Любовь есть. Ясно?

2

Нет худа без добра. Аксиома. Моя страсть к Рае потухла, не успев разгореться. Это, во-первых. Во-вторых, я сделал свой собственный вывод о вреде случайных и скороспелых совокуплений. Как бы банально это ни звучало. Впредь буду осторожней, ведь могло бы и хуже получиться. Правда, как посмотреть: пострадавшим оказался я один. Вроде стакана – наполовину пустого или наполовину полного. Поневоле тут станешь философом. И где она только взялась на мою голову, эта Рая! И не только на голову мою…

Вооружённый порцией недетского опыта я полноправно приступил к занятиям. Кроме того, «опыт» оказался неплохой прививкой от плотской любви, что мне позволило с головой окунуться в дела институтские. Мне нравилось учиться, общаться с себе подобными. С удовольствием откликнулся на объявление, зазывающее в факультетскую секцию по волейболу, которым занимался прежде хоть и не долго, но небезуспешно. Продолжил и шахматные баталии. Кроме того, меня избрали старостой группы – уж не знаю, чем я вызвал такое доверие. Скорее всего, рекомендовал деканат как медалиста, а значит, человека ответственного, целеустремлённого. Лестно, конечно, но, честно говоря, терпеть не могу общественную деятельность. А куда денешься, если цель и впрямь есть: аспирантура. Я должен продолжить разработки отца по диффузионной сварке. Мне это интересно. Значит, и начать надо с «пятёрок». Это, как в школе: преподаватели видят предыдущие оценки и свои ставят такие же почти автоматом, соответственно уровню учащегося. Чего проще – сначала ты работаешь на «пятёрки», потом «пятёрки» на тебя. И никакого особого напряга. И никаких семи пядей во лбу. Поэтому среди отличников столько усидчивых придурков.

Сдружился я ненароком с Зиной Лагутиной, потому что она не напоминала ни резиновую куклу Зину в магазине – из детского стишка Барто, ни какую-либо другую резиновую куклу (не детскую): у неё, наоборот, не наблюдалось притягательной наружности, но присутствовали кое-какие мозги. С Лагутиной и поговорить можно, и не навязчива она, и никакого в ней бездарного кокетства, жеманства. Нет, я не против изысканного жеманства, которое подчёркивает женскую привлекательность (если таковая есть), но не ту, которая выказывает отсутствие мозгов и воспитания.

Фигура Зины обладала пропорциями манекенщицы – высокая, худая, но при этом лишённая грациозности, женственной мягкости. Зина, как и я, оказалась в факультетской волейбольной секции. А позже я понял и причину, побудившую мою одногруппницу предпочесть сварку. Старший брат Лагутиной работал на стройке сварщиком. Сестрёнка обожала старшенького, боготворила его и подражала во всём. Даже на гитаре научилась играть, глядя на него. Привыкнув с детства к обществу брата, которому пришлось нянчиться с сестричкой в виду занятости родителей, Зина постепенно стала «своей» в компании мальчишек, оказавшихся ей приятнее и привычнее, чем девочки. Странно, что при этом Зина не превратилась в пацанку, «своего парня», но общий язык она находила с противоположным полом в два счёта.

– Гер, подскажи, что можно подарить парню на День рождения, – как-то спрашивает меня.

– Сколько ему стукнет? – уточняю.

– Двадцать пять, – отвечает.

Я удивлённо поднимаю брови.

– Взрослый, однако, парнишка твой.

– Не парнишка, а брат, – смеётся она.

– Подари книгу, лучший подарок, – предлагаю.

– Он больше музыку любит.

– Классическую?

– Да ну! Рок, бардовскую.

– Купи диск тогда, клёвый такой.

– Это ж, где я его искать буду?

– Да, надо иметь каналы… – задумываюсь, и вдруг меня осеняет: – А цветомузыка у него есть?

– Нет…

– Вот! Купи цветомузыку.

– Тоже нужны «каналы», да и деньги, каких у меня нет.

– Понятно, – задумываюсь я и выкатываю новое предложение: – Сделай сама. Паять умеешь?

– Немного…

– Ладно. Я тебе помогу. Мы в прошлом году с дружком собрали нормальную установку. Когда у брата днюха?

– Через неделю.

– Успеем. Только надо прикупить всё. У меня есть канал, по которому можно комплект внутренностей достать: транзисторы, диоды, сопротивления и прочие прибамбасы. Да, ещё найди фанерный ящик, можно почтовый, и фольгу для внутренней обивки. Ящик протравим марганцовкой, будет как дубовый. Рифлёное стекло можно в мебельном магазине купить. Пойдёт?

– Здорово! – У Зины загорелись глаза. Она осталась в полном восторге от моего предложения.

Паяли мы у Зины дома, днём, когда её родители и брат уходили на работу. До назначенной даты оставалось двое суток, и мы поняли, что не успеваем. Пропустили полтора дня занятий и всё-таки справились. Успели.

За это время мы так сдружились, почти сроднились с Лагутиной. Мне она уже казалась вполне привлекательной. Я не замечал её белесых ресниц, бровей, не знающих косметики, ни похожих на солому волос, собранных резинкой на шее. Я не видел в ней ни парня, ни вожделенную женщину. На данном этапе жизни она стала необходимым мне соратником. Я не посмел бы её обидеть или использовать.

Брат Зины, по её оценке, лучшего подарка не представлял. А Зина в моём лице нашла своего второго, после брата, кумира. Она жуткая идеалистка, и мне показалось даже, что где-то очень-очень глубоко в ней прячется весьма романтичная натура, которую она стесняется вытащить наружу.

В январе, в разгар сессии, наступил и её День рождения. Зине сравнялось восемнадцать. Из нашей группы она пригласила четверых: Наталью Бондаренко, Женьку Воробьёва, Ивана Шепелева и, разумеется, меня. Мы скинулись и подарили ей электрокамин. «В минуты, когда тебя не будет греть любовь, пусть греет он!» – продекламировали мы и, кажется, вполне угодили имениннице.

Родители Лагутины – люди приветливые и простодушные. Отец семейства – высокий, худощавый, белобрысый – работал крановщиком на стройке. И дочь, и сын унаследовали внешность отца. Мать, напротив, темноволосая, упитанная контрастировала с остальными членами семьи не только внешне, но и по манере общения, приобретённой в торговле.

Лагутины одаривали меня особым гостеприимством. Наверное, в благодарность за подарок Зининому брату. Небось, она нахваливала им меня. Мама внимательно следила за моей тарелкой и, как только в ней появлялся просвет, тут же заполняла его очередной порцией пищи и приговаривала:

– Ешь-ешь, на здоровье. Ты вон, какой высокий, надо есть за двоих! – Так, я слышал, говорят беременным женщинам. Я ощущал себя несколько неловко.

Жизнерадостно, как новогодняя ёлка, в такт Pink Floyd мелькал наш ящик под названием цветомузыка, переливаясь разноцветными огоньками. Разгорячённый вином Женька Воробьёв выхватил из-за стола Надежду и медленно закачал её в танце. На эту Надю, подружку именинницы, бывшую её одноклассницу, которая сидела напротив нас, я тоже положил глаз, но не потому, что она очаровала меня, а просто из присутствовавших дам, она была наиболее приметна – чернявая, сероглазая, в соответствии с моим вкусом. Чтобы уважить именинницу, я пригласил Зину тоже на танец. Остальные последовали за нами. Образовавшиеся четыре пары медленно и молча топтались на маленьком пятачке у стола в полумраке, о котором срочно позаботился братец Лагутин. Все взгляды приковались к чудо-фонарю, разбрасывающему свои блики по стенам, столу, танцующим парочкам. В дверях стояли родители и умильно созерцали нас. Я тоже уставился на плод своих трудов, но краем глаза видел, что Зина, не отрываясь, смотрит на меня, наверное, полагая, что я этого не замечаю. Я давно обратил внимание на эту Зинину особенность – не отрываясь, рассматривать кого-либо, что-либо, заинтересовавшее её. Абсолютно открытый и бесхитростный человек. Я почему-то избегал встретиться с ней взглядом и упорно разглядывал подмигивающий ящик.

Перед следующим танцем я подсуетился и увёл у Воробья Надежду. Она благосклонно отнеслась к такой рокировке, не расстроившись, что Женька тут же завладел именинницей. Надя так же, как и Зина, рассматривала меня, но исподтишка. Только теперь я нарочно старался перехватить её взгляд, тогда она смущалась и отводила глаза.

Я ещё выпил вина и осмелел вконец.

– Мадам, – обращаюсь к Наде. – Я готов сопроводить вас до самого дома. Как вам моё предложение?

– Да я тут рядом живу, через дом, – разулыбалась та.

«Какая прелесть, – подумал я. – Далеко не переться», – но вслух сказал:

– С вами хоть на Луну! А уж через дом – и вовсе пустяки.

Главное, я опередил Женька, и Надя с этим согласилась. Не знаю, что для меня важнее: благосклонность девушки или обскакать Воробья? Реализован – значит, востребован. Наверное, я пробовал когти.

Оказавшись в Надином подъезде, предусмотрительно интересуюсь:

– И на каком этаже мы живём?

– На пятом, – отвечает она и, стараясь не казаться навязчивой, добавляет: – Дальше не провожай, я сама.

Но я ослушался.

Последний этаж, подъезд без лифта. Высоковато, конечно. Но так даже лучше. Надо найти укромное местечко. Я молча беру Надю за руку, веду по ступенькам вверх. Моя собственная рука с этого момента начинает работать независимо от головы, переплетая и сжимая наши пальцы. Девушка опустила голову и в миг покраснела, но всё-таки позволила ласкать свои пальцы, ладошку. Мы поднимаемся на четвёртый этаж и – удача! Потухшая лампочка. Темнота – друг молодёжи. На лестничной площадке между этажами я останавливаюсь.

– У тебя предки строгие? – спрашиваю.

– Вообще-то… да, – кивает Надя.

– Тогда прощаемся здесь, – говорю я этак жёстко и чмокаю Надю в щёку. Она ойкает и прикрывает щёку рукой, будто я укусил её. Не сдаюсь и чмокаю в другую. – Это для симметрии, – поясняю и прижимаюсь к Надежде. Вопреки моим опасениям, она не противится, и я, не дожидаясь, когда припёртая к стене дама передумает, позволяю себе большее: мои страстные губы впиваются в безвольные уста, а трепещущая рука расстёгивает пуговицы её пальто и хватает вожделенную грудь.

Она отталкивает меня неожиданно резко и решительно. Пожалуй, тут я переборщил. Откуда мне знать, с кем из них что можно и чего нельзя! Но я не сдаюсь. Вскользь бросаю «извини!» и неуклюже, насколько позволяет наша зимняя одежда, вновь прижимаю Надю к себе, присасываясь к её безучастным губам. Вскоре такая пассивность моей пассии начинает нервировать, и я шепчу:

– Поцелуй меня… Ну? – и пытаюсь просунуть свои губы в её рот. Наконец мне удаётся это сделать, но рот остаётся неподвижным. – Ну?.. – почти требую раздражённо, опять проникая в её рот, который вдруг на секунду оживает и лепечет:

– Я не умею.

– Ты ещё ни с кем не целовалась? – я почти искренне изумляюсь.

– Нет… – она мотает головой и отводит взгляд.

Я понимающе киваю и, уже в большей степени изображая страсть, чем испытывая её, опять впиваюсь в безответные губы. Сейчас, казалось бы, в самый раз включить мачо или искушённого учителя, но вместо этого моя чувственность угасает с каждой секундой, поскольку я не ощущаю себя ни жаждущим взаимности возлюбленным, ни тем более – опытным учителем.

– Боюсь твоих строгих родителей, – говорю я как можно мягче. – Выглянут сейчас, а тут я, соблазнитель. – И с трудом оттянув рукав толстой куртки, смотрю на часы. – Ой-ой-ой! – сокрушаюсь, – времени-то сколько! А мне ещё реферат дописывать. Жаль, но надо идти. После сессии увидимся?

На прощание целую Надю в обе щеки, чмокаю в губы, поправляю её белую вязаную шапочку, жду, когда она поднимется на пятый этаж и, помахав «пока», исчезаю.

По дороге домой размышляю: наверное, я ещё неопытный, неуверенный в себе кент, если меня не вдохновляют нецелованные девушки. Ведь находит же в них что-то Женька Воробьёв. Зачем я увёл у него эту подругу? Знаю теперь наверняка, что не встречусь с ней. А Надя останется с надеждой. Однако не всё так плохо: я успешно самоутвердился, стал опытнее и избежал случайной связи. «Стакан наполовину полон!»

3

Итак, последним в первом семестре экзаменом по матанализу закрыл сессию с очередным «отлично», в соответствии с тактическими и стратегическими задачами – вперёд, к аспирантуре! Я чётко понимаю, зачем сюда пришёл и чего хочу.

Каникулы! Грандиозных планов – никаких. Общества девчонок не ищу. Осознаю, что вроде бы, не бабник, а вот Светку Ковалёву часто вспоминаю. Может, приедет на каникулы? Расстались мы с ней на не очень-то дружественной волне. Она укатила в Москву через пару дней после нашей размолвки. Перед отъездом позвонила, бодреньким, но извиняющимся тоном пожелала всех благ. Между тем, из Москвы до сих пор ни одного «ау!» Ну и я навязываться не стал, во многом благодаря делам текущим, захлестнувшим с головой. Сейчас, свободного и беззаботного, меня какая-то неведомая сила потащила назад. Я не удержался и набрал номер домашнего телефона Ковалёвых. Трубку взяла мама Светланы.

– Здравствуйте, Елена Владимировна, – как можно вежливее говорю. – Вас беспокоит Герман. Фомин.

– Ох, Герочка! – восклицает она. – Рада тебя слышать. Я бы и не узнала тебя по голосу. Вроде, взрослее стал, солиднее.

Ободрённый таким началом я осмелел:

– Вот и я полгода Светлану не видел – не слышал. Боюсь, и её трудно узнать. Как она поживает?

– Мы с папой частенько навещаем её. Всё хорошо. Скоро каникулы. Приедет!

Мама Светы – терапевт. Странным образом, она и разговаривает, будто лечит. На редкость доброжелательный, мягкий человек. Дочь её всё-таки уродилась в отца и статью, и обличием, и всем прочим, за что я влюбился в неё так пылко и безответно. Сейчас, плюнув на все свои обиды, первым стучу в её двери. Наконец-то у меня есть московский номер телефона – его дала Елена Владимировна вместе с предупреждением о высоконравственных устоях и твёрдости характера хозяйки этого телефона Ольги Николаевны, одинокой тётушки Светкиного папы.

Я тут же, не долго думая, дрожащей рукой набираю её номер.

– Слушаю вас, – голос из трубки звучит ровно и бесстрастно.

– Здравствуйте, – говорю мягким, почти извиняющимся тоном. – А могу ли я услышать Светлану?

– Во-первых, вы не представились. Врываетесь в чужой дом, не назвав себя. Это некоррэктно. – Слово «некорректно» она произносит особенно жёстко, с чётко обозначенным звуком «Э».

– Извините. – Теперь мне остаётся только на самом деле выразить сожаление, соглашаясь с замечанием по сути, но не по форме. Называю своё имя, фамилию, кто я, откуда.

В ответ суровый голос выдаёт новый залп поучений:

– Звонить молодой девушке в столь позднее время – значит, компрометировать её. Вы так не считаете… Герман?

– Я не считаю восемь тридцать вечера поздним временем, – говорю, максимально сдерживая себя, чтобы не взорваться. В ответ слышу тираду с зарядом вежливого оскорбления:

– Это говорит об уровне вашей воспитанности, молодой человек!

– Рад, что он не соответствует вашему, – отвечаю с издёвкой и чувствую, что меня уже понесло. Если бы оскорблённая бабка не бросила трубку, я наверняка сказал бы ей, что она тупая зануда. Таким образом, я лишился Светкиного телефона, и в доме злобной старухи я теперь persona non grata.

Зато уже на следующий день своим звонком осчастливила Светлана!

– Гэ Фэ, ты не обижайся на бабу Олю, – уговаривает Светка меня. – Она вообще-то нормальная старушка, но со своими принципами и старомодным воспитанием. Она очень одинокая.

– Потому и одинокая, что принципы дурацкие. Кому она нужна с ними!

– Гера, не говори так. У неё был муж, но вскоре после свадьбы началась война, и он погиб. Баба Оля очень любила его, до сих пор хранит верность.

– Ёлки-палки! – я аж присвистнул. – Может у неё тогда и того, крыша поехала?

– Ничего у неё не поехало. – В Светкином голосе послышалась обида, но она продолжала защищать бабку. – Бабуля ушла в партию, как в монастырь: всю жизнь в системе КПСС проработала. Только до войны в школе математику преподавала.

– Теперь понятно, откуда у неё этот учительский зуд… – ворчу я, уже готовый сдаться.

– Да у неё всего-то три требования ко мне: не знакомиться со случайными встречными, тем более на улице, не давать малознакомым парням номер телефона и приходить домой не позже девяти вечера (без особых причин).

– И ты всё это терпишь? – возмущаюсь я.

– А что здесь такого? – удивляется Светка. – У моей мамы похожие требования, ну может, помягче.

– Короче, за твою нравственность я могу быть спокоен. Да, Света?

– Ты? – Светка засмеялась. – Конечно! Я даже в кино иногда приглашаю бабу Олю, и она, возвращаясь из кинотеатра, говорит мне: «Спасибо за доставленное удовольствие». Ну, вот такая она, в сущности, очень добрая, заботливая. Мы хорошо ладим.

– Я рад. Но в дом ваш больше не ездец, – шучу я.

– Да, пожалуй, – соглашается Светлана. – Я сама скоро домой приеду. Вот только…

– Когда? – вопрос выскакивает у меня сам по себе, прерывая Светку на полуслове.

– Послезавтра последний экзамен и – каникулы. Правда, немного задержусь, у меня билет в Большой театр, на Васильева и Максимову.

– На балет, значит? – уточняю с видом знатока. В своё время Светка же и просветила меня в этой области. – И с кем идёшь? С Ольгой Николаевной? – подтруниваю.

Светлана опять смеётся.

– Нет. С девочкой.

В наш диалог вмешивается голос оператора:

– Время истекло. Разговор окончен.

– Пока, пока! – успевает сказать Светка.

Я в приступе эйфории спешу позволить себе вольность, которая возможна только по телефону:

– Люблю, целую! – кричу.

– Э-э-э!.. – осаживает меня Светка, и связь обрывается.

Понятно, что Светлана звонила из телеграфа. При доброй бабушке она, небось, по струнке ходит. Радуюсь без памяти – скоро увижу её. Надо подстричься, новые ботинки купить и набраться терпения, потому что когда чего-то ждёшь, время тянется очень медленно.

Чаще, чем хотелось бы, вспоминаю Ольгу Николаевну. И не потому, что поссорился с ней, не успев познакомиться. Зацепила меня история её любви. Как можно хранить верность тому, кого нет? Это такое безумие или высшая степень любви? Или первое равно второму: икс равен игреку. А в сумме? Верность! Такой каламбурчик… Я вот тоже Светку люблю, точняк. Но позволяю себе интрижки, и совесть не грызёт. Даже нашёл на свою головку вшивую секс-бомбу, лишившую меня девственной чистоты. А результат? Грязь в душе и на теле. Выводы напрашиваются сами, и сделаю я их, кажется, гораздо позже. Да и любовь моя к Светке неразделённая, а значит, обязательств никаких не требует. Впрочем, и Ольга Николаевна осталась свободной от оков верности. Интересно, она красивой была в молодости? Да ведь я, кажется, хочу познакомиться с этой железобетонной старушкой! Наверняка теперь не стал бы разговаривать с ней в таком тоне, как вчера. Позвонить и извиниться? Нет, это уж чересчур. Хотя и целесообразно: открыть доступ в дом, например.

На следующий день я всё-таки набрался храбрости и позвонил, вовсе не надеясь, что к телефону подойдёт Светлана, хотя такой поворот оказался бы невероятным везением. Но чуда не произошло.

– Слушаю вас, – донеслось из трубки ровно и бесстрастно.

– Здравствуйте, уважаемая Ольга Николаевна, – говорю как можно мягче, вежливее. – Вас беспокоит Герман Фомин.

И тут же – короткие гудки в ответ.

Если бы я сказал ей, что она старая дура, на душе стало бы легче.

Валерка Зак позвал на турбазу, на лыжах покататься. Он завёл себе подругу, третьекурсницу. Она, как и Валерка, учится в строительном институте, только он на ПГСе, а она на архитектурном. Я ему говорю как-то:

– Зак, когда подрастёшь – женись на ней. Она будет рисовать здания, а ты их строить.

Неспроста говорю это, а потому что Зак влюбился. Вроде, такой всегда непробиваемый, а тут – на втором же свидании невинности лишился. Он боготворит свою зазнобу по имени Ника, самозабвенно предан ей и послушен. У неё ярко-белые стриженые волосы, вздыбенные на макушке, как стог сена. Глаза, обведённые чёрной краской вокруг, в кустистых чёрных ресницах до бровей, и ещё у неё губы такие широкие, ярко накрашенные. Сразу видно, что она художница, рисовать любит. Такие девчонки не в моём вкусе. Мой эталон – Светланка Ковалёва, на вид строгая, а на самом деле весёлая и смешливая. Но чуть не влюбился в Раю! Странно.

Зак говорит:

– У Нички есть подружка, бесхозная. Возьмём и её на турбазу. Может, понравится тебе. Как ты на это смотришь?

– Никак, – равнодушно ворчу. – Что-то устал я как-то… Когда едете? – Делаю вид, что размышляю, хотя, для себя уже всё решил.

– Через три дня, – отвечает он. – Успеешь отдохнуть от своих «пятёрок». Небось, в отличниках ходишь?

– А то как же! – соглашаюсь я и говорю: – Но дело не в них. Я вагоны разгружал, Валера, и ещё буду.

– Ты? Смешно! Так поедешь или нет?

– Нет, Валера. Устал.

– Темнишь, профессор. Ну, как хочешь!

Конечно, можно было бы на день-два съездить, на лыжах покататься. Но там же ещё подруга, с которой у меня нет никакого желания знакомиться и хотя бы из приличия проявлять знаки внимания. Я жду Светку! Все мои мысли о встрече. Осталось несколько дней. Я постригся, приобрёл новые ботинки, даже шапку модную купил. Чтобы скоротать время, играю в волейбол, хожу в шахматный клуб. Один мой институтский кореш, Иван Шепелев, уехал домой, в деревню. Другой – Воробей, упорхал в Вишнёвку к его незабвенной кустодиевской Любане. Не знаю, сразил ли он этим её, но меня – наповал!

Вчера впервые в жизни я водил в кино, на детский сеанс, десятилетнюю Танюшку, чем сам себя удивил. Это что – братские чувства или рано пробудившийся родительский инстинкт? Вся семья, включая Танюшку, в полном восторге. Я, как оказалось, тоже: детские фильмы ещё смотрю с интересом. Когда выходили из кинотеатра, я вспомнил достопочтенную Ольгу Николаевну и прикололся:

– Танюша, спасибо за доставленное удовольствие!

– Чего-чего? – не поняла она.

– Спасибо за компанию, говорю, – менее учтиво пояснил я.

Она искоса посмотрела на меня и сказала:

– Пожалуйста…

Прошла неделя, проскочили десять дней, мои каникулы близятся к концу, а от Светки никаких вестей. Вторые подряд зимние каникулы (включая и школьные) я провожу в ожидании Ковалёвой. Бабе Оле позвонить не могу, родителям – неудобно надоедать. И всё-таки набираю номер Ковалёвых.

Отвечает глава семейства:

– Привет, Герман.

– Владимир Андреевич, Света случайно не приехала? – спрашиваю осторожно.

– Гера, она в Елабуге.

– А где это?

– Под Казанью.

– Как она там оказалась? – недоумеваю.

– Что-то у неё там вроде экскурсии. Сегодня выезжает домой.

– Владимир Андреевич, я встречу её!

– Приедет она завтра ночью. Я сам привезу её на машине.

Навязываться в компаньоны я не стал, но сердце радостно запрыгало: послезавтра увижу Светку! Светка, Светик, Свет Очей моих!

…Встретила меня она в постели, с компрессом на горле, с красным распухшим носом.

– Привет, – прохрипела она.

Я положил на стол коробку конфет, которую принёс, подвинул стул к её кровати, сел на него.

– Привет, – говорю. – И как же это тебя так угораздило?

– В Елабугу ездила, – отвечает, – на могилу Цветаевой.

Я удивлённо посмотрел на неё и снял очки (что обычно выказывает моё чрезвычайное волнение).

– Там простыла?

– Угу, – кивнула она. – На кладбище сугробы выше колен. Мы не ожидали, что «народную тропу» к Цветаевой так засыплет снегом. Но не зря же мы ехали. Розы ей положили. – Света раскашлялась, и тут же появилась её мама с микстурой, которую налила в столовую ложку и дала проглотить застонавшей больной.

В таких ситуациях я чувствую себя абсолютно беспомощным: вроде бы и посочувствовать надо, и ободрить, а я верчу в руках очки и не знаю, что сказать. Елена Владимировна поставила Светлане градусник, обратилась ко мне:

– Гера, давай я тебя чаем напою, с пирожками.

– Нет-нет, спасибо. Я позавтракал. – Мне трудно отделаться от ощущения, что я здесь некстати, но и уйти так, сразу, неудобно.

– Свет, ты с кем ездила? – спрашиваю, когда Елена Владимировна вышла из комнаты.

– С Сашей, – прохрипела она в ответ.

Я надел очки и вполне серьёзно спросил:

– С каким?

– С подружкой.

– Вроде меня?

Светка слабо улыбнулась.

– Нет, она девочка.

– Хорошо, что хоть меня девочкой не считаешь.

– Не смеши. Когда я смеюсь, я кашляю.

– Извини, я не нарочно. Вот сейчас узнаю, какая у тебя температура и уйду.

– Да я не к тому. Сиди. – Светка не говорит, толкает слова. Видно, что общение даётся с трудом.

Наконец она вынимает градусник и сообщает:

– Тридцать восемь и две.

– Бедняжка… – я не нахожу ничего лучшего сказать в ответ. Светка шмыгает носом, готовая заплакать. – Хочешь, я тебе песню спою, колыбельную? – пытаюсь из всех сил пошутить.

– Спой, – соглашается она.

И я пою своим никудышним голосом при абсолютном отсутствии музыкального слуха:

– Спят усталые игрушки, книжки спят…

Светка поморщилась и попросила:

– Не пой, пожалуйста. Без обид, ладно?

– Я знаю, – говорю. – Тогда спи без песен. Я пошёл, да?

– Угу…

Через несколько дней у меня закончились каникулы, а Светланка всё ещё болела. Я заходил к ней не часто и не надолго. Неудобно как-то даму в будуаре посещать, к тому же в не лучшей её форме. Да и отдалились мы несколько, не получается общаться так запросто, как раньше. Как будто приноравливаемся друг к другу. Может быть, это из-за её болезни, а может, мы сами изменились. Едва у Светланы стабилизировалась температура, она улетела в Москву в сопровождении мамы, взявшей короткий отпуск, чтобы проконтролировать здоровье дочери. Я её не провожал, сидел на занятиях. Словом, не успели мы укрепить наши отношения, а мне не удалось покорить Ковалёву новыми ботинками и шапкой.