Прыжок в неизвестное. Парикмахер Тюрлюпэн

Глава VI

– Четырежды тринадцать пятьдесят шесть!.. Нет, барышня, четырежды тринадцать пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть, барышня! Пятьдесят шесть! Семью восемь… Да… Алло, кто говорит?.. Будьте любезны попросить к телефону фрейлейн Прокоп. Прокоп. Стеффи Прокоп. Да. Я подожду у аппарата… Стеффи? Ты? Наконец-то! Слава богу! Четверть часа я не мог добиться соединения. Говорит Станислав Демба… Да… Здравствуй. Слушай, Стеффи, мне нужно с тобой говорить. Если можно, сейчас. Нельзя? Господи, только в двенадцать? Неужели нельзя сейчас? Может быть, тебя отпустит начальник… Нет? О, боже, все точно сговорилось против меня сегодня. Ну, пусть в двенадцать, так и быть. Будем ли мы тогда, по крайней мере, одни? Никто не помешает? Ладно. Я приду… Этого я не могу тебе сказать по телефону… Да, разумеется, расскажу, для того ведь я и приду к тебе… Нет, по телефону никак нельзя. За дверью кто-то стоит и слышит каждое слово и уже теряет терпение, оттого что ему так долго приходится ждать. Я вешаю трубку. Значит, в двенадцать… В начале первого?.. Хорошо… Хорошо. До свидания, Стеффи!

Станислав Демба вышел на улицу и пропустил в телефонную будку маленького толстого господина, который глядел на него с яростью и бормотал невнятные ругательства. Не прошел он и нескольких шагов, как его окликнули с противоположного тротуара.

– Здравствуйте, Демба! Куда идете? Подождите, я пройду немного с вами.

Демба остановился. Вилли Эйснер перешел улицу. Демба кивнул ему небрежно головой.

– Что с вами? Разве вы больше не служите в банке? Как это вы разгуливаете по улицам в служебное время?

Вилли Эйснер затянулся дымом из папироски и выпустил его в пространство.

– Служу, – сказал он. – Вы думаете, банк позволил бы мне гулять? Но я иду с биржи, у меня там было дело.

Вилли Эйснер любил прихвастнуть. Он был мелким служащим Центрального банка и работал в инспекторском отделе. К биржевым операциям банка он не имел никакого отношения. Ему просто было поручено проводить одного артельщика, при котором были крупные деньги, а исполнив поручение, он не мог преодолеть соблазна пройтись немного по Рингштрассе, с лайковыми перчатками в правой руке и тросточкой в левой. Вилли Эйснер чувствовал себя не на месте в своей конторе. Он завидовал всем, кто имел свободную профессию и не был связан определенными служебными часами: адвокатам, художникам, торговым агентам. Идеалом существования рисовалась ему жизнь человека, который утром спокойно читает свою корреспонденцию, потом идет в кафе и, развалившись в удобном кресле, с папироской в зубах перед рюмкой ликера на мраморном столике, наблюдает уличную сутолоку; который днем прогуливается по Грабену сколько душе угодно, встречается со знакомыми, обменивается с друзьями, делая скучающее лицо, замечаниями насчет элегантных дам, потом не спеша обедает и наконец за своим письменным столом занимается кое-какими важными делами. Сам же Вилли Эйснер был принужден с восьми до половины первого и с двух до половины шестого в комнате, общей с восемью сослуживцами, неустанно сравнивать счета и цифры и против проверенных мест ставить карандашом птички.

Он говорил медленно, изысканными оборотами, вводил паузы между отдельными словами, чтобы придавать им надлежащую внушительность, и был уверен, что все слушают его внимательно, когда он считал уместным высказаться по какому-нибудь поводу.

– Мне пришлось отказаться от своей квартиры. Квартира у меня очень уютная, но мне стало в ней немного тесно; мне нужно место для моей библиотеки.

– Простите, – сказал Демба, – не можете ли вы идти немного скорее? У меня мало времени.

– Мне жаль квартиры, – сказал Эйснер и пустился вперед рысцой. – У меня связаны с ней приятные воспоминания. Там посещало меня много хорошеньких девчонок. Прелесть каких хорошеньких…

– Я иду теперь на Колингассе, – перебил его Станислав Демба, – это вам, верно, не по пути?

– На Колингассе? В таком случае я могу пройти с вами, к сожалению, только небольшое расстояние. Слишком у меня много дел в банке. Право, я тону в делах. Надо вам сказать, что я и распоряжаюсь, и представительствую, и веду переговоры, и заключаю сделки – всё!

– Вот как! – сказал рассеянно Станислав Демба.

– Вчера меня спрашивает барон Райфлинген… Вы знаете Райфлингена? Я с ним обедаю иногда в кафе «Империаль»… Так вот, вчера он спрашивает меня: «Какого вы, скажите, мнения насчет Глайсбахского синдиката? Как стоят эти акции?» А я отвечаю ему: «Милый барон, вы знаете – коммерческая тайна! У меня, к сожалению, связаны руки, но…»

Станислав Демба остановился, наморщил лоб и взглянул на своего спутника:

– Что вы сказали? Связаны руки?

– Да. Потому что, видите ли…

– Вот как! У вас руки связаны? Это, должно быть, неприятно?

– В каком смысле?

– Это должно быть неприятно, – повторил Демба с лукавым выражением лица. – Связанные руки! Я представляю себе, что пальцы вспухают от застоя крови. Ощущение, должно быть, такое, словно они вот-вот лопнут. Кроме того, боль, которая передается даже в плечо…

– Что вы говорите? Не понимаю.

– Я рисую себе, как должны вы себя чувствовать, когда расхаживаете со связанными руками.

– Но я ведь хотел только сказать: со связанными руками, поскольку интересы банка…

– Довольно! – крикнул Демба. – Зачем говорите вы о вещах, о которых ничего не знаете, которых не понимаете и не чувствуете? Слова, которые вы произносите, рождаются мертвыми на свет и не успеют слететь у вас с языка, как уже отдают запахом тления.

– Что это вы так расшумелись? Да еще посреди улицы! Я ведь ему, в конце концов, дал справку. Я сказал ему: «Знаете ли, барон, я не хочу вас удерживать, я сам их купил, но это был прыжок в неизвестное. Если я…»

– Что вы сказали? Прыжок в неизвестное? Очень хорошо! Прекрасно! Вам, наверное, уже случалось прыгать… в неизвестное? Нет? – Станислав Демба с усилием подавил в себе новый приступ ярости и заставил себя говорить совершенно спокойно. – Не правда ли, смотришь вниз и сперва не испытываешь никакого страха, думаешь: так нужно! Страх появляется – ужасный страх! лишь в то мгновение, когда теряешь опору и начинаешь падать… Лишь только в эту секунду! Видишь вдвое отчетливее все, что вокруг тебя происходит. Чувствуешь капли пота у себя на лбу. А затем… Ну-ка, что происходит затем? Говорите!

– Я не понимаю, чего вы хотите от меня? – сказал с удивлением Вилли Эйснер.

– Что? – крикнул Станислав Демба. – Вы этого не знаете? Так как же вы смеете говорить: прыжок в неизвестное? У меня, когда я это говорю, холодный пот выступает на лбу и колени начинают дрожать. Вы же говорите это, вероятно, по всякому поводу и ничего не чувствуете при этом.

– Люди не похожи друг на друга, милый Демба, – сказал Вилли Эйснер. Не у всех такая фантазия, как у вас. У меня, например…

– У вас руки связаны, я знаю. У вас превращается в штампованный словесный оборот все то, что было для кого-то другого кровавым переживанием. Но попытайтесь же хоть раз представить себе, что это значит: связанные руки. Мне приснилось как-то, что я должен ударить одного несносного дурака прямо по его гладкой физиономии, должен – и не могу! У меня были связаны руки, действительно связаны, не коммерческой тайной, а цепями на запястьях, одна привязана к другой…

– Часто ли вас посещают столь фантастические сны? – спросил Эйснер, которому становилось не по себе. – Мне нужно с вами распрощаться теперь. Меня ждет работа. Будьте здоровы.

– Что это такое? – спросил Демба и нагнулся над протянутой рукой Вилли Эйснера.

– Я хотел пожать вам руку, несмотря на ваше, должен сказать, странное поведение посреди улицы. Но вы, по-видимому…

Он пожал плечами и отошел.

– Прекрасно, – промолвил Демба, – скажите-ка, почтеннейший, можно ли каждому подавать руку со связанными руками? Не ответите ли вы мне на этот вопрос?

Глава VII

Между одиннадцатью с половиной и двенадцатью часами дня, когда приближалось время обеда, в кафе «Гиберния», против биржи, было обыкновенно очень безлюдно. Толпа торговых агентов, заведующих фирмами и биржевиков, которые утром наполняли помещение шумом и сутолокой, наспех закусывая, обделывая дела, обсуждая конъюнктуру, сочиняя письма и в то же время читая, перелистывая или, по крайней мере, раздирая в клочья газеты (чтобы унести на память о них биржевой бюллетень), – толпа эта растекалась по всем направлениям. Послеобеденная жизнь в кафе, появление любителей домино и тарока, игроков шахматных и бильярдных, начиналась только после часу дня. Кельнер Франц, которому на это время вверялись также функции метрдотеля, – старший кельнер уходил обедать, – стоял, прислонившись к бильярду, сонно мигал глазами и следил за партией двух единственных посетителей, коммивояжеров, игравших в карты. Барышня у кассы клевала с тарелки крошки торта.

Станислав Демба вошел в кафе. Шляпы он не снял, но это не бросалось в глаза посреди расположенного в деловом квартале кафе, куда посетители часто заходили только на несколько минут и где всякий торопился или, по крайней мере, хотел показать, что торопится.

Демба огляделся по сторонам, обозрел территорию взором полководца, отверг ближайший к кассе стол как не соответствующий его целям, безмолвно отклонил предложение кельнера, который пантомимно, приглашающими жестами обращал его внимание на ряд превосходных по удобству мест, и остановил наконец свой выбор на столе, находившемся в углу помещения, между двумя вешалками.

Кельнер подошел к нему с низким поклоном.

– Что прикажете?

– Я хотел бы поесть, – сказал Станислав Демба. – Что есть у вас?

– Порцию салями не угодно ли? Отличный холодный ростбиф?

Станислав Демба, казалось, раздумывал.

– Яичницу с ветчиной, если угодно отведать чего-нибудь горячего, – рекомендовал Франц и повторил еще раз: – Яичницу с ветчиной, порцию салями, порцию ростбифа, два яйца всмятку.

– Принесите мне, – решил Демба после долгого обсуждения, – принесите мне справочник Лемана.

– Первый или второй том прикажете? – спросил озадаченный кельнер, ожидавший заказа, который бы обладал более питательными свойствами.

– Оба тома.

Кельнер достал с книжной полки оба увесистых тома, положил их на стол и стал ждать следующего заказа. Ждать его пришлось недолго.

– Есть у вас словарь?

– Как вы изволили сказать?

– Энциклопедический словарь?

– Есть. Маленький «Брокгауз».

– Так принесите маленького «Брокгауза».

– Какой прикажете том?

– От А до К, – приказал Демба. Кельнер принес еще три тома.

– В сущности, мне нужны также буквы Н, Р и У. Принесите мне остальные тома, – сказал Демба.

Кельнер притащил еще пять; весь маленький «Брокгауз» лежал на столе перед Дембой.

– Это все? Все буквы тут? – спросил Демба.

– Нет. Один дополнительный том еще остался на полке.

– Отчего вы мне не принесли его? – нетерпеливо крикнул Демба. – Мне нужны данные новейших научных исследований для моей работы.

Кельнер принес дополнительный том и почтительно попятился. Он подошел к столу игроков, приложил руку ко рту и прошептал таинственно:

– Журналист! Пишет здесь статью.

– Кельнер! – крикнул в этот миг Станислав Демба.

– Что позволите?

– Нет ли у вас справочника для инженеров?

– К сожалению, нет.

– Так принесите мне военный альманах, и ежегодник армии и флота, и другие пособия по военному делу, какие у вас найдутся.

Один из коммивояжеров отложил карты в сторону.

– Против высших чинов военного ведомства идет поход, – сказал он, взглянув на Дембу. – Слышали вы? Военный альманах! И поделом, пусть-ка он им всыплет! Чей ход?

– Откуда вы взяли, что он против высших чинов? С таким же успехом он может высказаться за них. Может быть, господину журналисту количество наших дредноутов показалось недостаточным, – ответил партнер.

– А нет ли у вас еще Готского альманаха? – допрашивал тем временем кельнера Демба.

– Есть-с.

– Так принесите его тоже.

– Чего только не нужно ему для одной статьи! – сказал коммивояжер. – А еще говорят: журналисты судят неосновательно.

– Готский альманах! – заметил второй. – Он что-то пишет против министра иностранных дел. Ведь министр – граф.

– А может быть, он в военного министра метит. Военный министр – барон.

Кельнер положил на стол Дембы Готский альманах и карманную книгу титулованных особ.

– Это не все тома! – набросился на него Демба. – Принесите мне остальные. Не думаете же вы, что я знаю наизусть, ведет ли свое происхождение барон Кристоф Гериберт Райфлинген от старшей ветви, барона Себастьяна, или от младшей, барона Киприана?

У кельнера начинала кружиться голова. Он принес справочник баронских семейств, гербовник, а также ежегодник союза бывших членов фондовой биржи, случайно ему подвернувшийся.

Вся ученость мира загромоздила столик Станислава Дембы в виде высокого бастиона, за которым студент совершенно исчез. Виднелась еще только его засаленная шляпа. Но всех этих справочников было все еще, по-видимому, мало господину Дембе. Он велел еще принести атлас Нижней Австрии, календарь венского общественного самоуправления и официальный справочник Австро-Венгерской монархии, причем последние два сочинения ему понадобились за два года.

– Кельнер! – крикнул он, когда все это было ему доставлено. – Что там за книга стоит на полке? Большая, в черном переплете?

– Словарь иностранных слов.

– Сейчас же принесите его сюда. Он мне необходим. Мне нужно непременно посмотреть, как лучше всего перевести на немецкий язык слово «лептопрозопия». Но может быть, вы мне это скажете? Лептопрозопия?

– Этим не могу, к сожалению, служить, – пролепетал кельнер, у которого совсем помутилось в голове.

Теперь наконец Демба располагал, по-видимому, всеми книгами, какие были ему нужны для работы. Оба коммивояжера опять принялись за игру. Кельнер подошел к ним в качестве ассистента.

– Кельнер! – снова заревел Демба так громко, что барышня у кассы уронила кусок торта, который подносила ко рту. – Кельнер!

– Сейчас! – крикнул кельнер и бросил взгляд на книжную полку, но она была пуста. Он взял поэтому с буфета стеклянную запачканную чернильницу и бювар с писчей бумагой, полагая, что угадал новое желание посетителя.

– Кельнер! Где вы пропадаете? – крикнул Демба.

– К вашим услугам! Прикажете чернил, перо и бумагу?

– Нет, – сказал Демба. – Принесите мне порцию салями, два яйца всмятку, хлеба и бутылку пива.

Кельнер подал заказанное, и некоторое время видна была только шляпа Станислава Дембы, которая двигалась вверх и вниз в ритме жевания и то появлялась за книжным валом, то исчезала.

У одного из коммивояжеров болели зубы, и он приказал кельнеру посмотреть, все ли окна закрыты в кафе. Франц, исполнив это поручение, счел своим долгом немного занять разговором господина Дембу.

– Некоторые господа так чувствительны, что не выносят никакого сквозняка, – заговорил он и показал на коммивояжера.

Станислав Демба сразу перестал есть, едва лишь к нему приблизился кельнер. Нож и вилка со звоном упали на доску стола. Он поднял голову и сквозь стекла пенсне яростно выпучил глаза на кельнера поверх тома Брокгауза «Лосось – Неврит».

– Что вам нужно?

– Мне пришлось, к сожалению, закрыть окна, потому что этот господин… – Кельнер не договорил.

– Закрывайте или открывайте окна – какое мне до этого дело? – зарычал Демба. – Но не мешайте мне есть.

Франц поспешно скрылся за буфетом и появился снова, только когда Станислав Демба крикнул:

– Счет!

– Что, простите, изволили требовать? Порцию салями, два яйца всмятку, бутылку пива, хлебца – два? Три?

Демба сидел на стуле, странно выпрямившись.

– Три хлебца.

– Одна крона восемьдесят, две шестьдесят, три тридцать шесть, три кроны сорок два, пожалуйста…

Демба показал глазами на столик. Там лежали три кроны и несколько никелевых монет. Потом он встал и пошел к двери. Прежде чем выйти на улицу, он повернул голову и сказал кельнеру с гримасой раздражения:

– Я собирался, в сущности, писать здесь большую свою диссертацию о состоянии человеческого знания в начале двадцатого столетия. Но для меня здесь слишком шумно.

Глава VIII

Когда Стеффи Прокоп вернулась домой, ее уже нетерпеливо поджидал Станислав Демба.

– Здравствуй, – сказала она. – Ты ждешь уже давно?

– С двенадцати часов.

– Я не виновата, что опоздала. Раньше, чем в двенадцать, невозможно уйти из конторы, и потом еще десять минут уходит на то, чтобы смыть пятна с рук от чернильной ленты. Но теперь я свободна почти до трех часов.

Она торопливо сняла шляпу и кофточку, а также густую вуаль, которую всегда надевала, выходя на улицу. Затем подвязалась передником и сняла шляпу Дембы.

– Ну? Ты не снимешь пальто? – спросила она. Демба все еще был в своей накидке. Он покачал головой.

– Нет, мне холодно.

– Холодно? Да что ты! Сегодня можно открыть все окна настежь.

– Меня знобит, – сказал Демба. – Я болен. У меня, вероятно, жар.

– Бедный Стани! – сказала Стеффи тем сердобольно-жалобным тоном, которым утешают детей, когда они, играя, падают и делают себе больно. – Бедный Стани! Он болен, у него жар. Бедненький! – Потом она переменила тон и спросила: – Ты ведь пообедаешь с нами?

Демба покачал отрицательно головой.

Она открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:

– Мама, господин Демба будет с нами обедать.

– Нет! – закричал Демба порывисто и почти взволнованно. – Что тебе в голову взбрело?

– У нас клецки сегодня, – сказала поощрительно Стеффи Прокоп.

– Нет, спасибо. Я не могу.

– Ну, видно, ты в самом деле болен, теперь я тебе верю, Стани, – рассмеялась Стеффи. – Обычно у тебя всегда хороший аппетит. Погоди-ка, я сейчас посмотрю.

Она просунула руку под пелерину Дембы, чтобы пощупать его пульс. Но руку его не сразу нашла, а в следующий миг ощутила такой толчок, что отшатнулась на два шага и должна была схватиться за комод, чтобы не упасть.

Демба вскочил и стоял перед ней белый как мел и в полном исступлении.

– Откуда ты знаешь? – прошипел он, глядя с яростью на Стеффи. – Кто тебе открыл, что…

– Что открыл? Отчего ты толкнул меня? Что с тобой, Стани?

Демба неуверенно глядел на девушку, тяжело дышал и не говорил ни слова.

– Я хотела пощупать твой пульс, – жалобно сказала Стеффи Прокоп.

– Что?

– Пульс хотела пощупать. А ты меня толкнул.

– Вот что! Пульс! – Станислав Демба медленно сел. – Тогда все в порядке. Я думал…

– Что? Что ты думал?

– Ничего… Ты ведь видишь, я болен.

Демба молча уставился глазами на стол. Из соседней комнаты доносился стук тарелок и ложек. Мать Стеффи накрывала стол к обеду. Стеффи Прокоп легко положила свою хрупкую, детскую руку на плечо Дембы.

– Что с тобой, Стани? Скажи.

– Ничего, Стеффи. Во всяком случае, ничего серьезного. Завтра все пройдет… так или иначе.

– Говори же! Мне ты можешь это сказать.

– Право же, нечего рассказывать.

– Но ведь ты хотел мне что-то рассказать. Что-то важное, чего не мог сообщить мне по телефону.

– Это уже не важно теперь.

– Что же это было?

– Ах, ничего… То, что я завтра уезжаю.

– Вот как? Куда?

– Это я еще не знаю. Куда захочет Соня. В горы, может быть, или в Венецию.

– Ты едешь с Соней Гартман?

– Да.

– Надолго?

– Пока Соне не нужно будет вернуться. Я думаю, недели на две или на три.

– Разве вы опять поладили друг с другом? Ведь вы были в ссоре.

– Помирились.

– На три недели! Наверное, ты получил деньги за веселый роман, который перевел. Знаешь, за тот роман, где говорится: «Вашей дочери, графиня, осталось жить не больше шести часов, может быть, даже меньше». Я еще так смеялась… Тебе наконец прислали гонорар? Да?.. Отвечай же! О чем ты только что думал, Стани?

Демба рассеянно взглянул на нее.

– Где был ты мыслями? Уже в Венеции?

– Нет. У тебя.

– Брось, не лги. Я прекрасно знаю, что ничего не значу для тебя. Я для тебя слишком молода, и слишком глупа, и слишком…

Стеффи бросила взгляд в зеркало. Ее правая щека была сплошь багровым ожогом. Много лет тому назад, когда она была еще ребенком, ее мать однажды поливала бензином угли в очаге, чтобы развести огонь, как это делают в Вене многие хозяйки. Девочку она при этом держала на руках, и у нее загорелось платье. Стеффи сохранила об этом память на всю жизнь. Ожог безобразил ее, она это знала. Никогда не выходила она на улицу без вуали.

– А теперь я хочу знать, что с тобой. Не гляди так тупо в пространство!

– Ничего, дитя мое. Мне нужно сейчас идти дальше. Я хотел только посмотреть, как ты поживаешь.

– Полно, полно! – досадливо сказала Стеффи. – Посмотреть, как я поживаю! Точно это интересует тебя! И вообще, не называй меня никогда «дитя». Мне шестнадцать лет. Мне ты можешь все рассказать. Я знаю, тебя что-то гнетет. О, я тебя знаю, Стани! Никто на свете не знает тебя лучше меня. Когда у тебя худо на душе, ты приходишь ко мне и глядишь в пространство. Тоска ли тебя грызет, ярость ли одолевает, неприятности ли какие-нибудь случаются, всегда ты приходишь ко мне. Когда Соня написала тебе то письмо, ты ко мне пришел. Прежде, когда ты еще жил у нас, ты тоже приходил ко мне, когда тебе было слишком холодно в своем кабинете. Вот в эту комнату, здесь всегда было натоплено. И расхаживал взад и вперед, и учился или декламировал древних, integer vitae… – как дальше?

– Integer vitae scelerisque purus^[9]… – говорил Демба в полузабытьи.

– Да… scelerisque purus. Вот именно. А я сидела в углу и готовила уроки, бухгалтерию, арифметику, товароведение… О чем ты грезишь, Стани? Ты совсем не слушаешь меня. Отчего ты так пристально смотришь на стол? О чем ты грезишь, скажи?

– Да. Может быть, я грежу, – сказал Демба тихо. – Вероятно, все это только сон. Я лежу, искалеченный и разбитый, где-нибудь на больничной койке, а ты, и твой голос, и эта комната – все это только предсмертный бред.

– Стани! Что это значит? Что ты говоришь?

– Может быть, меня мчит в эту минуту по улицам карета «Скорой помощи», или же, быть может, я все еще лежу в саду на земле, под орешиной, и у меня поломан позвоночный хребет, и я не могу встать, и в голове у меня проносятся последние видения…

– Стани, ради бога, не пугай меня! Что случилось?

– Integer vitae scelerisque purus… – тихо сказал Демба.

– Я боюсь! – простонала Стеффи. – Что случилось? Теперь ты мне должен это сказать.

– Тише! Кто-то идет, – быстро шепнул Демба. В дверь просунула голову фрау Прокоп.

– Я не помешала? – спросила она шутя. – Как поживаете, господин Демба? Надеюсь, хорошо? Стеффи, я хотела тебе только сказать: суп простынет. Господин Демба, не пообедаете ли с нами?

– Спасибо, фрау Прокоп, я уже пообедал.

– Мама, – сказала Стеффи, – иди, поставь мой обед в духовку, я приду потом. Мне нужно поговорить с господином Дембой… А теперь говори, – сказала она, когда мать ушла, закрыв за собой дверь. – У меня остается мало времени. Через час я должна опять идти в контору.

Демба смущенно рассмеялся.

– Не знаю, что на меня нашло. Сегодня утром я тоже был не бог весть как хорошо настроен, но все же ни на мгновение не вешал носа и не терял бодрости, хотя мне почти ничего не удавалось, за что я ни брался. «Брался» – недурно сказано! – Демба рассмеялся коротко и хрипло. – Язык иногда положительно бывает остроумен. «Брался» – это в самом деле не совсем подходящее слово. Скажем: к чему ни прикасался… Нет! За что ни хватался… тоже нет! Черт побери, чего ни предпринимал… Так будет правильно! Итак, все, что я ни предпринимал, ускользало у меня из рук… Опять! Мой собственный язык издевается надо мной. Все, за что я ни брался, ускользало у меня из рук. Превосходно! Право же, превосходно! Язык отличается юмором висельников. Но это было не так, я хотел сказать: все, что я сегодня ни предпринимал, не удавалось мне.

– Я тебя не понимаю, Стани.

– Но ведь это же очень просто! Мне ничто не удавалось, но все же я не терял мужества – вот что я хотел сказать. Только теперь это нашло на меня. Я был почти сентиментален. Не правда ли? Я признаюсь тебе: я был близок к тому, чтобы положить свою голову на колени к тебе и заплакать. Так было у меня тяжко на душе! И, в сущности, без причины. Право! Вся эта история совсем не так трагична.

Он поглядел неуверенно в лицо девушке, несколько раз кашлянул смущенно и затем продолжал:

– Ты единственный человек, Стеффи, которому я доверяю. Ты умна и мужественна и умеешь молчать. Ты мне поможешь. Сейчас я вел себя немного странно, не правда ли? Но это был только припадок слабости, и он теперь прошел. Не думай, что эта история меня сколько-нибудь волнует.

– Так скажи же наконец, что случилось, Стани? – спросила испуганная девушка.

– Я, видишь ли… Коротко говоря, полиция разыскивает меня.

– Полиция! – Стеффи Прокоп вскочила.

– Да не кричи ты! Ты весь дом переполошишь.

Она совладала с собой и понизила голос до тихого лепета.

– Что ты сделал?

– Совершил преступление, дитя мое, – сказал Станислав Демба равнодушным тоном. – Этого я не могу отрицать. Но мне не удается почувствовать стыд. Я могу говорить о нем совершенно спокойно. Мой разум и моя логика ободряют его. Только полиция против него восстает.

– Преступление?

– Да, детка. Я продал одному антиквару три книги из университетской библиотеки. То есть продал я только две, третью я сегодня утром отдал даром. Не смотри же на меня так разочарованно! Теперь ты меня, наверное, презираешь… В таком случае нет смысла продолжать рассказ.

– Почему ты это сделал, Стани?

– О боже милостивый, почему! Я писал работу об идиллиях Кальпурния Сикула и его «Нарах legomena». Исследование нескольких аграрных терминов, встречающихся у этого Кальпурния Сикула. Смысл их спорен, и в остальной латинской литературе они не попадаются. Для этого мне понадобились некоторые источники. Кое-что я получил из университетской библиотеки. Но три старинных драгоценных книги хранитель не хотел мне выдать на дом. Однако они мне были нужны, и я поэтому просто унес их, спрятав под пальто.^[10]

– А теперь полиция…

– Из-за этого? Да нет же! Это было больше года назад. И в университетской библиотеке никто и не вспомнил про эти книги. Их, может быть, хватились бы, если бы кто другой опять потребовал их. Но я за десять лет был первым, кому они были надобны, это мне сказал тогда библиотекарь. Так эти-то три книги я унес. Работу через три месяца закончил. Я опубликовал ее в большом специальном журнале. Она обратила на себя внимание. Разгорелась оживленная полемика насчет одного слова, для которого я предложил новое толкование. Меня хвалили и на меня нападали. Я получал много писем. Профессор Гаазе в Эрлангене и профессор Майер в Граце отстаивали мой взгляд, а знаменитый Рименшмидт в Геттингене назвал мое исследование остроумным. Говоря по совести, я набрел на правильный путь не благодаря остроумию: речь шла о древних крестьянских выражениях, а мои родители и предки были крестьянами, и у меня есть ясновидение в этих вещах. Заплатили мне за эту работу так, что покрытыми оказались лишь издержки на чернила, перья и бумагу и, пожалуй, еще на несколько папирос, которые я выкурил за работой. Переведенный мной роман для служанок дал мне ровно в двенадцать раз больше. За это я оставил себе две книги. У кого я их отнял? Они стояли бы без пользы и в пыли в углу университетской библиотеки, и только каталог знал бы про их существование.

– Но полиция, Стани! Полиция! – взмолилась в отчаянии Стеффи Прокоп.

– О боже, полиция! Если бы только это, она бы меня не беспокоила, из-за этого я бы к тебе не пришел. Нет, не в этом дело. Оно сложнее. Я расскажу тебе все. Теперь мне гораздо легче говорить! Слушай!

Но он не продолжал рассказа, а подошел к окну, выглянул на улицу и тихонько свистнул.

– Ну? – спросила Стеффи. Он обернулся.

– Да. На чем же я остановился? Три книги, да. Первые две я продал полгода тому назад. У меня были долги. Я отнес книги к букинистам на Иоганнесгассе и Вайбурггассе. Но там за них ничего не хотели заплатить. Эти люди ничего не понимают. На старинные книги они тратятся мало. Один из них хотел купить их на вес.

Я случайно узнал имя одного библиофила в Хайлигенштадте. Этот чудак не то коллекционер, не то торгаш. Я пошел к нему. Он действительно разбирается в книгах. За одну он заплатил мне пятьдесят крон; через месяц, когда мне опять понадобились деньги, я получил за вторую сорок пять крон. Книги стоили больше, особенно вторая, но, как бы то ни было, это были приемлемые цены.

Третью книгу я не хотел продавать. Это был великолепный экземпляр семнадцатого столетия, Кальпурний Сикул, изданный типографией «Эншеде и сыновья» в Амстердаме, с интерполяциями, глоссами, примечаниями на полях и гравюрой на титульном листе, исполненной Артом ван Гельдерном. Переплет был украшен четырьмя камнями и резьбой из слоновой кости, довольно значительной ценности.

Книгу эту я хотел сохранить для себя. И я не выпускал ее из рук, все время не выпускал, как ни нуждался в деньгах. А в деньгах я нуждался почти постоянно. Однажды, в январе месяце, мне пришлось так туго, что я был принужден в самую лютую стужу отнести свое зимнее пальто в ломбард. Но книги я все-таки не продавал, пока вчера не услышал эту историю про Соню.

Ее я тоже должен тебе предварительно рассказать. Я рассказываю тебе все. Я так устал, Стеффи, и мне приятно все рассказывать. Мы последнее время часто ссорились. Соня и я, это ты знаешь. Отношения наши изменились. Но этому я не придавал значения; я знал, что на Соню иногда находит блажь. Ее знакомству с Вайнером я тоже не противился. У меня это своего рода высокомерие. «Разве может у меня что-нибудь отнять этот Вайнер?» – думал я. – Ведь он напыщенный дурак. Я никогда еще не слышал от него ни одного слова или мысли, на которые бы стоило отвечать. При этом он труслив, и хитер, и эгоистичен. Я говорил себе: пусть она сама разберется, какая ему цена.

А вчера вечером я пришел к ней на квартиру. Ее не было дома. Но на столе – два упакованных чемодана. Я спрашиваю квартирную хозяйку, в чем дело. «Да ведь фрейлейн уезжает». – «Вот как? – говорю я. – Куда?» – Хозяйка этого не знает. Я был в полном недоумении. «В отпуск? – думаю я. – Но ведь пора слишком ранняя. И к тому же она бы мне, наверное, что-нибудь об этом сказала». – Оглядываюсь по сторонам и вижу выдвинутый ящик письменного стола, и в нем сверху лежит большой конверт фирмы «Кук и сын».

Беру конверт и раскрываю его. В нем – два круговых билета. Один – на ее имя, другой – на имя Георга Вайнера, студента юридического факультета.

Меня словно камнем хватили по голове. Я думаю, так чувствует себя человек, которого переехали или с которым произошел нервный шок. Как я вышел из квартиры и спустился по лестнице – не знаю. Полчаса бродил я по улицам, расположенным вокруг Сониного дома, как приезжий, и не мог найти дороги, хотя знаю этот квартал, как собственную комнату.

Потом я опять успокоился немного и пустился искать Соню. Сначала – в кафе. Соня почти каждый день ходит в кафе. Это мне в ней никогда не нравилось. Я ей часто говорил: женщина не должна ходить в кафе. К женщине нужно подниматься вверх по четырем лестницам и с замирающим сердцем звонить у ее дверей. И нужно не застать ее дома, чтобы разочарованно спускаться по лестнице, потому что тогда только чувствуешь, что любишь ее. Но женщина, которую можно всякий раз, как придет охота, найти в кафе с такой же уверенностью, как «Симплициссимус» или ежедневную газету, теряет в ценности и становится повседневным явлением.