Падающие тени

На прощание я похлопал Тило по спине, стараясь сильно к нему не прижиматься. Вот так удивится Грета этой встрече. Хотя маловероятно, что я расскажу о ней.

Я оставил Тило на Шарлоттен-штрассе и двинулся в сторону дома пешком.

Воздух был свеж. Северный ветер облизывал мои уши со старательностью фетишиста, и я жалел, что обманулся ярким солнцем и не нацепил шапку. Не доходя квартал до дома, я свернул под красно-синюю неоновую вывеску «У Магнуса». Одно пиво и домой.

«У Магнуса» – огромный старый бар. Сначала у владельцев попросту не было лишних денег на ремонт: сменить лакированные столы со следами от окурков на что-то более современное, обтянуть свежим велюром диванчики, на которых ворс затерт до основания… а потом это стали называть «особым стилем» и визитной карточкой бара. Его изношенность меня нисколько не смущала. Даже наоборот. Только среди этого старого хлама я и мог расслабиться.

Я потягиваю пиво из бокала и разглядываю шеренги напитков за спиной у бармена. В ушах шелестит гул голосов таких же ценителей потрепанной мебели. В баре сегодня многолюдно. Барная стойка липкая от то и дело проливающегося алкоголя.

– Пересядь туда, – Магнус кивает за освободившийся стол. – Там почище.

Магнус знает, кто я. Бывает, на его пыльном телике под потолком появляется мое лицо, и Магнус делает потише: знает, как меня это бесит. А вот липкая стойка не бесит. Но мне приятно, что Магнус советует пересесть за чистый стол. Это похоже на заботу.

По телику все ещё крутят кадры того, как в среду президент Франк-Вальтер Штайнмайер вручает Меркель грамоту, в четвёртый раз назначая ее нашим канцлером. В последний раз. Я уверен.

Посетители хлопают. Без энтузиазма. Дань уважения «железной девочке». И винить их не в чем.

Вскоре я чувствую на себе прожигающий взгляд. Я повернулся в ту сторону: девушка, на вид лет тридцати, с малиновыми волосами и пышными татуированными руками, сверлила меня глазами. Быстро отвернувшись, я остановил взгляд на соседнем столике. За ним пила пиво девушка в наушниках – видимо, спасаясь от шума бара. Мне было незнакомо её лицо: раньше я ее здесь не встречал. Я ещё немного понаблюдал за ней, пока малиновая дама не заслонила собой обзор.

– Привет, – она масляно улыбалась.

Я кивнул и уставился в своё пиво. Дальше следовал обычный набор «Я узнала тебя по волосам», «Я люблю ваши песни», «Я люблю тебя» или «Я люблю Мило, можешь ему передать?».

– Винфрид, можно сделать с тобой селфи?

Я прикрыл рот кулаком, подавляя зевок. В душных помещениях от пива меня клонило в сон.

– Нет, извини, – я снова уставился в своё пиво.

Лицо малиновой девушки досадливо искривилось, и она нехотя отплыла от моего столика. Я продолжал потягивать пиво, наблюдая за происходящим вокруг. Выудив из кармана блокнот, я раскрытым положил его на стол. Вдруг придёт в голову хорошая строчка? Стоит быть готовым. Вдруг меня окликнули:

– Вин!

Я развернулся в сторону, откуда кричали, и мне в лицо хлестнуло холодное шипящее пиво. Малиновая девушка прошипела «Козел!» и с грохотом поставила опустевший бокал на мой столик. Пивные струи шипели и стекали по волосам и лицу на футболку и штаны. Девушка за соседним столиком вынула наушник и через проход протянула мне стопку салфеток:

– Твоя девушка та ещё штучка, – по-английски проговорила она.

Отфыркиваясь от стекающего пива, я рассмеялся:

– Хоть в чём-то повезло: это не моя девушка.

– Помочь?

– Справлюсь, спасибо, – я промокнул волосы и лицо, потом взялся за штаны: им досталось больше всего.

Девушка по соседству снова сунула в ухо наушник. Я подождал ещё две или три минуты. Вот-вот она должна обернуться и сказать: «Да, кстати, я узнала тебя». Прошло несколько минут, но ничего не происходило. Она все так же была поглощена музыкой. Может ли так статься, что она единственный человек в этом баре, который не знает, кто я? Мой бокал был почти пуст. Я еще немного понаблюдал за соседкой. Она сидела за крайним столиком, и свет от лампы касался ее спины и кончиков русых волос.

…Течение времени размазывается. Наверное, мы сидим так довольно долго: она в наушниках над пивом, а я – пристально глядя на нее. Она поднимает глаза и смотрит прямо на меня. Я мгновенно перевожу взгляд на парочку туристов, громко болтающих на итальянском. В бар вваливается шумная компания из пяти человек, и я теряю из виду итальянцев. Компания громко решает, за какой из оставшихся двух столиков им сесть. В тот момент, когда они наконец выбирают место, меня окутывает терпкий запах, похожий на смесь полыни и лайма.

– Никогда не видела таких шумных немцев, – объект моего наблюдения убирает волосы со лба и кивает на стул рядом со мной. – Не против, если я подсяду к тебе? Кондиционер невыносимо дует в спину.

Она говорит на плохом немецком: слишком старается на звуках «р» и «ш».

Я сдвигаю в кучу блокнот, телефон и бокал, освобождая место для ее пива.

– Много пива, и – вуаля! – не отличить немца от итальянца, – щелкаю я пальцами.

И через секунду, будто в подтверждение моих слов, шумная компания взрывается хохотом.

Девушка не улыбается. На её симпатичном загорелом лице россыпь веснушек. Я не заметил их, когда она протянула мне салфетки через проход. Должно быть, веснушки не видно на расстоянии – из-за загара. Ее серо-голубые глаза смотрят спокойно и невозмутимо. Одно могу сказать точно: она моего возраста.

– В таком случае у меня есть рецепт превращения немца в восточного славянина, – она расслабила плечи и похлопывала себя по щекам, совсем не глядя на меня.

– Похоже, я был восточным славянином всю свою юность.

Она щурится и слегка улыбается:

– Мы уже где-то встречались? Где я могла тебя видеть?

Я едва сдерживаю язвительное «Везде», но плохой немецкий и упоминание славян заставляют меня думать, что она русская туристка, и я только пожимаю плечами в ответ. На мгновение ее лицо тоже кажется мне смутно знакомым, но я быстро решаю для себя, что все дело в принадлежности к какому-то типажу, а люди одного типажа всегда чем-то смахивают друг на друга. Она вдруг перегибается через стол: так, что ее лицо совсем близко – видны морщинки вокруг рта – и шепчет:

– Я иногда сильно напиваюсь и не помню, как прихожу домой. Если мы виделись, когда я была такой – просто скажи, я не обижусь.

Это неожиданное признание и близость ее лица ввели меня в секундное оцепенение. Телевизор под потолком заорал неожиданно громко. Она вдруг расхохоталась и откинулась на спинку стула:

– У тебя такое лицо, словно я попала в точку. Часто здесь бываешь?

– Люблю заведения потише и поближе к дому, где все свои.

– А я наоборот: те, где выпьешь, и никто потом об этом не болтает.

Разговор был каким-то бессмысленным, и я решил выйти на задний дворик освежиться.

Ветер разогнал тучи. Небо было безоблачным.

Устроившись на одном из паллетов, которыми был уставлен дворик, я закрыл глаза. Со всех сторон доносились звуки: в баре смеялись и звенели стаканами, со стороны Грайфер-штрассе визжали автомобильные тормоза.

Солнце упало за домами Плануфер, оставив после себя розовато-фиолетовый свет. Я не мигая смотрел на него. Вдруг тишину нарушил хлопок закрывающейся двери, и спину обдало тёплым влажным воздухом из бара.

Рядом со мной села та девушка с двумя банками пива.

– Не знаю, какое ты любишь, так что взяла Фленсбургер Пилс.

– Подойдёт.

Какое-то время мы просто молчали и смотрели на загорающиеся окна соседнего дома.

– За что она тебя так?

– Некоторые женщины просто не понимают, что если я красив, умён и обаятелен – сногсшибателен, одним словом – это не значит, что мне интересен случайный секс.

Она прищурилась и отстранилась, как будто в первый раз увидела меня.

– О! Да ты заносчивый высокомерный говнюк! Как же я сразу не поняла?

– Это не высокомерие. Всего лишь констатация факта.

– Вин? Кажется, так она тебя назвала? Ты не прав. Это именно оно, раздутое до небес самомнение. Я знаю такой тип, как ты.

– Как я? А хочешь, я скажу, какой ты тип? Видимо, тот, что испытывает трудности с общением. Поэтому мой тебе совет: прекращай пить и пройди курс коммуникативных навыков.

– Да пошел ты…

Девушка вскочила на ноги и быстро пошла обратно к дверям барам. Почти побежала.

– Да, кстати, – она обернулась в дверях. – Заплати за пиво.

– Нет. Даже не думай. Ты меня угостила – ты платишь.

– Мне показалось, ты симпатичный. Но я ошиблась. А денег у меня все равно нет. У меня украли сумочку в метро.

– Эта сказочка стара как мир. Я на такое не ведусь. Ты платишь.

Она прочистила горло и выдала:

– Все равно я попросила Магнуса записать на твой счёт… так что…

Я расхохотался.

– Ладно. Предлагаю перемирие. Я заплачу за пиво. Не убегай.

– Заплатить за пиво – слишком малая плата за ту ересь, что ты нес. Прощаю тебя авансом.

– Да у тебя, поди, тоже раздутое самомнение.

Она подошла ближе и отхлебнула из банки.

– Допустим. Но мне интересно другое. А ты почему сбежал? Не любишь толпу?

– Иногда не хочется смотреть на людей. Только внутрь себя.

– Знаю такое чувство. Оно называется «тоска».

– Не сказал бы, – пожал я плечами.

Пару минут мы молча смотрели в темноту. Плечи наши соприкасались. Мои мысли невольно возвращались к Феликсу, потом к матери и обратно к Феликсу.

Девушка выудила из кармана наушники и подключила их к телефону.

– Можно мне один? – я протянул ладонь.

– Да пожалуйста, сногсшибательный Вин. Но не думаю, что ты слушаешь такую заунывную инструментальную музыку.

– А какую я, по-твоему, слушаю?

– Не Бибера точно, – она рассмеялась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. – Radiohead… или может, Джонни Кэш?

В наушнике заиграло пианино: легко, будто летний дождь тихонько барабанит по крыше.

– О чем ты думаешь под такую музыку?

– В данный момент о том, что у меня украли сумочку, в которой были не только деньги, но и билет на последний поезд в Потсдам, – она скривилась.

– Как это произошло?

– Совсем глупо. Я положила ее на лавку в метро, а какой-то парнишка схватил ее и вскочил в закрывающиеся двери вагона, – проговорив это, она уставилась в землю.

– Где ты будешь ночевать? Или ты рассчитывала поехать ко мне? – усмехнулся я.

– Даже не надейся. Я живу в Берлине, просто к мужу приехало все его огромное семейство. И чтобы произвести на них еще большее впечатление, он снял для всех дом в Потсдаме. Я должна была приехать вечером, чтобы утром блистать трезвостью за завтраком. Но теперь уж поблистаю на обеде. Так что, Вин, облом. Может, ещё есть шанс вернуть ту розововолосую пышечку и разделить с ней постель.

Я засмотрелся в окно на третьем этаже, где двигались два силуэта – мужской и женский. Позади нас, в баре, заиграла музыка. Конечно же, я узнал ее с первых аккордов – это была моя песня.

– Что это играет? – моя новая знакомая прислушивалась к звукам из глубины бара. – Приоткрой, пожалуйста, дверь.

Я открыл дверь и остался стоять в проеме.

– Ты знаешь, кто это? Безумный голос!

Мы оба замерли, вслушиваясь в мелодию и мой голос, и не произнесли ни слова, пока песня не закончилась.

– Это ЛенцВернерКох, – наконец сказал я. – Если тебе уже не нужно на поезд, и ты не планируешь затащить меня в постель, может, сходишь со мной на открытие галереи?

– Да уж, – девушка давится смехом. – Будешь использовать меня как живой щит от пивных бокалов?

– Так да или нет?

Вместо ответа она кивает на дверь и мы возвращаемся в бар за ее пальто и моей курткой. Пока она одевается, я плачу за напитки и незаметно наблюдаю, как она, склонив голову к плечу, болтает с парнем за соседним столом. Они улыбаются друг другу, и я ощущаю укол непрошенной ревности.

Наконец мы вырываемся из липких лап бара, ныряем в переулок и плывем, подхваченные вечерним колючим ветром.

Глава четвертая. Спокойно, Кох.

Свой 15-ый день рождения я не хотел помнить. Не потому, что я оказался в компании Феликса и загулял на всю катушку. Нет, наоборот.

Первый урок я проспал (урок фрау Винтер – нечего там делать) и пожаловал сразу ко второму, где на столе меня уже поджидал пакет от Греты.

– Поздравляю! – она смущенно улыбнулась и подтолкнула ко мне пакет.

– Было бы с чем, – пробурчал я, но пакет открыл.

Внутри лежал новенький, сверкающий белизной шарф FC Köln²².

В класс вошёл учитель, и мы немедленно сели за парты, так что я не успел сказать Грете никаких слов благодарности. Вместо этого я накрыл своей ладонью ее руку и крепко сжал. Грета быстро высвободила ладонь и скрыла ее под партой. «Наверное, у девочек не принято так выражать признательность», – подумалось тогда мне. Или это вообще значило что-то другое. Я хотел было спросить это у Греты после занятий, но пока я собирал учебники и тетради в рюкзак, она уже выскочила из класса. Я вышел в коридор, надеясь встретить ее там, но вместо этого увидел толпу возле нашей школьной газеты. Вся толпа откровенно ржала. Я протиснулся в гущу толпы и, выглядывая из-за плеча какого-то качка, быстро пробежался глазами по заголовку.

…«Самые «лучшие» звания для самого «уклюжего» театра».

Статья вещала о том, что редакция школьной газеты (надо бы напрячься и вспомнить, кто в неё входит) присудила мне победу в номинациях «Диктатор» и «Звезда». Статья сопровождалась рисунком, где поразительно смахивающий на меня парнишка, запутавшись в порванных гитарных струнах, летит со сцены головой вниз. Здесь, конечно, была доля недостоверности, но открытый рот и глупое выражение лица вызывали презрительную жалость, после которой разглядывание достоверности было делом абсолютно никому не нужным. Но стоит признать: рисунок действительно был хорош. Уж точно гораздо лучше моего рождественского выступления.

Я выбрался из толпы, пока никто не заметил, что герой разносной статьи стоит прямо перед носом, и вышел во двор. Январский воздух был колюч. Подтаявшие накануне лужицы снова прихватило хрустальной сеткой с тысячей прожилок. Ледяная корка хрустела под подошвами, когда я протискивался между пританцовывающими от морозца компашками и шел к дальнему углу школьного двора, где, болтаясь на старых скрипучих петлях, открывалась в дивный уличный мир Николаус-штрассе и прилегающего к ней сквера облезлая калитка.

Мое внимание привлекла компания у колонны, и я замедлил шаг, прислушиваясь к разговору.

– Да ничего нового! – заорал один из пацанов – длинный и тощий, как фонарный столб. – Сечёшь? Гаусс – аутист! Ворчун пердящий! Странный до ужаса! А Гумбольдт такой бэкпэкер по местному времени – рюкзак с консервами на плечи, и пошёл! Лишь бы дома под маменькиным боком не околачиваться.

– Почти все мужики такие: или аутисты шизоидные, или сваливают быстрее, чем запомнишь, как его зовут, – хмыкнула грудастая брюнетка, после чего компания взорвалась смехом.

Один из парней заметно выделялся на фоне остальных своим ростом: двухметровый, со слегка всклокоченными рыжеватыми волосами, он не встревал в изобилующие слюноотделением обсуждения – просто покачивался на носках серых кроссовок. Я невольно вывернул носы своих, снова свински грязных кроссовок, вовнутрь. Рыжеволосый повернулся к громкому пареньку, ухмыльнулся и произнёс:

– Ну ты прямо как Гаусс, – повисла эффектная пятисекундная пауза, и парень добавил: – Такая же свинья.

Компания зашумела. Фонарный столб подавился и затих – всего на минуту, но этого было достаточно, чтобы компания переключилась на рыжеволосого. Он слегка улыбался уголками губ и посматривал на остальных с высоты своих двух метров. Вдруг он перевёл взгляд на меня – я так и стоял у входа. Наши глаза на секунду встретились, и он тут же смущенно отвел взгляд. Я видел его и раньше. У него была симпатичная сестра в классе помладше. Может быть, она даже училась с Гусом, а может и ещё младше. Она всегда приходила на наши игры и точно была влюблена в Мануэля Флика. В него были влюблены все девчонки помладше и большая часть моих одноклассниц. Грета?.. Насчёт Греты я не был уверен.

В следующий раз я увидел двухметрового в столовой через пару дней. Грета тщательно избегала меня в дни, когда у нас не было английской грамматики, но сегодня сама предложила вместе пообедать. Она тараторила про домашнее задание, про встречу берлинских школьниц с Меркель 25 апреля по случаю «Дня девочек», а потом она проследила за моим взглядом и поняла, что я наблюдаю за двухметровым.

– Хочешь дать ему в морду?

Я удивленно перестал жевать яблоко. Дать в морду? Серьезно? Грета сказала «дать в морду»? Я отложил яблоко на поднос.

– Хм… А с чего вдруг?

Фарфоровое лицо Греты вспыхнуло:

– За рисунок в этой чертовой газете, конечно же! Только самый настоящий урод мог так поступить с тобой!

Я даже не догадывался, что этот дворовый остряк так неслабо приложил руку к газетной статье с присуждением номинаций после рождественского концерта. И я, конечно же, понятия не имел, что вечно правильная и сдержанная Грета может так сквернословить.

– Да, не мешало бы. Но учитывая количество парней за его столиком, думаю, тебе нужно вызвать неотложку ещё до того, как я встану из-за стола и направлюсь к ним.

Грета вздохнула и обиженно уставилась в учебник.

С того раза в столовой я натыкался на двухметрового все чаще и чаще. Сопровождались эти случайные встречи обменом взглядами исподтишка. Я частенько видел его во дворе: ведь когда потеплело, народ проводил там все перерывы. Бывало, мы с Феликсом встречались за углом, чтобы покурить, а иногда и вовсе не возвращались на занятия. Это случалось, когда отец Феликса застревал на работе.

Квартира Феликса была на первом этаже измученного временем и плесенью дома.

… – Над нами живёт глухая старушка, так что нормально, не боись, можно веселиться, – ухмыльнулся Феликс, впервые распахивая передо мной двери своего дома.

В лицо пахнул запах прочно впитавшегося в стены и потолок застарелого табачного дыма и ещё чего-то неприятного. Чуть позже я понял, что было источником зловония: на столе в комнате, по-видимому, служившей семейству Ромер гостиной, высилась груда коробок из-под пиццы. Рядом со столом валялись пустые жестянки из-под пива. Ничуть не смутившись из-за моего изумленного лица при виде этой мусорной горы, Феликс быстро сгрёб все в мусорные мешки, сказав только:

– Батя вчера отдыхал.

Я сел на видавший виды диван, разглядывая мириады пятен на его обивке. Феликс бросил на расчищенный стол пакетик с коричневато-зелёным содержимым.

– Это ты, Шнеке, удачно сегодня зашёл, – Ромер потирал руки и улыбался. – У меня сегодня даже ризлы²³ есть, – его рот растягивался все шире и шире. – Или тебе бульбулятор? Можем сляпать по-быстрому из бутылок от колы.

Я захотел вдруг произвести на него впечатление, хоть на самом деле никогда и рядом не сидел с травой.

– Скрутишь джо²⁴?

Феликс довольно кивнул и вытер руки о джинсы.

– Есть ещё водка… нормальная такая… Бате нравится. Будешь?

Взволнованный предстоящим экспериментом, я уже ощущал себя покачивающимся на волнах. Кажется, одного эксперимента мне хватит с головой.

– Неа, не хочу.

Я затянулся во все легкие. Потом ещё раз и ещё. Минут через десять я ощутил легкое головокружение и приятную теплоту во всем теле. Мысли поблекли и вскоре вовсе покинули мою голову.

– Индусы говорят, что гаш чистит душу и карму, а батя говорит, что хер перестанет стоять – поэтому лучше пиво или водка.

В ответ я просто промычал. Мне хотелось, чтобы Феликс заткнулся и вместо его голоса звучала музыка. Та самая, что мы так долго репетировали в комнате Густава. А потом я бы вернулся домой. И мать готовила бы ужин и как обычно шикнула на меня: «Эй, обувь сними! Привет, кстати».

– Вообще, если уж разбираться, я не такой заядлый курильщик. Мой максимум – 10 грамм за месяц. Как-то мне было грустно, и я выкурил 10 грамм. Курил через день или, может, чаще – не помню уже. Хреново было потом, и теперь у меня правило: не выкуривать больше одного косяка в неделю. Я не записываю, это просто само работает. Бывает, и больше недели не курю. А потом я лежу такой перед сном и думаю, чем бы ещё заняться? И вспоминаю, что давненько не дул. А ты?

– Феликс, сколько это стоит у тебя?

– Чувак, один джо можешь так забрать, потом договоримся!

Я аккуратно положил самокрутку во внутренний карман куртки и пошёл к выходу.

– Эй, бро! Ты че, уходишь?

Я вышел за дверь, так ничего и не ответив. Было лень.

Я шёл домой и размышлял о том, что, наверное, Феликс все же не врет и действительно считает меня приятелем, раз я бесплатно унёс два джойнта: один в себе, другой в кармане. Хорошо это или плохо, я ещё не решил. Но возвращался домой с удивительно пустой головой и легким сердцем. Это был опасный звоночек, который я пропустил.

Дальше я негласно действовал по правилам Феликса. Или даже лучше. Самокрутка пролежала в кармане две недели, а потом Клаус стал много рассказывать, как они готовят Аби-налёт с похищением фрау Винтер и баррикадированием дверей. Ах да, ещё и выпускной вечер в стиле «Абисутры» в футболках с соответствующими рисунками. От этой суеты мне стало неспокойно, я вспомнил про ощущение пустой, ничем не занятой головы… и скурил тот джо за углом школы.

Как и в первый раз, перед опустошением моей головы в нее заглянула мать. Она улыбалась, лукаво поглядывая на пошлый принт футболки Клауса, и спрашивала: «Абисутра? А почему не каматур?». А потом снова в голове «Влажная уборка номеров».

…Я ждал. Ждал, что после выпускных экзаменов она позвонит поздравить Клауса, и вздрагивал при каждом редком звонке домашнего телефона, но это были то тетя Бирте, то бабушка, то Грета, то дядя Нильс. А она так и не позвонила. Я не брал в расчёт мобильный Клауса. Не знаю, почему я решил, что на мобильный она звонить не станет. Но она и не стала. Я спросил у Клауса, звонила ли ему мать, и, не поверив его отрицательному ответу, изучил его звонки и сообщения, пока ни о чем не подозревающий брат был в душе. Ничего. Пусто, как в моей накуренной голове.

Клаус отлично сдал выпускные экзамены. Никто и не сомневался, что результаты будут именно такими: весь последний год они с Тессой «работали на результат». По всему было видно, что они просто грезили отъездом. Хотя я искренне не понимал, почему бы не подать документы в наш университет и не остаться со мной и папой.

– А? – делал я регулярные попытки. – И за аренду жилья платить не нужно.

– Вин, я всегда мечтал учиться в Берлине. И только из-за арендной платы я от мечты, уж извини, не откажусь. Тем более Тесса точно пройдёт в Шаритэ – лучше для нас не придумать.

– Для вас – да, – я ковырялся зубочисткой в зубах и щёлкал пультом, ни на чем не останавливаясь: «Made in Germany», «Еuromaxx», «Journal». Дальше, дальше.

Клаус не выдержал:

– Да прекрати ты! Чего ты бесишься?!

Подогретый искренним непониманием Клауса, я распалялся еще больше:

– Это что-то семейное, да? Бросить дом и валить в Берлин?

Клаус побелел и сжал кулаки. Я был готов к удару, хоть и тыл мой был, мягко говоря, невыгодным – диван с ржавым винным пятном. Но Клаус в очередной раз сдержался, подошёл вплотную к дивану и опустился передо мной на корточки.

– Вин… Я не бросаю дом, отца и тебя. Я просто хочу строить свою жизнь, а не пытаться прожить ее так, будто бы она все ещё здесь. Я не хочу чувствовать себя виноватым из-за ее решения, а потом убиваться и из-за своего. Я буду жить, как хочу, и она мне не помешает. Сделай то же самое… пожалуйста. Это единственно правильный выход.

Я скривился.

– Заливаешь прямо как Крикеберг, скрещенный с Хайнрихом.

Клаус поднялся и показал мне средний палец:

– Иди в жопу. Какое мне вообще дело до того, как ты просираешь все подряд?

– Просираю все подряд? Ты правда считаешь, что мне есть что просирать? Серьезно?

– Ты просрал концерт, хотя играл отлично! Потому что, видите ли, ее там увидел! Ты просрал дружбу с Густавом, потому что есть обдолбанный Феликс, который типа тебе помогает пережить стресс с бутылкой в руке! И ещё ты просираешь Грету! А! Вот ещё! Забыл! Такую мелочь! Ты просираешь семью, потому что слишком занят своими страданиями, думая, будто никто, кроме тебя, не страдает! Поэтому – иди в жо-пу.

С этого разговора мы избегали друг друга две недели.

Тем временем приближался день рождения Феликса – семнадцать лет. Он решил устроить самую отвязную вечеринку из всех, где бывал сам. Тем, кто хотел покурить, Феликс сразу сообщил расценки: такое дорогое угощение предложить бесплатно он, конечно, не мог, да и толпа обещала быть приличной. Выпускников он тоже приглашал, но многие, типа Клауса и Тессы, воротили носы, мол вечеринка у малолетки их не интересует. Допустим. Но остальных очень интересовало обилие алкоголя и дешевая травка (скидка по случаю дня рождения Феликса).

Мы стояли под Штраусом, и Феликс рекламировал парням свою вечеринку.

– А твоя мамаша будет, а, Фел? – липкая физиономия Губерта плотоядно скалится.

– Эй, гоблин, слюни подбери! Мамочка под охраной двухметрового папочки, – фыркает Тило.

– Заткни рот, пидор! – Феликс орет так, что брызги пива вылетают у него изо рта.

Шутки про мамашу тяжело слушать не только Феликсу. Но я никогда не признаюсь ему в этом. По пьяни или нет, но он обязательно сболтнёт что-то о моей семье, и в следующий раз объектом сальных насмешек станем я и моя мать.

– Короче, приходите чуть раньше – для своих приберегу шикарный Ля-бууууу, – сложенные в трубочку губы Феликса приближаются ко мне.

– Оу-оу-оу, – Губерт громко хохочет и давится – Вот и мамочка!

Я размышляю ровно две секунды: если двину ему прямо сейчас – вечеринка отменяется, а если двину чуть позже (может даже на вечеринке), то это будет выглядеть нормально. Пожалуй, выберу второе. Я небрежно отмахиваюсь от Феликса и имитирую поцелуй в сторону Губерта. Все ржут.

Не знаю, скольким людям Феликс жужжал про «своих» и «Ля-бу», но к началу вечеринки в его квартиру приперлись все. Я, частенько бывавший в апартаментах семейства Ромер, сегодня просто не узнавал их жилище: никакого мусора, банок, коробок. Неизменно приветствовал входящих только запах табака, который потом так мастерски въедался в нос, что становился неразличим в кислородно-углекислой смеси. Я прихватил на входе банку пива и двинул по коридору в большую комнату. Подоконник оккупировали местные торседоры, бережно сворачивающие идеальные джоинты. Окно выходило во внутренний дворик, поэтому курили они там же, не боясь быть застигнутыми снаружи. В распахнутые створки окна неслась «Mein Stern» Безбожников. На строчке «Я смотрю тебе в лицо» я заметил Грету, сидевшую на одном из деревянных поддонов, обычно служивших в этом комнате столами. Она тоже потягивала Кёльш и рассеянно поглядывала по сторонам. Спотыкаясь о пивные ящики, брошенные на пол то тут, то там, я потащился напрямик к Грете. До неё оставалось каких-нибудь три шага, когда меня подрезал Мануэль Флик.

– О, Шнеке, и ты здесь! Не знал! Прости, сокровище, вина здесь нет. Ты знакома с Винфридом? Он играет в моей команде.

Я не сразу понял, что «сокровище» – это Грета, но все сомнения отпали, когда Мануэль быстро и по-хозяйски положил Грете руку на талию.

– Мы вообще-то в одном классе, – пропищала Грета и слегка разрумянилась.

Хотя, может быть, мне показалось, и Грета раскраснелась задолго до моего появления – от самой обычной духоты.

Я не нашёл, что ответить, и отошёл к окну, где бесперебойно работал конвейер самокруток. Сунув Тило деньги в нагрудный карман, я поднес джо к носу и закрыл глаза. Сено. Он пах сеном. Так пахло в питомнике у деда. Давным-давно он разводил овчарок на окраине Ойскирхена.

– Вин, – Грета протянула руку к моей сигарете и мягко отобрала ее, рассеяв мои воспоминания. – Неловко как-то вышло, что…

Раздраженный недавним открытием, я перебил ее:

– Не знал, что ты с кем-то встречаешься. Мануэль Флик? Мммм… Отличный выбор. Не прогадала, – я двумя пальцами взял сигарету обратно из рук Греты, положил ее в рот и чиркнул зажигалкой.

Грета сжалась, как подмоченный холодным дождём воробей. Она и не должна была мне рассказывать, но почему же я был так зол? Я выдохнул дым ей прямо в лицо. Это было слишком, я знаю. За Гретой, возвышаясь над толпой почти на голову, замелькал двухметровый. Он пришёл позже: его точно здесь не было, когда я добрался до квартиры Феликса. Теперь я смотрел на него и не заметил, как сбоку подошёл Мануэль и довольно резко дернул меня за волосы.

– Какого черта ты дымишь ей в лицо, Шнеке?

Если бы у меня снова было две секунды, чтобы принять решение – двинуть или нет, я бы постарался опять выбрать второе. Но не успел: руки были быстрее мыслей. Пиво из моей банки зашипело и потекло по красивым чистым волосам Флика. Грета вскрикнула, когда Мануэль схватил меня за кофту и припечатал к стене.

– Совсем охренел, урод? А?

Напитанный своей дерзостью до краев вменяемости я будто получил обезболивающую и обесстрашивающую пилюлю. Улыбаясь, я прошипел:

– Шшшш, если успеешь открыть рот, то допьешь мое пиво.

Багровый Мануэль уже занёс кулак над моим лицом, как вдруг сзади на него набросился двухметровый. Он ловко свёл его руки за спиной, напрочь лишая возможности нанести мне удар в лицо. Двухметровый оттащил Флика на достаточно безопасное расстояние и что-то говорил ему, широко открывая рот и обнажая крупные зубы. Мануэль несколько раз рвался в мою сторону, но парень крепко держал его за плечи. Стоит ли говорить, что вся вечеринка пялилась на нас двоих? Вернее, троих: Грета плакала и не решалась подойти ни ко мне, ни к Мануэлю. Мне было жаль, что я стал виновником ее слез, но сейчас просить у неё прощения было чистой воды провокацией для Мануэля. Я решил уйти. Тем более, что Грету уже окружили какие-то девчонки, и ее припухшее от слез лицо совсем скрылось из виду. Я поискал глазами Феликса, чтобы худо-бедно проститься, но его нигде не было видно. Черт с ним. Я вышел на улицу и открыл новую пивную банку, что прихватил у выхода. Хоть бабуля этажом выше ничего не слышит, все равно жаль ее.

Позади меня послышался звук торопливых шагов. Я решил не оборачиваться – если это Мануэль, пусть не думает, что я трусливо озираюсь по сторонам.

– Кох! Да подожди ты!

Голос принадлежал не Флику. Я обернулся: меня нагонял мой двухметровый заступник. Дождавшись, когда он поравняется со мной, я двинул дальше, не забывая прихлебывать из банки.

– Можно? – кивнул он на банку.

– Герпеса не боишься?

– Я невосприимчив к герпесу. Мне как-то пришлось поцеловать друга с начальным герпесом во время игры в бутылочку – и ничего.

– Мерзость.

– Ага.

– Я про герпес.

– Я тоже.

Какое-то время мы шли молча и наслаждались ночными улицами.

– Ты извини за рисунок.

– Это правда смешно. Ты отлично поработал.

Двухметровый почесал затылок и снова пригубил из моей банки.

– Девчонки налетели: «Аксель-Аксель, это будет умора!» А мне что? Мне не жалко. А потом сидели с Густавом, бренчали песню к его концерту в сентябре, а он и рассказал про тебя.