Царица Парфии

Хион упала на холодные камни пола, сотрясаясь в рыданиях. Полумрак, тишина, таинственность. Сквозь слезы показалось, что статуя шевельнулась. Может быть, Исида хочет ее утешить?

Глава пятая

Благими намерениями вымощена дорога в ад.

Утром Алексиона выпустили из каюты. Судно давно было в открытом море. Алексион даже не сразу смог понять, в какой стороне осталась Александрия. Свистел, шумел попутный ветер. Лицо обдавало солеными брызгами. Море бурлило. Было страшно смотреть в его зеленоватую глубину, в которой проносились неясные тени. Были ли это морские чудовища, мальчик не знал, но ясно представил себе, как он невзначай падает в волны и бездонная пучина затягивает его.

Видимо, лицо мальчика изменилось от охватившего его страха, и тут он услышал уже знакомый грубый голос:

– За непослушание выброшу за борт.

Это сказал тот огромный матрос, что ударил его. Как оказалось, он был помощником капитана. Звали его Асур. Массивный торс, суровые черты лица, хриплый голос, дыхание с отвратительным запахом прокисшего вина и разлагающегося мяса.

Но, как ни странно, Алексион не проникся к нему ненавистью, а вот Эшмуназара он возненавидел всеми силами души, хотя купец обращался с ребенком достаточно снисходительно. Скорее чтоб сохранить свой товар в целости, чем из личного расположения.

Долгое время Алексион без внутреннего содрогания и слез не мог вспомнить родной город. Но, как назло, все напоминало его. Выцветший шатер бледно-голубого неба. Плеск волн, запах соли, гниющих водорослей и йода. Закрой глаза и мечтай, что ты дома.

Через месяц корабль подошел к Делосу. Это был маленький скалистый остров, поросший скудной травой, с трудом пробивающейся сквозь камни. Но гавань была обширная, со множеством кораблей. С «Элиссы» перекинули мостки на берег. Вновь заспешили по ним грузчики с мешками зерна. Дощатые мостки прогибались, пружинили под шагами носильщиков.

Алексион одиноко стоял в стороне, прижавшись щекой к борту. Ему было непередаваемо тяжело.

Вскоре на корабль взошел мужчина с худым, озлобленным лицом и пронзительными недобрыми глазами. У мужчины был длинный нос, прорезанные морщинами щеки, тяжелые челюсти. Когда он улыбнулся, приветствуя Эшмуназара, его улыбка заставила вспомнить оскал хищного зверя.

При взгляде на этого человека Алексион неожиданно почувствовал, как у него похолодело в груди, а над верхней губой выступили мелкие капельки пота. Мужчина шел неслышно, ступая худыми, острыми, словно циркуль, ногами по деревянному настилу палубы, а мальчику казалось, он слышит грохот.

Он отвернулся от берега и смотрел теперь только на двух мужчин, разговаривающих на палубе, – Эшмуназара и того злобного, что только что пришел. Мальчик не слышал, о чем они говорили, но сердце его бешено колотилось в груди: он чувствовал, что его будущее, несомненно, будет связано с этим злодеем.

Эшмуназар позвал Алексиона. Тот с трудом перевел дыхание и приблизился, едва передвигая ноги, в какой-то детской надежде своей медлительностью задержать надвигающееся будущее, несомненно страшное.

Пришедший мужчина посмотрел на ребенка оценивающим взглядом, полным одновременно и равнодушия, и презрения. Затем схватил мальчика, пощупал руки, проверил зубы, больно ущипнул за ягодицы. От этих действий страх Алексиона неожиданно прошел, сменился ненавистью. Он понял, что его продают. Он видел, как Эшмуназар взял деньги. Лицо финикийца при этом выражало довольство: удачно, удачно…

Между тем мужчина, купивший Алексиона, связал мальчику веревкой руки и, дернув за конец веревки, приказал:

– Иди за мной.

Алексион повернулся к Эшмуназару. Горящие глаза мальчика, казалось, могли прожечь богатый наряд купца до дыр. Как истинный сын Египта, Алексион пожелал на прощание своему похитителю:

– Да не одолеет твой Ка^[19] врагов твоих, да не ведает твой Ба дороги к вратам.

Мальчик был слаб в силу своего возраста и бессилен что-либо изменить в своей судьбе. Проклясть – это все, что ему оставалось.

И хотя Эшмуназар не признавал египетских богов и, казалось, их не боялся, спокойствие и убежденность, с какими ребенок высказал проклятие, шевельнулось беспокойством в его нечестном и подлом сердце.

Рынок рабов был недалеко. Тут же, на портовой площади. Нескончаемый гул, крики, возгласы, свист бичей. Обыденная брань продающих, бессмысленные проклятия продаваемых. Алексион все подмечал. И затравленные лица рабов с глазами одновременно испуганно-усталыми и надеющимися, и враждебные лица надсмотрщиков. Тяжкий запах пота витал над этим скопищем человеческих тел. Здесь были представители разных племен – сирийцы, фригийцы, египтяне, евреи, скифы, Мужчины, женщины, дети.

Алексиона поставили на помост среди десятка других продаваемых рабов. Он стоял почти нагой. Его смуглое тело было чистым, гладким и блестело, намазанное маслом. Ноги до колен были натерты мелом, это означало, что раб привезен из-за моря. На шее висела табличка с именем. Купец, прохаживаясь перед товаром, громким голосом расхваливал его.

Карвилий проходил мимо. Лицо Алексиона бросилось ему в глаза. В этом лице не было приниженности, свойственной детям, рожденным рабами. Напротив, мальчик был похож на маленького волчонка, попавшего в силки, которого неизвестно куда волокут злые руки безжалостных охотников. Его черные глаза сверкали исподлобья. Иногда он, стараясь быть презрительным и равнодушным, непроизвольно оскаливал в гримасе крупные белые зубы.

Карвилий остановился, рассматривая ребенка. Мальчик несколько раз сверкнул на него глазами. Все его тело напряглось, словно для прыжка. В это время один из покупателей попытался сунуть в рот Алексиону свой сомнительной чистоты палец. Алексион отшатнулся и выставил вперед руки, пытаясь оттолкнуть мужчину. Покупатель возмущенно повернулся к продавцу – мол, что это за товар – и демонстративно отошел в сторону, показывая своим видом, что товар плох. Возможно, таким маневром он пытался снизить цену.

Купец шевельнул тяжелыми челюстями, словно что-то прожевав, и сильно ударил Алексиона по щеке, напоминая ребенку о его новом положении. Щека мальчика запылала. Алексион вновь сверкнул черными глазами.

На продавца гневный взгляд мальчика не произвел никакого впечатления. Мало ли он их видел. Даже напротив – он тут же использовал эту вспышку ненависти для новой «рекламы» и завопил, усиленно разжигая интерес к своему товару:

– Посмотрите, сколько энергии и здоровья в этом ребенке. Как силен этот мальчик с берегов Нила. И всего-то я прошу за него семь тысяч сестерций. Это же просто даром. Наверное, я сошел с ума.

И тут Карвилий решил купить мальчишку. Он сделал шаг к помосту и остановился перед мальчиком, продолжая рассматривать его. Профессиональным чутьем купец почувствовал настоящего покупателя, придвинулся поближе к Карвилию, преданно склонился к уху, заговорил лебезящим приторным тоном, заглядывая в глаза, а в уме прикидывая, не совершил ли он оплошности, объявив вслух цену. Эх, надо было сказать восемь тысяч.

После длительного торга мальчик был продан за шесть тысяч. Причем покупатель, тот, что ранее пытался влезть в рот Алексиона грязными пальцами, увидев, что товар уплывает в другие руки, вынырнул из толпы и попытался оспорить продажу. Он, дескать, был первым и отошел лишь на минутку, опорожнить мочевой пузырь.

Из двух зол выбираешь наименьшее. И Алексион, стоя на помосте и слушая пререкания покупателей, занервничал. Он уже хотел, чтоб его купил именно Карвилий, а не этот, с грязными пальцами.

Наконец сделка завершилась.

Благоговейно пересчитывая монеты, продавец разводил руками на возмущенные возгласы крутившегося рядом покупателя, оставшегося без покупки, всем своим видом показывая, что в произошедшем он не виновен, и, надеясь все же не упустить покупателя, предлагал:

– Не хочет ли господин посмотреть другого мальчика? Он ничем не хуже. И по секрету вам скажу – даже лучше.

При этом губы купца кривила легкая саркастическая полуулыбка, выдававшая его пренебрежение к глупцам-покупателям. Но покупатель, недовольно фыркнув, отошел. Зеваки, каких всегда немало на рынке, смеялись над неудачливым покупателем, отпускали ему вслед скабрезные шуточки.

Этой покупки Карвилий не планировал и поначалу раздумывал, где можно использовать мальчишку. Но Алексион очень скоро стал необходимым. Он был быстр, расторопен в выполнении приказаний. А вскоре еще одна его способность порадовала Карвилия. И еще раз убедила его, что он сделал хорошее приобретение.

Уже на корабле по дороге в Брундизий у одного из рабов, сопровождающих Карвилия, разболелось колено. Оно сильно распухло. Марций почти не мог передвигаться. Каждый шаг доставлял ему боль. Карвилий был обеспокоен. Но помощь пришла с совершенно неожиданной стороны.

– Я знаю, как помочь Марцию, – сказал Алексион, – но мне нужна трава диа-диа.

Карвилий скептически взглянул на мальчика:

– Что за диа-диа?

– Вы, римляне, знаете ее под именем мандрагора. Корень мандрагоры. Я думаю, его можно будет приобрести на рынке Брундизия.

Карвилий неопределенно качнул головой. Потом подумал: почему бы и нет?

Недаром Гомер писал о Египте: «Каждый в народе там врач, превышающий знаньем глубоким прочих людей». Сам Карвилий, конечно, предпочитал греческих врачей, но для рабов подходит и египтянин.

Видя недоверие в лице Карвилия, Алексион поспешно добавил:

– Жрец в храме богини Исиды вылечил колено моей бабушке. Я видел, я запомнил.

Вошли в узкую бухту Брундизия. Вдоль длинного мола гавани тихо покачивался лес мачт бесчисленных торговых судов. Берег был так же каменист, как на острове Делос, и так же порос скудной травой. Но дальше, на верхушках холмов, во множестве росли оливковые деревья, темнела зелень стройных кипарисов, и нарядный белый город полукругом обступал бухту.

По приезду в Брундизий они разместились в маленькой гостинице. Посланный на рынок раб принес корень мандрагоры. И Алексион, стараясь быть важным и серьезным и не заулыбаться невзначай по-детски от всех направленных на него взглядов, приступил к лечению. Он сильно измельчил корень, смешал его с медом и эту смесь стал втирать в распухшее колено раба.

Остальные спутники Карвилия и рабы, присутствующие при этом, смотрели кто с ожиданием, кто со скептической насмешкой, но все молчали. Когда же Алексион начал говорить заклинание, потому что никакое лечение не могло стать успешным без заклинаний и сам бог Гор, сын Осириса и Исиды, сопровождал лечение заклинаниями, почти все присутствующие поверили в действенность лекарства. Тем более что мальчик говорил замогильным голосом невнятно и непонятно.

– Выходи враг, который в крови. Выходи, соперник Гора, по обе стороны рта Исиды. Я под защитой Исиды. Мой спаситель – сын Осириса…

А ведь чем непонятней, чем таинственней и загадочней заклинание, тем сильнее это влияет на людей, вызывая у них большее доверие.

На следующее утро опухоль спала, а еще через два дня Марций почувствовал себя настолько хорошо, что они могли продолжить путь.

После этого случая Карвилий объявил, что в обязанности Алексиона будет входить забота о здоровье рабов. Алексион обомлел. Но все его попытки отказаться, мотивируя тем, что он очень мало знает, ни к чему не привели. Выяснив, что Алексион немного читает по-гречески, Карвилий великодушно разрешил ему использовать греческие трактаты. Так Алексион стал домашним врачом для рабов. Впрочем, он выполнял и другие поручения по дому.

От Брундизия двинулись на запад, до Капуи. А от Капуи Аппиева дорога поворачивала к Риму. По обе стороны от дороги лежали возделанные поля, прекрасные сады, виноградники. Белели виллы в окружении парков.

Но кое-где вдоль дороги до сих пор торчали почерневшие от времени кресты, напоминая о распятых Марком Лицинием Крассом рабах, рабах, осмелившихся восстать против великого Рима. Более тридцати лет прошло со времени восстания Спартака, но кресты еще стояли. И вид их добавлял Алексиону печали в его раздумьях.

Первое время все мысли Алексиона были о том, как вернуться домой. По ночам он строил немыслимые планы и даже написал родным письмо. Это письмо неутомимый и злобный управляющий Тораний вытащил у спящего ребенка из складок набедренной повязки и принес Карвилию. Виновник был поднят с циновки, на которой спал, и предстал перед хозяином.

Некоторое время Карвилий молчал, барабаня пальцами по деревянному подлокотнику кресла. За его спиной стоял Тораний. За колоннами угадывались силуэты челяди.

Глаза Карвилия холодно и испытующе смотрели на мальчика. Он был разочарован. Ему казалось, что этот египетский мальчишка должен быть ему бесконечно благодарен и счастлив своей судьбой. А этот паршивец желает вырваться. Экая досада.

Алексион стоял закусив в волнении губу и опустив голову и напряженно исподлобья глядел прямо Карвилию в лицо. Мальчик дрожал мелкой дрожью, в горле его стоял комок, но он вновь напоминал упрямого дерзкого волчонка, сверкающего черными глазами.

Карвилий усмехнулся. Этот мальчишка был ему симпатичен.

– Я прочитал твое послание.

Алексион судорожно сглотнул.

– Разве тебе плохо в моем доме?

Этот вопрос настолько удивил Торания, что он даже метнул на хозяина быстрый недоверчивый взгляд. Но Алексион вновь промолчал.

– Тогда вот что я тебе скажу. Как ты намерен отправить свое письмо? – Карвилий небрежно повертел в руках клочок папируса, в его голосе была откровенная насмешка. – С кем? Кто его возьмет? И даже если оно дойдет, что должны сделать твои родители? Выкупить тебя? А есть ли у них такие деньги? К тому же я не намерен продавать тебя.

Карвилий поднялся и добавил, на этот раз сурово и грозно:

– Убежать тебе тоже не удастся. Тораний, высечь его розгами и объяснить, как наказывают беглых рабов.

Решение Карвилия было встречено Торанием с кислой миной. Он невзлюбил египетского змееныша с первого мгновения и считал, что провинившийся достоин более сурового наказания, чем розги, – например, чтоб на Алексиона надели цепи или выжгли клеймо на лбу. Но по перистилю, где проходило домашнее судилище, пронесся едва слышный вздох облегчения женской прислуги.

Алексион же был потрясен и подавлен. Он чувствовал себя отринутым и несчастным. Надежда на возвращение домой, которая грела его сердце с острова Делос, исчезла, словно растворилась в воздухе. Он безмолвно, казалось равнодушно принял наказание розгами, а уж Тораний постарался.

Как и прочие богатые римляне, Карвилий принимал услуги рабов как нечто само собой разумеющееся. Карвилий даже считал, что Алексион должен быть ему благодарен, не слишком задумываясь о психологии рабов, а тем более о психологии человека, насильно превращенного в раба. Можно ли в таком случае рассчитывать хоть на какую-то привязанность? Египтянин был старателен и полезен. К тому же ему достоверно объяснили, что убежавший раб нигде не сможет найти себе убежище. Чего же еще.

Возможно ли забыть унижения? Возможно ли быть униженным и ничему не научиться? Алексион был неглуп и науку выживания освоил быстро – надеяться надо лишь на свои силы и уметь держать язык за зубами.

По ночам он молча оплакивал потерянный мир детства, родных. Глубоко в себе он берег эти воспоминания с их образами, звуками, запахами, и, хотя разлука и время все отдаляли и отдаляли прошедшее, наплывающее по ночам чувство тоски продолжало причинять жестокую боль. Он, который был прежде окружен семьей, любящими людьми, стал одинок. Одинок безмерно.

Следующие годы прошли для Алексиона как в тумане. К восемнадцати годам Алексион превратился в стройного юношу с приятным лицом и гибким телом. Небольшие, глубоко сидящие глаза, широкие брови вразлет, крупный рот. Прямые черные волосы, небрежно подрезанные, почти достигали плеч. Одет он был, как и большинство рабов, в тунику из жесткой серой шерсти, волосатой с обеих сторон. Но, несмотря на это, в любом его жесте, движениях, речи чувствовалось самоуважение, неуместное у раба. Юноша обладал ясным и точным умом и необычайной сосредоточенностью мысли. Это была натура, наделенная сильными страстями.

Алексион занимал особое место среди домашней челяди. У него были ключи от домашней аптеки. Он много читал. Ему было позволено самому посещать книжные лавки на улице Аргилет и покупать необходимые книги. Ему стало известно учение «отца медицины» Гиппократа о болезнях человека и способах их лечения. Он старательно выполнял обязанности лекаря, заботливо пытаясь облегчить страдания заболевших слуг, за что ему, естественно, были признательны многие рабы в доме. Кроме управляющего Торания. Этот человек пылал к Алексиону глубокой ненавистью. Ум Алексиона, его начитанность, его ровный доброжелательный нрав бесили и раздражали Торания. Он чувствовал в этом египтянине внутреннее сопротивление, внутренний протест против его, Торания, власти, а порой ему казалось, что египтянин метит на его место, хотя ничего подобного не приходило Алексиону в голову, да и не интересовало его. И чем более ровным, отстраненным был Алексион, тем сильнее вызывал он ненависть Торания, как часто вызывает неприязнь у посредственности личность неординарная. Но более всего управляющего раздражала и бесила некоторая благосклонность Карвилия к египтянину.

Глава шестая

Дорогу любовным ранам открывают наши глаза.

Татий Ахилл

День был чудесный, безупречно ясный. Процессия, двигавшаяся по улице, привлекала внимание прохожих живостью красок. Яркие одежды четко вырисовывались на фоне белых домов, расположенных по обеим сторонам узкой улицы. Но еще более процессия привлекала внимание той особой радостью, которая всегда сопровождает свадебные церемонии и как бы овевает лица прохожих, заставляя их улыбаться и радоваться то ли чужому счастью, то ли своим воспоминаниям, то ли своим надеждам.

Звучали звуки флейты. Певцы пели свадебные песни, читали стихи. Чаще непристойные. Это было своего рода свадебным заклинанием. Целомудренность в данном ритуале запрещена. Она ведет к бесплодию. Римский брак – это союз для зачатия.

Стоял веселый гул. Впереди процессии с факелом шел мальчик. Счастливый мальчик, то есть тот, у которого живы и отец и мать. Затем в окружении родных шла невеста, завернутая в красное с золотым покрывало.

Процессия медленно приближалась. Карвилий стоял у входа в дом. За его спиной столпились домочадцы. Алексион стоял чуть в стороне.

Невесту перенесли через порог, сама она не должна была его переступать. А вдруг ненароком споткнется? Это было бы плохой приметой.

Карвилий медленно снял покрывало с невесты. Блеснули удивительной красоты синие глаза, и дом словно наполнили кроткое очарование и нежность.

С первого взгляда на юную Симилу Алексион влюбился.

Он смотрел на девушку, видел ее робость, смущение перед настойчивыми, любопытными чужими взглядами окружающих, невольный трепет ее тела от прикосновения Карвилия, незнакомого взрослого мужчины. Он чувствовал ее страх перед будущим, такой понятный ему, ведь он испытал его на себе.

Неожиданно сердце Алексиона пронзила острая, как молния, боль и словно разбила его надвое. Он еще яснее почувствовал, насколько одинок был все эти годы. Ведь даже находясь в самой гуще людей, в толпе, человек может быть безмерно, невыносимо одинок. И в это же мгновение, сминая эту боль одиночества, сердце юноши наполнилось неведомым до той поры волнением и восторгом. Он словно перестал принадлежать самому себе. Это чувство было пленительно своей новизной. Сердце Алексиона забилось так учащенно, судорожно и громко, что он прижал руку к груди, словно этим жестом возможно было заглушить восторг и смятение, охватившие его. Юноша опустил взгляд, боясь, что невольно выдаст окружающим свое восхищение, свой восторг.

Отныне горечь, отвращение к жизни раба в ненавистном ему Риме томили Алексиона более, чем когда-либо. И заглушить эту горечь было нечем. Еще сильнее тоска мучила его ночами. Образ Симилы, словно живой, вставал перед глазами, маня блеском почти детских глаз, нежной улыбкой.

Днем еще как-то было возможно отогнать наваждение работой, заглушить печаль разговорами. Но ночью это требовало неимоверных усилий, и бороться с этим с каждым днем становилось все труднее. Отчаяние пронизывало его. Все ночи он проводил без сна. Его взволнованно-угнетенное состояние вызывало удивление в слугах, ведь обычно Алексион бывал спокойным и ровным.

Человеческие чувства сложны и многогранны. В определенном смысле это был протест, протест внутренний, может быть даже до конца не осознанный, протест раба против хозяина. Раб – существо презренное, презираемое, но пламенная натура Алексиона не могла с этим смириться.

«Я – человек. Я родился свободным. Меня сделали рабом, меня наказали незаслуженно и жестоко. Бесправен, безгласен. Почему желаниям хозяина нет преград, а я не могу любить? Я буду любить, любить ту, что неумолимо жаждет мое сердце!»

По мнению окружающих, такие мысли были гордостью непомерной. Но горячий темперамент молодости был готов рисковать своей головой.

Алексион получил довольно противоречивое воспитание. Хион пела ему старинные песни Египта о величии скорби, о радости жизни, которую надо выпить до последней капли, потому что после смерти человека ждут только ночь и небытие, печаль и тьма.

Долгое время Алексион старался не смотреть на юную госпожу. И все же вездесущий Тораний заметил – не взгляд, а желание убрать взгляд. Почему же он не сказал хозяину, не предупредил его? Тут может быть несколько причин. Во-первых, Симила не давала никаких поводов. Ко всем слугам относилась ровно. Любви огонь в ней не горел, а восхищаться госпожой никому не запрещено. А во-вторых, Тораний хотел убить ненавистного ему Алексиона наповал, чтобы уже не было никакого снисхождения со стороны Карвилия. Он чувствовал, что надо подождать. Дождаться, когда Карвилий уедет. О, этот злодей знал людскую психологию.

Юных дев выдают замуж, не интересуясь, мил ли ей будущий супруг или противен. Кого волнуют такие мелочи? Римский брак – это не любовное желание, это надежда на плодовитость. Главное, чтоб мужчина желал. Женщина должна быть покорной, и Симила, должным образом воспитанная, стремилась быть верной женой, благоразумной римской матроной.

Она еще никого не любила. И вдруг Алексион. Сначала Симила не обратила на него внимания, но однажды ее словно обожгло взглядом.

Это произошло в один из летних дней. Симила сидела в саду у фонтана. У ног ее на мраморной скамеечке примостилась рабыня Паксия. Паксия была не просто личной служанкой хозяйки, она была ее подругой, доверенным лицом. Невысокая, полная, жизнерадостная, с круглым румяным лицом, Паксия плела венок и развлекала Симилу домашними новостями.

День приближался к вечеру. Солнечный свет был словно притушен, тени удлинились, неторопливые облака проплывали в темнеющем небе. С кровли дома доносилась приглушенная воркотня голубей. Душно пахло лилиями. Пленительный покой летнего вечера ласкал сердце.

Алексион с книгой в руках замер на пороге перистиля в восхищении от представившейся его взору картине. Он не мог заставить себя сдвинуться с места. Юная красавица в голубом платье чуть склонила набок белокурую голову. Рука ее опущена в воду фонтана. В этой позе было столько природного изящества, и в то же время чувствовалось, что женщина еще не избавилась от стеснительности, некоторой скованности, неуверенности.

Симила почувствовала чужой взгляд. Он встревожил ее, словно это было прикосновение. Она повернула голову и быстрым, рассеянным взглядом обвела сад, цветы, старого садовника, обрезающего в стороне засохшие ветки. Нет, не они. Кто же так ее встревожил? И вдруг вновь брошенный на нее взгляд мгновенно обжег ее.

В этом взгляде Симила почувствовала пылкость чувства, опьянение ее красотой и любовный призыв. Ни на секунду у нее не возникло чувства оскорбленности, сомнения в возможности так смотреть рабу на благородную госпожу. Взгляды порой красноречивее слов. Всякая любовь начинается от взгляда.

Между ними стояли тысячи препятствий, но первое чувство, никогда прежде не испытанное, всегда захватывает целиком, до самозабвения. Ни Симила, ни Алексион и сами не могли бы объяснить, как это произошло и случилось. Не раздумывая, с непостижимым безрассудством бросились они навстречу любви или навстречу безумию. О силе страсти именно по этим безрассудствам и судят. Любовь будит в людях неистовство, заставляя совершать немыслимые поступки.

Вряд ли влюбленные рассчитывали быть неувиденными в небольшом доме, где рядом с хозяевами постоянно живут слуги. Можно сказать, что на миг они просто потеряли представление о действительной жизни. Они любили друг друга исступленно и отчаянно, как только и возможно любить на краю. Чего было более в их любви, промчавшейся губительным вихрем, – радости, счастья или горечи и страдания? Любовь, повторяемая веками и никогда не повторенная. Сила, которой невозможно сопротивляться. Чего больше в этом чувстве? Божественного или животного? Возвышенного или плотского?

Речь не о сексе, простеньком и примитивном, как совокупление собак. А о страсти, почти безумии.

Эти двое оплатили свою страсть сполна.