил, руки воздел.
– Боишься?! – спросил я, вставая.
Кто знает – выпей я ещё хоть четверть стакана – может быть, и в самом деле разбил бы бутылку об его дурацкую башку.
Но рассудочность ещё не до конца покинула меня. Однако, и праведный гнев что-то никак не хотел разгораться в уютно расслабившейся душе.
– Твоё счастье, – сказал я, – что я почему-то добрый, – и сел. Сел, но тут же поднял на него глаза – в то ужалит ещё, змея.
– Давай-ка, – я старался ронять слова тяжело, как чугунные шары. – Открывай ворота'. Покажи, кто у тебя там.
Он понял, что просто так от меня не отделается. По прерванному движению я догадался, что он хотел бежать, но сразу же опомнился, представив, что я тут могу учинить, если он оставит меня одного в рассерженном состоянии духа.
– Ты всё понимаешь, – сказал я. – Не чуди. Отворяй.
Мне было несколько противно от своих приторных слов. В самом деле – развёл пафос, как какой-нибудь пахан из кино. Однако, на этого изверга, моя плохая игра подействовала.
– Ух, устроил бы я тебе тут разгром, – талдычил я ему в спину, пока он возился с замком.
– Это всё барахло – на работе наворовал? Небось, из живых ещё людей вытаскивал… – обличал я, ничтоже сумняшеся.
Он что-то бурчал, пытаясь оправдываться…
– Давай-давай! – я слегка пнул его в зад, т.к. мне начинало казаться, что он нарочно тянет с этим открыванием время. – Списанное имущество, да? Так?! Комар носа не подточит… Сколько душ загубил, признавайся?!!
Если бы он промедлил ещё секунду, я бы уж точно занялся им основательно.
В приоткрывшуюся дверь выскочил поросёнок. Почувствовав волю, он стал беспорядочно метаться по комнате – чуть меня не свалил со стула. Я заметил, что хозяин пытается ещё кого-то удержать за дверью. Я потянул его сзади за штаны.
– А ну-ка!
На свободу вырвался второй поросёнок. За ним – третий. От поросячьего визга и топота комната стала похожа на сумасшедшую карусель. Я был в замешательстве, но не долго.
– Открывай! – зарычал я на проклятого типа. – Да не эту дверь открывай, а ту.
Он пошёл к двери в коридор.
– Там у тебя больше никого нету? – остановил я его.
Он помотал головой. Преодолевая отвращение, я заглянул в эту предполагаемую камеру пыток, не выпуская его потного шиворота из кулака.
Свет зажги! – рявкнул я.
Он зажёг.
– Фу! Ну тут у тебя и гадость! – резюмировал я.
Никого живого больше в этом чулане не было – хлев, как хлев.
– За соломой в поля, что ли ездил? – спросил я почти примирительно, однако, многозначительно примерившись рукой к его жилистому загривку.
– Да, – ответил он зачем-то.
– Открывай, – сказал я спокойно и отпустил его.
Как только дорога в коридор оказалась свободной, одна из трёх свиней проскочила туда как ртуть. Вторая вылезла из-под стола и последовала за первой трусцой. Третья осталась, как я предполагал, где-то под кроватью. Они сперва показались мне просто грязными, но, при более обильном свете, я понял, что они ещё и более тёмной масти, чем то существо, которое томилось на шкафу.
Расспрашивать хозяина ещё о чём-то не хотелось, хотя унылые вопросы выискивали себе какие-нибудь ценные зёрнышки в мозгу – ну ровно, как петухи в навозной куче.
Не выяснять же у него состав этих мерзких жидкостей! Как-то ему удавалось однако – при всей его мерзостности и тупости – поддерживать жизнь в этом недвижимом свинячьем теле.
– А того, неудачного, что, съел? – спросил я.
Поросята там временем бегали на кухню и обратно.
– Да, – опять зачем-то ответил он. – И кормил ещё вот этого, – он указал на ещё живую нашкафную тушу, – пока он поросёнком был.
– Мужик? – спросил зачем-то я.
Он кивнул.
– Ладно, уйди в дороги, – сказал я и не совсем верными, но решительными шагами направился в коридор.
Как только я увидел издали свою одежду, мне неудержимо захотелось убежать. Я одевался и обувался в какой-то лихорадке. Поросята толклись вокруг.
Выпустить их на улицу? И? Я задумался, вздохнул и даже присел на корточки.
– Вот что, – сказал я. – Лучше зарежь их и продай. У тебя всё равно на всех не хватит шкафов.
Он кивнул.
– Куда ты столько заготовил? – я встал, голова закружилась.
– Нет, – сказал я, когда обрёл равновесие.
Вдруг я почувствовал типа в опасной близости и заподозрил, что он вот-вот готов на меня броситься. Я отпихнул его ногой и принялся открывать многочисленные замки, последний – ключом открыл он сам. Из комнаты алкоголика послышался какой-то скрежет – значит и этот был на месте.
– Прощевай, – сказал я, выпуская поросят в неизвестность, одного за другим.
Третий, сколько я его ни звал, не последовал их примеру. Вот так происходит отбор – не знаю уж, насколько он естественен. Я больше не мог ждать и захлопнул за собой дверь, чуть не прищемив хозяину руку. Не могу сказать, что я этого не хотел.
Поросята стали скатываться по лестнице, как мешочки. Я им немного помог.
На улице было темно. Я пошёл куда глаза глядят, стараясь больше не обращать внимания на блуждающих в недоумении бестолковых животных. Я только постарался направить их во двор, на газоны, чтобы они не попали сразу под машину. Кто-то их там, кажется, уже заметил и изумлялся. Я убегал, попросту уносил ноги. И мне хотелось выдохнуть, выплюнуть скопившееся внутри отвращение. И лишь когда я добежал до метро, организм сформулировал своё желание окончательно. Я упёрся ладонями в холодный и шершавый фонарный столб. Меня рвало, и с каждой судорогой я испытывал всё большую сладость облегчения.
Я не был уверен до конца, что поступил правильно. Ведь, освободившись из застенка, они вместе с тем лишились и крова. Не так ли разве прозябают и все остальные свиньи на свете.
Отец
«Давно уже стал излишним героизм, поднявший руку Авраама для жертвоприношения…»
И. И. Мечников
Я тогда ещё не родился, а мой отец был молод и хотя, вероятно, уже знал мою мать, вряд ли в голове кого-нибудь из них уже брезжил проект моего существования.
Отец вышел из воды, и я увидел, какие у него смешные штаны. Но вокруг никто не удивился и не рассмеялся. В таких неуклюжих больших трусах не было ничего необычного в то время. Потом перешли на сатиновые плавки с завязочками на одном боку. Мне они нравились и спустя тридцать лет после того, как почти все перестали носить подобное. Сначала одни такие я доносил за отцом. А потом – почти в точности такие же, того же синего цвета – обнаружил в отставленном гардеробе тестя и тоже доносил их до полной негодности.
Но вот те трусы отца были даже не трусами, а какими-то нелепыми шароварами, до колен. Или он просто закатал какие-то широкие спортивные штаны? С этой массы ненужной материи сейчас ручьями стекала вода. Наверное, отцу было тяжело и неприятно от этих облепляющих тряпок. Они, как и более поздние плавки, были тёмно-синего цвета.
Но отец улыбался, он был юн и строен, пожалуй, даже слишком худ. Вряд ли давно ему перевалило за двадцать. Совсем сопляк! И точно – сопля свисает с крючковатого носа. Или это капля? Скорее и то и другое. Вода холодная.
Вечереет, и погода довольно пасмурная. Я всё никак не могу понять, что это за водоём. Море? Или, может быть, какое-то озеро? Для моря не хватает простора. Бухта? Надо попробовать воду на вкус. Но и озёра бывают солёными.
Дело происходит у длинных деревянных мостков, которые не ведут никуда, а обрываются посреди воды. Между настилом и поверхностью водоёма не более метра, эта поверхность слегка волнуется, шлёпая по щекам деревянные сваи. Наверное, всё-таки море.
Рыбаки возятся с небольшой сетью. То ли хотят волочить её вручную по мелководью, то ли собираются прицепить к катеру, допотопной посудине, болтающейся близ берегов.
Отец переговаривается с рыбаками. Он, не в пример мне, всегда был азартным человеком. Так что его живо интересует, какой здесь может быть улов.
Бухта мелкая. Вблизи берега взрослые мужчины сидят, засучив штаны выше колен. Может быть, отец тоже просто так ходил, а потом решил искупаться?
Отец стоит на деревянных мостках. Выглядит он величественно. Небо на закате прояснилось, и розовые отблески поблёскивают в каплях на его тёмных, слегка рыжеватых волосах. При всей худобе, он высок и выглядит сильным и нетрусливым, он с уверенностью, а может, вернее сказать – с некоторой наглостью, смотрит вперёд на горизонт. Но наглость эта не имеет неприятного оттенка, лицо у него достаточно умное и даже печальное, хотя это и не лишает его торжественности. Он то ли влюблён, то ли собирается влюбиться… Кто знает, может, уже в мою мать? В лице этом много пытливости – он, если и не уверен в умениях рук своих, но предполагает, что знает, как управляться с людьми. Кое-что он успел повидать.
В позе его, в этих влажных зеленовато-карих глазах очень много романтики. Вообще, мой отец был сентиментальным человеком.
Дует ветерок, ему холодно, он ёжится, под подмышками выступает гусиная кожа, он обнимает себя руками и прячет мокрый подбородок на груди. Наверное, надо нырнуть в воду – так теплее.
И я ныряю. Вода действительно тёплая. И, хотя я так и не понимаю, насколько она солона, я замечаю, что она чистая и прозрачно-зелёная, хотя сверху и выглядит угрожающе-коричневатой. Дно – из чистого жёлтого песка. Я кувыркаюсь и дурачусь в воде, она заливается мне в нос. Я выныриваю, смотрю на заходящее солнце, стоя погруженным по грудь. Отражённый свет лучами рассыпается вокруг сощуренных глаз. Солнце вновь скрывается за тучу. Скорее всего, в неё и сядет.
Отец плавает где-то рядом со иной. Потом мы вместе сидим на мостках, свесив вниз ноги, и разговариваем. Почему-то стало теплее – может, ветер перестал дуть?
Не могу сказать, узнал он меня или нет. Но мы повидались. Повидались как друзья и разошлись. У него были свои дела. Это можно было понять. Ведь если бы вот сейчас он от меня не отвлёкся, то когда бы он смог заняться проектированием моей будущей личности?
Уже с берега он улыбнулся мне и помахал рукой, потом попрощался с рыбаками и посочувствовал им, так как они никак не могли завести свой ржавый катер.
Я сидел, поджав под себя колени, и решил не смотреть ему вслед. Мне было грустно. Так грустно, как бывает мальчику лет двенадцати, когда его покидает отец. Я знал, что он уйдёт, всё равно уйдёт. Он не мог остаться.
Но плакать было бесполезно. К тому же, кругом всё равно была вода. И если бы я распустил свои слёзы, тогда бы уж точно никогда не определил, солёная она или нет.
Я как бочонок, бухнулся в невысокие волны. И правда, я не мог уразуметь, вкус чего ощущаю – слёз ли своих или окружающей воды.
Когда, наконец, я устал плавать и, вынырнув, открыв глаза, на берегу уже никого не было. Даже рыбаки уплыли на своей развалюхе – а я и не заметил. Темнело, в бухте установился, почти не сминаемый рябью, штиль. Я утомился, но мне было странно тепло. Грустно и приятно одновременно.
На отвыкших от прямохождения ногах я по дну приближался к пляжу. Может, всё-таки стоило отыскать отца где-то там, на суше?
Мы пошли в бассейн. Отец, я, моя дочь и ещё какой-то маленький мальчик, по-моему сын знакомых отца.
Бассейн был не совсем обычный. Располагался он в центре Москвы, в здании, которое я, если бы напряг намять, вполне бы мог вспомнить. Но предположить, что там, внутри, находится какое-то подобное заведение – этого бы мне никогда не пришло в голову.
Однако, отец как всегда был уверен в своих действиях. Он вёл нас через какие-то дворы обходными путями, и я всё более убеждался, что этот бассейн действительно исключительно для избранных. Средний нормальный обыватель просто никогда бы не сумел отыскать туда дороги в этаком строительном лабиринте.
Хотя у меня попутно формировалось и предположение о том, что истинно властьимущие и толстосумы – т.е. не такие халявщики, как мы – ходят в этот бассейн с какого-то другого хода. Скажет, туда принято подъезжать только на шикарных машинах – иначе вас не то что не пустят, а и близко не подпустят. А мы, значит, напрягаемся в поисках хода чёрного, который и предназначен для, подобных нам, сомнительных личностей.
При всём при том, отец вышагивал впереди столь убеждённо, что трудно было заподозрить его в каком-либо подлоге. Вероятно, он уже бывал здесь, и не один раз, – иначе бы мы так скоро не добрались. Более всех выбивался из сил бедный мальчик, которому в диковинку наверно было поспевать за двумя торопящимися неведомо куда и зачем большими дяденьками. Дочка моя была более привычна – так как я неоднократно таскал её за собой по лесу в большие походы – к тому же, сызмальства отличалась большой положительностью характера и склонностью поучать. Она утешала малыша менторским тоном, хотя и была-то его старше едва ли года на два. Малыш однако её слушался и вместо того, чтобы хныкать героически стискивал зубы и прибавлял шагу. Ах, какие же у этих детей маленькие ножки!
Справедливости ради, следует отметить, что отец вовсе не собирался нас мучить – просто у него, в противоположность детским и даже моим, ножки и соответственно шаги были большими и, к тому же, мы уже опаздывали на сеанс. Тут, правда, и он был немного виноват, но совсем немного.
Миновав задворки, которые произвели на меня впечатление специальных искусно созданных декораций, мы наконец оказались у заветной двери. Дверь была самая обыкновенная, металлическая, обитая тёмным дерматином. При этом она всё-таки производила впечатление некоторой величественности. Скорее тут виновато было крыльцо, с несколько гипертрофированным навесом и неожиданно деревянными, покрытыми свежим лакам, поручнями. Фонарик, свешивающийся из под навеса, тоже был каким-то замысловатым и наводил мысли на что-то японское. Дверь, к тому же, была закрыта, и нужно было звонить, чтобы потом на тебя оттуда посмотрели в глазок. Вообще больше было похоже, что за дверью квартира какого-то генерала, чем бассейн.
Нам довольно скоро отворила аккуратная деловая женщина. Между сорока и пятьюдесятью годами, блондинка, в стогом костюме, когда-то была весьма привлекательна. В маленьком предбанничке, где располагался её стол, мы разговаривали почему-то шёпотом; тон, разумеется, задавала хозяйка. Она взяла у нас карточки с фотографиями, внимательно просмотрела их, сделала какие-то пометки в журналах, затем поставила на каждой карточке штамп и указала нам рукой на висевшие в торце комнаты настенные часы. Это значило, что следовало торопиться. По этим внутренним часам, в точности которых, судя по местной строгости, не стоило сомневаться. Мы уже опаздывали почти на пять минут – стрелка переместилась с едва уловимым звуком – точно: на пять.
Отец поблагодарил тётеньку и, спрятав все документы в бумажник, а бумажник во внутренний карман, проследовал к следующей двери. Мы за ним. Дочка моя вела себя невозмутимо, как будто так и надо. А мальчик открыл рот и забыл закрыть; заметив это, она осторожненько подтолкнула вверх его отвисшую челюсть. Мальчик удивлённо клацнул зубами. В то же мгновение перед нами отворилась дверь, и мы все прошли в раздевалку.
Здесь были вешалки и зеркала как в театре. Работники ходили в униформе, напоминающей институт лакеев девятнадцатого века. Тёмная зелень и бордо, бронза, дорогой лак. Но в остальном – всё очень современно и гигиенично. Раздевалка состояла, как минимум, из нескольких секций, и в каждой секции вешалки были заполнены более чем на половину. Бассейн обещал был не маленьким.
Вдруг к нам подошла женщина, не та что встретила нас первой, но очень похожая на неё, и сказала, что нам здесь раздеваться нельзя, и чтобы мы шли прямо – мол, разденемся там, на скамеечке.
Отец, кажется, её понял и кивнул. И мы пошли вперёд по серо-белому мраморному полу, невольно стараясь гулкими шагами не нарушать царящую здесь торжественную тишину.
Дальше почти не было дверей – только проходы. Этакие анфилады рядами, которые таки наводили на мысль о водяных дорожках бассейна. Коридоры, подобные тому, по которому мы шли, виднелись в просветах и справа и слева, и неясно было, сколько же их здесь. Мне, по крайней мере, внутреннее пространство казалось всё более огромным и всё более странным представлялось, каким образом всё это могло уместиться в пускай и помпезном, но отнюдь не таком большом с виду, старинном особняке. Единственное объяснение, которое я для себя находил, состояло в там, что мы как-то незаметно уже успели спуститься в подвал и теперь блуждали по не ограниченному в площади подземелью, для которого отреставрированный особнячок служил только, отвлекающим внимание, фасадом.
Наконец, мы остановились. С тех пор, как вторая тётенька запретила нам снять верхнюю одежду в раздевалке, в отце явно поубавилось уверенности, хотя он это и достаточно умело скрывал. Однако я уловил, что он сам толком не знает, где мы должны остановиться. Никто нам больше не давал никакой подсказки, хотя то и дело мелькали очень озабоченные представители рода человеческого, относящиеся явно к обслуживающему персоналу. На некоторых скамейках по бокам мраморного коридора сидели голые люди, т.е. люди в плавках и в купальниках, всё больше – немолодые и излишне жирные дяди и тёти. Чванливость, запечатлевшаяся на их губах, выдавала людей, весьма гордящихся собой, но одновременно в глубине души сильно сомневающихся в правомерности этой гордости. Словам, это были сплошные начальники и их жёны. Для меня – компания не самая лучшая; но отец, кажется, такие компании любил. А дочке всё было любопытно.
Я осознал, что' мне всё это больше всего напоминает. Станцию метро, вернее, несколько, непонятное количество, станций, устроенных зачем-то одна возле другой. Где же здесь купаются? Я не сразу понял.
– Давай вот здесь, – продолжая соблюдать местный этикет, тихо сказал отец. Он имел в виду мраморную скамейку с дощатым сидением, почти такую же, какие стоят в метро на наиболее древних московских станциях. Над скамейкой висел бронзовый светильник вроде подсвечника – но всё это было довольно новое, видно, что не старина, а под старину.
Мы стали раздеваться и складывать вещи на указанную старшим скамейку. Паче чаяния, над нею не оказалось никакого маломальского гвоздка, чтобы повесить пальто. Мне очередной раз захотелось плюнуть и уйти отсюда широкими шагами, волоча дочку за' руку. Но мне не хотелось обижать отца, который изо всех сил старался держаться молодцом. Да и у дочки явно было своё мнение. Разве можно отказывать ребёнку в радости купания? Таким образом, моё унижение имело свою цену.