Пирс

Все будет правильно,

на этом построен мир.

М.А. Булгаков

Глава 1

В деревне Недельская заблистала заря над гладкой и спокойной поверхностью реки Дубрава. Солнце взошло совсем недавно, но уже успело согреть своим теплом. Июнь пах травами, в воздухе сновали жуки и мухи, почти все были на работе в поле, погоняли волов на пахоте, пасли овец и другой скот, и только два маленьких человечка забавлялись у реки.

– Как тебя батька-то отпустил? – смеялась девчонка, брызгаясь водой.

– А я его и не спрашивал, – гордо и деловито ответил мальчишка. – Он в станицу соседнюю поехал за солью.

– Ого! А ты, значит, сбежал, да?

– Ничего не сбежал! Меня Игнатья отпустила, она говорит, что вредно все время на лошади верхом сидеть. А ты видела, как я умею? Иго-го! – и паренек, изображая всадника, бросился вдогонку за девчонкой. – Не пощадим врага! – Девчонка взвизгнула и побежала со всех ног.

– Стой! Кому говорят! А ты почему не в поле?

– А я вот сбежала по-честному, – бросила девчонка догоняющему всаднику.

– Вот тебе от Авдотьи тумаков и достанется!

– Чур меня, чур меня, разбежались куры, – мальчишка тоже весело подхватил кричалочку: – Чур меня, чур меня, а Авдотья дура!

Детский смех и шлепанье ножек по воде смешались с шумом копыт. Издалека в утренней дымке появился цыганский табор.

– Пойдем, пойдем, поглядим! – нетерпеливо тащил мальчишка свою подругу за руку.

– Нет, ты что! Твой папа говорил, нельзя, от ихних, как от чумных, бежать надо! – девчонка уперлась двумя ногами и пыталась высвободить свою руку.

– Тьфу ты, трусиха какая! – и мальчик, отставив трусливую кроху, бросился навстречу табору.

– Ничего я не трусиха! – пытаясь догнать его, кричала девочка.

Мальчишка бежал к облаку пыли, из которого доносились голоса и ржание лошадей, девчонка бежала следом, еле поспевая:

– Стой, ну погоди же ты! Негодный! Да чтоб тебя, ну стой, я с тобой, куда ты!..

Запах табака ударил в нос, вокруг закружились люди, повозки, кто-то улюлюкал и подтрунивал над детьми, тут же подбежали цыганские дети, одетые очень бедно, с грязными босыми ногами.

Лошадь встала на дыбы, громкий смех грубого мужского голоса, удар по струнам гитары, свист, суматоха: весь табор, как большой и пестрый тайфун, обрушился на детей. Все мелькало и ускорялось, как в странном цветном сне. Жилистые руки в золотых кольцах ухватили мальчишку за подмышки, и, подлетев в воздухе, он плюхнулся в повозку, дыхание у девчонки перехватило. Что делать? Маленькие коленки подгибались от страха. Что сделает она, до повозки ведь даже не дотянуться. И что было сил, она рванула в сторону деревни, то ли такую кроху никто и не заметил, то ли девчонка, как кузнечик худенькая, с острыми локотками, никому не была по вкусу, но пыльные ее пятки били по земле что было духу. Она бежала к деревне и орала:

– Цыгане! Цыгане!

Глава 2

– А я тебе говорю, надо остановиться. Надо, врузумеешь али нет?

– Черт заладил, врузумеешь – врузумеешь!

– Тарас, сам посуди, наконец: лошадь выдохлась, а помрет, что делать будем? До города бог знает сколько еще верст. Отдохнём, брюхо набьем. А может это, продадим чего. А?

– Продадим? В деревне? Ты смеешься, брат, что ли.

Никола укоризненно посмотрел на своего товарища из-под рыжих своих ресниц. Тарас тяжело и туго вздохнул, отчего и без того его большая грудь стала подобно горе, и, уткнув в нее бороду, зажег самокрутку.

Телега, груженная шкурами и какими-то мешками, медленно и уныло покачивалась по пыльной дороге, впереди плелась старая кляча, совсем не обращавшая внимания на Николу, который дело не дело похлёстывал ее. Мухи противно приставали, а от долгой дороги рубаха липла к телу. Никола раздражённо отмахивался от мух, заодно поправлял и прядь кудрявых рыжих волос, которые так и норовили попасть в глаза. Тарас не обращал внимания на назойливых попутчиков, что-то бубнил под нос, то почёсывая добротный живот, то поглаживая бороду. Два купца, от которых было, пожалуй, одно название, потряхивались из стороны в сторону, что усложняло процесс прикуривания. На очередном ухабе Тарас с силой кинул самокрутку подле себя и аккурат попал прям в раскрытый кошель с двумя медными квадратными монетами, на которых и хлеба толком не купишь. Он чертыхнулся, как будто жизнь подглядывает за ним, да тихонечко посмеивался.

– Черт бы тебя побрал, – буркнул и сунул кошель себе под ногу. Тарас, как человек бедный, всегда думал о деньгах, и каждый раз, когда жизнь показывала его состояние, он ужасно злился, и только еще больше уходил в свои размышления о доходах, прибыли, рублях, сказать по-честному, больше он ни о чем так страстно и долго не думал в своей жизни.

– Бог с твоей деревней, валяй.

– Ну вот, и порешали, – не без победной нотки отозвался Никола.

Скрипучая телега протянула еще пару домов и остановилась у дома с резными, хотя давно потрескавшимися ставнями. Редкий покосившийся забор ограждал небольшой участок. Возле дома вешала белье женщина лет шестидесяти пяти на вид.

– Бог в помощь, хозяйка! Хозяина могу видеть? – крикнул Никола, не слезая с телеги.

Женщина прищурилась от палящего солнца, которое уже вовсю входило в свою силу, глаза как две щелочки потухшим взором уставились на незваных гостей. Морщинистая, натруженная рука тряслась, задевая выбившиеся пряди седых волос из-под платка.

– Кого нелегкая принесла? – прошипела она. – Нет хозяина, помер, лет десять как помер, эдакий, оставил меня одну. Ясно вам? Одна я, – крикнула она как будто с вызовом через забор. – Вон у соседей поспрашивай, – договорила она, уже снова принявшись за развешивание белья.

Никола поглядел на Тараса:

– Ничего, это даже хорошо, дальше поедем, – замурлыкал довольно Тарас.

– Куда поедем, брат? А? Это, брат, наша удача!

– Тю! С чего это? – прогремел своим бычьим голосом купец. – На кой нам старая?

– Ну ты что, пораскинь. Она одна, любой копейке да помощи рада будет, а по мужикам поедешь, так разденут ведь. Ну…

– Бабы они хуже всякого люда…

– Тарас, ну я прав ведь, давай попробуем хоть.

Тарас ничего не ответил, лишь жестом пригласил Николу идти к старухе, а сам залез в кошель, в надежде, что может он не разглядел там еще пару медных монет, привычки вести счет деньгам у него не было. Никола шустро спрыгнул с повозки и пошел к забору, то и дело поправляя свои рыжие кудрявые пряди.

– Эдакий щегол, – усмехнулся Тарас и грузно спрыгнул вслед за другом. Он потягивался, рассматривал окрестности, пускал клубы дыма в воздух и наблюдал, как, несмотря ни на какие старания Николы, старуха к нему не поворачивалась. Тогда решив, что уж дело начато, надо показать другу, как с бабами справляться. Он подошел к забору и облокотился на него всем весом, отчего старые деревяшки заскрипели, пошатнулись и чуть было не упали:

– Матушка, – прогремел он, отчего Авдотья – хозяйка дома, тут же обернулась. – Нам бы ночку переждать.

– А я вам что, постоялый двор? – и она снова хотела приняться за свое дело, купцы переглянулись. Никола пожал плечами.

– Матушка, мы купцы, понимаешь, – чуть тише сказал Тарас, показывая на кошель, висящий на поясе. – Мы рублем не обидим.

При слове рубль Авдотья вся переменилась в лице, и даже осанка ее поменялась, будто до того была вовсе не она. Плохо закрепленное белое полотно шлепнулось на пыльную землю. И старуха, покачиваясь из стороны в сторону, поковыляла быстро к забору и, открыв калитку, лукаво посмотрела на купцов.

– Всамомделешные купцы? А чего сюда-то забрели?

– Матушка, обижаешь, вон гляди, повозка товару набита. Да лошадь устала, издохнет того гляди, до города чай не близко, – вмешался в разговор Никола.

– Господи боже, устали чай, а, купцы? Вы меня простите, я-то старая, что с меня взять, какой толк, ведь не слышу, ничего не вижу, да кто б помог… – причитала она, заводя гостей в дом. Усаживая их и наливая воды в чарки, она аккуратно прикрыла крынку с парным молоком занавесочкой. И, не останавливаясь в своих жалобах, будто в этом была ее большая заслуга, прикрыла чугунку с пирогами дощечкою, так аккуратно невзначай. Во всей этой речи она, конечно же, старалась оправдать свой холодный прием незваных гостей. Рыбка бы с крючка не убежала. Так же думали и купцы, боясь ненароком обидеть старуху или вызвать ее недовольство, денег-то на другое жилье им точно не хватит, а тут и помощью откупиться можно: дров поломать, воды снести. – Одна я одна, племянницу и не считаю, с нее-то помощи, как с козла молока, не дождеси. А хозяйство-то вести надо, вот давеча корова захворала, так опять все на мне…

Под несмолкаемый треск Авдотьи купцы расселись по скамейкам, распоясались, Тарас жадно прильнул губами к чарке с холодной водой, он с шумом глотал, а по усам и бороде текло и капало на пол, так, что старуха на какое-то мгновение замолчала, не одобрительно глянула на лужу под ногами гостя, на то, как жадно он пьет ее воду, поправила платок, набожно перекрестилась на красный угол. С появлением купцов в доме стоял невыносимый запах пота, пыли и дороги.

– Матушка, – начал Никола, прерывая тишину, воцарившеюся впервые за их прибытие в дом. – Что у вас за деревня такая? Куда мы с братцем забрели?

– Так, чай, казацкая деревня Недельская. У нас тут, что не дом, то воины все храбрые живут. Мне потому одной и не страшно-то жить, куда ни ступи, везде удальцы! Тута чужих не водится. Атаман у нас, хороший атаман! Трифоном звать, Трифон Михайлович. Хороший мужик, годный. Не то что брат мой покойный, ой прости Господи, дуру грешную, – она снова перекрестилась на иконы, – такого да поискать еще надо было. А Трифон – он тут всех держит в кулаке, – она подняла кулак и погрозила невидимому врагу, в глазах старухи заблистал огонек, так она явно перед собой представила этого самого Трифона.

– А муж ваш где же? – полюбопытствовал неуклюже Тарас. Тут же весь блеск в глазах Авдотьи куда-то резко исчез.

– Почему мне знать, – сам того не подозревая, купец затронул болезненную тему хозяйки, замужем она никогда и не была. Помолвили их когда-то с женихом одним, а он возьми да и погибни на войне. С тех пор больше никто и не сватался, уж и к гадалкам ходила, и в церкви свечки ставила. Все перепробовала старуха, но так и прожила свой век одна-одинешенька, и единственной ее надеждой был старый вдовец атаман Трифон. Мечтала о нем втайне от всех, как подрастающая девчонка, краснея и лелея свою мечту. – А вы сами-то что за купцы-то такие? – резко оборвала она допросы купцов, принимая позицию нападающего. – Откуда будете? Небось, все в богатстве? – последний вопрос прозвучал скорее как обвинение.

– Да не то что бы… – начал было Никола, но Тарас молниеносно всунул ему в руки чарку и блеснул глазами, которые, как две бусинки, торчали из-под угрюмых мохнатых бровей:

– Мы из самого Питербурга, Матушка, слыхала о Питербурге-то?

– Да что ж я темная совсем, что ля? Слыхала я о вашем этом Питеребургэ, – немного обидевшись, но все же с появившимся интересом сказала она. Никола же угрюмо глянул на Тараса, тот в свою очередь обтер усы и продолжил:

– Меха мы самой императрице продавали, слава ей и здоровица! – все трое перекрестились. – Купит то ласку себе, то лису бурую.

Глаза Авдотьи загорелись, она глянула на двоих гостей: это что ж получается, у нее такие гости, а она им про беды свои, про нищету свою, в грязь лицом. Что взять с купцов, она еще не придумала, но что с их дружбы выгода будет, это она смекнула наверняка:

– Да вы что? Самой царице-Матушке? Как славно, – она всеми силами пыталась сохранить спокойный свой тон. – У нас с Сонюшкой тоже есть чем похвастаться-то, вот дядька ее, брат мой, то бишь покойный, он грамоты царские получал, благодарности за верность за храбрость. Я ж чего так живу, все для кровиночки своей родной берегу.

Ну тут уж купцы переглянулись недвусмысленно. Это ж как они удачно на ночлег зашли, значит, ей продать чего можно. Чтобы как то убрать неловкое молчание, начал опять Никола.

– Хорошо, что у вас племянница есть, не одна в свете живете.

– Ой да, хорошая она у меня, кровиночка моя, красавица моя, – расхваливала Авдотья Соньку. – Только вот замуж-то ей пора. Чай, годы то идут, – она покосилась на купцов, лица их обветренные от солнца и долгой поездки, не выражали каких-то особых осмысленных эмоций.

– Жениться это хорошо, это дело нужное, негоже в девках долго сидеть. А там глядишь и внуки, – при этих словах Николы Авдотья заерзала на скамье и поморщилась, а Тарас уже давно заскучал; предавшись своим мыслям, он разглядывал мух на оконной раме, вся эта болтовня про невест всегда была ему невтерпеж. Никола же наоборот активно принимал участие в разговоре и все расспрашивал у старухи, выпытывал, что да как, нашла ли за кого сватать, сама племянница чего хочет.

– Еще чего, буду я ее спрашивать, чего хочется душе ей. Тут дело такое, я старше, а значит, умнее буду, поди так, что сама решу, я уж ее не обижу, я-то знаю, что для счастья надо. Чтоб за мужем, как за каменной стеной.

– Это вы, матушка, дело говорите, дело. Вот у меня сестра моя…

Тарас тучно поднялся и, оставив позади неинтересный разговор, вышел на улицу. Мимо пробежали пару кур, кудахча, солнце во всю силу грело крыши домов. Покопавшись в телеге, он достал небольшой мешок соли и хотел было идти домой, но его остановило создание, мчащееся со всех ног, прям к нему бежала девушка, подняв свой подол, она быстро перебирала босыми ножками, а коса то и дело раскачивалась из стороны в сторону.

– Годная девка, – подумал Тарас.

Глава 3

Как же прекрасно русское лето, прекрасно хотя бы тем, что его так мало и всегда так сильно не хватает. Когда вся природа дышит теплом и тело не сковывает множество одежек. Так хорошо легко и свободно. Вдоль реки Дубрава аккуратно ступали ноги молодой девушки, которые слегка проваливались во влажную землю берега. Длинная светлая коса, как маятник у часов, раскачивалась из стороны в сторону. В еще детских, пухлых губах она держала колосок, а вздернутый носик с веснушками то и дело морщился от яркого света. Потянувшись своими тонкими руками к небу, девушка вздохнула полной грудью:

– Хорошо-то как! – и ухватившись за подол юбки, она едва не стащила с себя сарафан, чтобы искупаться, как из кустов появилась голова незнакомого мужчины. Деревня их была небольшой, и потому все друг друга знали в лицо, этого же она видела в первый раз. Она взвизгнула от неожиданности и бросилась в другую сторону. Бежать было тяжело, ноги то и дело соскальзывали и проваливались в сырой и скользкий край берега.

– Стой! Стой! Дурная! Да остановись ты! Сонька! – долетали до нее слова.

Отбежав на безопасное расстояние, чуть замедлившись, она боязно, как дикая лань, глянула на незнакомца, и была готова вот-вот снова сорваться с места.

– Да это же я. Неужто не признала? – снова произнес расплывшийся в улыбке незнакомец и, не желая спугнуть девушку, он тоже остановился. Сонька недоверчиво смотрела на незваного гостя, его лицо меркло в тени палящего солнца, что светило из-за его спины.

– Эх ты! А я вот тебя сразу узнал, издалека узнал. Мне кажется хоть, ты рябой, косой сделайся, все равно я тебя узнаю. Я за тобой глядел, как ты гуляешь.

Девушка вздрогнула и покраснела: «Как он смел еще и подглядывать за мной!»

– Эх ты, трусиха… Чур меня – чур меня! Разбежались куры! Чур меня – чур меня! А Авдотья дура! – завопил он, оббежав Соньку кругом, отчего солнце сталось за ее спиной.

– Иван… – еле слышно произнесла девушка, сердце ее забилось еще быстрее, и страх сменился невероятным ощущением сна, горло сдавило, и ноги стали совсем непослушные, – Ваня, ты? – «Не может быть, ты обозналась», – стучало у нее в голове, но все тело и сердце ее ликовало.

– Ну слава тебе боже, признала наконец-то! – и он расплылся в улыбке. И вот перед Сонькой, как будто до этого она была слепа, вырисовывались ей знакомые и любимые черты. Она не могла оторвать взгляд от слегка вытянутого лица, острого кончика носа и губ, обрамленных совсем недавно появившимися усами. Голубые глаза смотрели на нее в ответ с хитрым прищуром. Они стояли так и молчали, каждый не знал, что сказать, Сонька в оба глаза глядела на Ивана и почти забывала дышать. Иван смотрел на Соньку, и все его тело будто онемело: «Что ей сказать, как ее теперь обнять, можно ли?» Его из стопора вывело ее резкое движение. Она бросилась ему на шею и крепко обняла. Так приятно он пах дорогой и пылью. Еще какое-то время он не знал, что делать, руки глупо висели вдоль тела, он, еле касаясь, обнял Соньку за талию, а та то и дело обнимала его, отталкивала от себя, чтобы разглядеть, как будто убеждаясь, точно ли он, и снова обнимала. Они оба засмеялись. Набравшись храбрости и немного опьянев от счастья, Иван поднял девушку и покрутился с ней. Сонька крепко прижималась всем телом к Ивану, пока эйфория немного не спала, и, немного смутившись, она отстранилась от него. Да, перед ней стоял уже не тот маленький разбойник, да и она уже давно выросла.

– Я очень рада, я не знаю, что и сказать, вот гляжу на тебя и не верю…

– И я очень рад, – и вот они снова два юных создания, когда-то бывшие друг другу словно братом и сестрой, разделенные долгими годами, стояли друг напротив друга и смущенно и трепетно подбирали слова, а те как назло разлетались, что стая пуганых птиц. Сонька, опустив глаза в пол, сорвала травинку и, крутя ее в руках, медленно пошла вдоль реки, Иван шел рядом.

– Расскажи, Вань, как все было? – и она еще ниже опустила голову.

– Да я особо-то ничего и не помню, малой был совсем, – задумался парень. – Я у цыган недолго прожил, они меня продали, как крепостного одному барину.

Сонька вздрогнула всем телом, и вся внутри как будто сжалась, чувство, которое она так долго таила в себе и прятала, с новой силой вырвалось наружу, заполонив с собой мир. Это было чувство глубочайшей вины, разъедавшее ее совесть, она не могла извиниться, слово «прости» казалось ей нищим и слабым. А ведь это она его бросила там, это она не допрыгнула до телеги, да и чего там таить, это она не остановила его, когда тот рванул навстречу к табору. Чем больше она думала об этом, тем сильнее укутывало ее это чувство, ладошки холодели, а лопатки жгло. Иван хоть и заметил перемену в лице Соньки, но продолжил свой рассказ:

– Жил я у барина своего все это время, и поначалу-то было не привычно, и даже как-то тяжело. Но потом, ничего, свыкся. У него жена была, Евдокия Филипповна, но померла она, когда мне второй десяток только пошел, от какой-то болезни. Сын у них был один, я только к ним поступил, когда того в рекруты забрали. Так я и стал у Александра Митрофаныча один из близких. Он меня в свою библиотеку пускал, никого не пускал, а вот мне дал такое права, я сначала и не понимал, чегой-то он. Только, когда постарше стал, понял. Он ко мне как к сыну относился, остался старик один, без жены, сын ему после смерти матери писать перестал. Ясное дело, в Санкт-Питербург служить уехал, думал тогда я, но все же нехорошо отца забывать. Так мы часто вечера вместе проводили, звал меня к себе и читал свои любимые книги. А я чего – сидел да слушал, по первой скучно было, нудно, а потом я пристрастился и уже каждый день ждал, когда же вечер наступит. На охоту с собой брал. А я так ему служил, от сердца, правой рукой его был. – Иван на какое-то мгновение замолчал и задумался. Они продолжали не спеша брести вдоль берега. – А однажды вот случай какой произошел. Он на охоту снова поехал, и я, как всегда, подле него, собак пустили, хорошо было. А потом, что-то лошадь испугало, Александр Митрофанович не удержался в седле да упал, а ружье-то заряженное было, в общем, прямо тебе скажу, в плечо его, старика. Он повалился, орет на крик, пару его крепостных мужиков, как наседки, носятся вокруг – а ты ж знаешь, меня папка с детства всякому учил, ну я рукав-то от рубахи отворотил да перевязь ему сделал. Все как надо, – не без гордости рассказывал Иван, – подсобил ему, на лошадь, да домой. А там лекарь уже поспел, суета. Я рядом был, то воду принести, то полотенце чистое. Так врач прямо и говорит: «Это, – говорит, – Александр Митрофанович, ангел ваш, не иначе», – говорит, значит, а сам на меня кивает, – он-то вам кровушку остановил, с таким ранением вы б и дня не прожили. Вот кого благодарите». С теми словами и ушел. А барин-то не стал в благодарностях рассыпаться, только по-другому глядеть стал, по-инакому как-то. Перемену я чуял, только не особо ей значение придавал. Так и жили, он ко мне как к сыну, а я ему служил верно. В обиде я не жил. Ты не думай. Почти каждый вечер мы читали, часто он и днем меня в библиотеку свою отпускал. А мне счастье было, там книг – как в сокровищнице, я ж столько и отродясь не видел. Все полки – полки, и все до самого верху в книгах. Я, правда, читать не все мог, были там на языках разных, а вот нашей грамоте он меня обучил, так что стал я много времени там проводить, а он-то, Александр Митрофанович, не ругал меня, бывает, зайдет в своем халате с кофием, глянет на меня да и обратно пойдет. Только вот потом от мужиков тамошних узнал я, что думал-то неверно, а вот как было: сын не писал им так, как давно покойничком сделался. – Сонька вздрогнула. – Барин об этом давно знал, только никому не говорил. Жене тем паче. Всем, кто как-то проведал об этом, настрого запрет дал, мол, кто обмолвится, тому несдобровать, шкуру спустит. Он боевой был до смерти жены. Так он сам письма и писал, а Евдокия Филипповна все верила, что это сын пишет. Так и жили, – затянулась долгая пауза, Иван, идя рядом с Сонькой, будто заново переживал события давно минувших дней. – А потом черт какой-то взял да и брякнул при барыне: «Давеча, – говорит, – уж как 5 лет сына-то нету». Евдокия Филипповна заболела тут же. Все не вставала, на мужа обиду страшную держала, все повторяла, что грех это страшный. Месяца не прошло, как дух испустила. А барин после этого мужика того чуть на смерть не забил, а потом как-то присмирел. Все молчал больше и думал. Только со мной сидел вечерами. А так ходил как грозовая туча, его бояться пуще прежнего стали. Сильный мужик барин-то. Я, когда узнал, жалко его стало, а он все так же. Молчит, думает себе чего. Ну это я чего отвлекся, а вот чего про охоту-то заговорил, – взбодрился Иван, – как год прошел, с того случая, зовет он меня к себе, говорит: «Как тебе, Иван, у меня жилось?» А что я могу сказать? Хорошо жилось, иногда думалось, что хорошо, что так, дома бы я мало чего видал, а с ним жизнь прожил и в странах заграничных побывал и научил меня сколькому всему. Привязался я к нему, думаю, и он ко мне привязался. Так и отвечал: «Хорошо, Александр Митрофанович, благодарю вас». А он мне в ответ значит: «Ты вот – говорит – год назад ровно, от смерти меня спас. Я того не забыл… – Я хотел было сказать, что пустяки, да стоял молча, как вкопанный. – Ты, Иван, хорошо мне служил, годный ты малой, сердце твое казацкое, – так и сказал. Я ему-то про себя рассказывал, бывало. – «Нечего, – говорит, – тебе тут делать. Услужил ты мне, и за сына, и за помощника был. На, говорит, тебе». Протянул мне листок, и все. Ушел. Не был он расположен к сентиментальностям всяким. А я бумагу-то смотрю. А то вольная, Сонька, вольная!

– Так чего же, коли ты ему как сын был, чего же он тебя отпустил-то?

– Я думал об этом долго, наверное, страшно ему было, еще больше ко мне привыкать, чтобы потом опять не было чего, сам решил, как руку себе с гангреной отрезал. Мол, чего потом по чуть-чуть, раз и все.

– Все равно не понимаю.

– Чтобы его понять, голубка моя, надо, как он, всех любимых сердцу людей потерять.

Он сунул руку за пазуху и протянул Соньке сверток, та потянула за алый шнурок и распрямила бумагу. Грамоте, в отличие от Ивана, не была обучена и потому просто посмотрела на красивые завитки букв, на печать в виде семейного герба, скрутила и обратно отдала Ивану.

– Вот так вот, Сонька.

Девушка улыбнулась и, осмелев, обняла его за руку. Глянула на него своими карими почти вишневыми глазами, которые от солнца казались еще более темными:

– Какой ты молодец, Ванечка, ты теперь гордость наша. Как хорошо, что ты вернулся. Это хорошо, что пуля-то свое дело сделала.

Иван огорчился, совсем не о том он донести хотел. Простота Соньки смутила его. «Ну да ладно», – подумал он, чувствуя пылающую щеку у своей руки.

– А ты как жила тут?

– Да чего, с меня, как с гуся вода, Авдотья вечно гоняет, работать по дому заставляет, только и говорит, что о женихах да свадьбе. Надоела она мне, и говорить о ней нечего. Сама невенчанная всю жизнь ходит.

И снова затянулось долгое молчание. Иван, не привыкший к таким разговорам, не знал, что ответить. Они брели, Сонька не отпускала руку Ивана, сердце ее билось очень быстро, глаза горели. Какой он все-таки стал, высокий, красивый. Иван боялся сделать лишнее движение, и потому шел достаточно скованно и почти не дышал, щеки его пылали не меньше.

– Сонь, – сказал он решительно, повернувшись к ней, и замер.

– Чего ты?

– Я о тебе все время думал. Скучал о тебе.

– Конечно, ты же мне как брат, – вспыхнула Сонька и потупилась.

– Может быть, был, а теперь вот встретил тебя, и, кажется, Сонь, кажется, я в тебя влюблен. И был влюблен. Помню, как тебя за косу дергал, а ты ругалась и ножками топала. А мне так нравилось. Я думал, какая ты, что уж сватали наверно, я как вольную получил, сразу в деревню поехал, тебя искал, к отцу еще не заходил. А как увидел обомлел.

Сонька смотрела на него глазами, которые поблескивали как два огонька. Ведь и она думала о нем, мечтала, представляла. Он взял ее за плечи.

– Ты ничуть не изменилась. Я ведь еще в детстве все решил!

– Чего ты решил?

– Что ты женой мне будешь.

– Женой? – еле слышно пробормотала Сонька, она глядела на него и не могла ничего поделать с руками и ногами, которые точно деревья стали неподвижными. А ведь Иван слукавил, барин ему не просто так вольную дал, говорили они как-то вечером, что, мол, пора бы Ивану и семью завести, на что парень Александру Митрофанычу отвечал, что, мол, в деревне девчонка есть, любит ее, и потому вернуться хочет. Барин думал – думал, да решил отпустить. А потому говорил Ивану: «Мол, мой дом – твой дом. Если решишь обратно ко мне на службу – всегда знай, только рад буду, с женой приезжай, коли захочешь». А о том, что Иван сын казака, барин и не знал, парень ему о том не говорил, боялся, что на службу отдаст.

– Да, Сонька! Женой! Я ехал сюда с одной мыслью! Коли не поздно! Я сватаю тебя! Тетка твоя отца моего всегда уважала, так она же будет не против!

– И сейчас уважает, Ванечка, да как же это все быстро.

– А чего ждать! Вот чего! Ты мое предназначение! Как Джульетта!

– Как кто?

– А, в одной книге было, правда, до конца ее дочитать не успел… Она у меня с собой.

– Выдумщик ты большой, – засмеялась Сонька и побежала от него прочь, заливаясь смехом.

Иван догнал ее, да поцеловал. Двоим казалось, что время остановилось и стало тянуться в вечность. Оба стали неловкими, но абсолютно счастливыми. Как будто невидимая сила оттолкнула их друг от друга, Сонька пошла вперед чуть быстрее, пытаясь заболтать свою неловкость:

– Ты, наверно, устал с дороги, давай я, может, молока тебе снесу из дому?

– Сонь, давай ты иди домой, скажи тетке своей, что я приду, а я пока домой к отцу, повидаюсь с ним, со стариком своим, все ему выложу, благословления попрошу. Хорошо, голубка моя?

Девушка по-детски кивнула и, чмокнув Ивана в щеку, побежала в сторону дома, то и дело оборачиваясь назад. Только ей казалось, что она не бежит, а парит над землей. А Иван, гордо насвистывая, отправился в свой родной дом.

Глава 4

Иван шел, озираясь по сторонам, вдыхая полной грудью родные запахи. Он как будто не уезжал, все так же: поле с людьми, которые уже начинали расходиться в преддверии полуденной жары, так же весело играла бликами Дубрава, так же косо стояли коренастые заборы, все те же дома, разбросанные, тянутся кончиками крыш к земле. Он шел и не верил своим глазам, будто и не было этих долгих лет разлуки. Полуденное солнце слепило глаза, небо было без единого облачка, отчего он еще сильнее чувствовал этот вкус свободы. «Вот какое ты – счастье», – думал он про себя, насвистывая мелодию. Он шел по дороге мимо домов и ухмылялся – никто не узнает, смотрят, переглядываются, а не узнают.

– Игнатия Авакумова! – окликнул он бабку, остановившись у забора крохотного домика.

– Батюшки родные, – отозвалась невысокого роста круглолицая старушка, испугавшись от неожиданности.

– Не узнали?

– Поди не узнала, старость свое берет… – говорила она, подходя ближе и щуря глаза.

– Это ж я, Ванька Трифонович, пропащий сын атамана. А!? Каково!

– Батюшки мои родные! Батюшки! Святые угодники! Жив! Жив Ванька-то наш! Ой, помилуй мя грешную! Ох, Боженька! – она крепко обняла сына своей давно покойной подруги. – Батюшки! Иван! – она все причитала, крестила его, обнимала и в итоге поцеловала в лоб, отчего Ивану пришлось согнуться чуть ли не вдвое. Потом она по-старушечьи, но все же быстро пошла стучать по заборам, да кликать соседей:

– Ой, Господи! Вот счастье-то какое! Вот чудо-то какое! Сын атамана вернулся! – кричала она, причитала, плакала, смеялась и все слезы подолом вытирала. Из дома старушки вышла девушка, лет 13-ти, кинув взгляд на Ивана, она тут же залилась краской. Парень подмигнул ей, и та, совсем вспыхнув, спряталась за дверью. «Когда я здесь был последний раз, этой девчонки было года три, если не меньше, – думал Иван, – Как же быстро пробежало время». Люди выходили из домов, перешептывались, перекрикивались, слушали, что говорят, радовались, и тут же на ходу сочиняли истории. Пышная женщина с ребенком на руках, громко заявляла, что так, мол, она и знала, что накануне ей сон снился. Игнатья Авакумова держала Ивана крепко за руку, подводя то к одним, то к другим соседям, все причитала, да слезы подолом вытирала:

– Вот как бывает! Вот что делается! Ох Господи! Агрепина, поди! Поди, говорю, смотри! Иван! Сын Атамана!

– Ой, святые угодники, вернулся, – пропела тощая женщина.

Ивану было неловко, но шустрая старушка, не выпускала его из рук, и парню приходилось то и дело наклоняться, чтобы Игнатья могла целовать его в щеку. И хотя Иван чувствовал смущение, все же поняли его все, и от этого становилось тепло и радостно душе. Он почувствовал себя дома. Только для человека, который, когда-то был лишен возможности вернуться в родные края, будет понятно это непередаваемое счастье.

Люди, не балованные частыми новостями и событиями, выходили из-за своих заборов, говорили между собой, кто-то подходил к Ивану сам и обнимал, вспоминая сцены из детства Ивана: