– Теть Жень, это вы? – Все веселенькие, ободряющие слова, приготовленные заранее, были забыты напрочь. – Как же вы так?
– Да вот так. – Постаревшая лет на сто, Жека еле ворочала языком, и очень страшной была ее рука в гипсе до толстых, сосисочных, пальцев, лежащая поверх серого одеяла. – Возьми там… стул.
Драный стул еле втиснулся в узкий проход между кроватями. На соседней кровати кто-то, накрытый с головой, стонал во сне. Жека тоже застонала, неловко сдвинувшись поближе, чертыхнулась и здоровой рукой сделала знак наклониться.
– У меня там… дома занач…ка есть, ты знаешь где… принеси… тыщи две пока. Врачу надо отстегнуть… сестрам милосердия… а еще в Достоевском… во втором томе… пятьсот баксов. В случае чего… на похороны. – Жека, несомненно, шутила, но от ее черного юмора по коже побежали мурашки.
– Теть Жень! От вас ли я такое слышу?
В припухших глазах блеснули слезы. Жека отвернулась, чтобы их скрыть, шмыгнула носом и снова поманила. Жалобный шепот сквозь слезы: «Достала меня эта больница. Не могу больше. Танюх, забери меня отсюда!» – обнажил всю меру ее страданий. Но слабая, беззащитная, жалкая Жека – это нонсенс, явление временное, и очень скоро она будет страдать из-за своих малодушных признаний.
– Не нужно больше ничего говорить, я все отлично понимаю.
Собственно, что тут было понимать? Любой нормальный человек впал бы в отчаяние, очутившись на этой тюремной койке, в этой «палате номер шесть», наполненной холодным, серым светом дождливого дня, дыханием, сопением и судорожным похрапыванием пяти посторонних теток. Тем более человек с таким независимым характером, как у Жеки. Существование на просвет для нее наверняка было пыткой.
– Не волнуйтесь, теть Жень, скоро будете дома. От кого это зависит?
– От палатного врача… Николая Петровича… он такой… с бородой.
В ординаторской ни одного бородатого не обнаружилось. Охваченная страстным желанием побыстрее вызволить тетеньку из стен этого богоугодного заведения, пропахшего капустой, как во времена гоголевского Земляники, она нахально заглянула во все палаты. Безрезультатно!
Тем временем какой-то бородач покуривал на периферийной лестнице под названием «Запасной выход» в компании с густо накрашенной девицей в медицинской униформе. Правда, обтянутый светло-голубым халатом живот и высокий колпак на голове выдавали в нем, скорее, повара из больничной столовой, который целый день и тушит в подвале пресловутую капусту, чем врача, но вместе с тем повар, пожалуй, был бы поярче и пооптимистичнее. Он-он! От этого бесцветного толстяка, бесформенностью, унылостью и мелкими глазками напоминавшего «свадебного» медведя советского производства, найденного при разборке пыльных антресолей, веяло той же самой серой, беспросветной тоской, что и от Жекиной палаты. Интересно, розовеет ли доктор, когда больные отстегивают ему денежки?
– Николай Петрович? Добрый день.
За стенами больницы вряд ли пользующийся повышенным спросом, но здесь – царь и бог – парень, не затрудняя себя разнообразием, ответил «добрый», даже не взглянув на посетительницу. В другое время пусть бы упивался своей значимостью, пока не надоест, но не сейчас, когда с минуты на минуту должен был позвонить Колючкин.
– Извините, пожалуйста, Николай Петрович, мне нужно срочно поговорить с вами!
Загасив сигарету, парень тут же вытянул из кармана следующую и чиркнул зажигалкой, а коричневолицая, намакияженная медсестра смерила естественно-загорелую блондинку полным классовой ненависти взглядом и с возмущением, надо полагать, означавшим: при такой зарплате еще и покурить спокойно не дадут! – зло швырнула окурок в металлическую плевательницу.
– Так чего, Николай Петрович, ставить бабке из двадцать первой капельницу или перебьется?
Несчастной бабке крупно повезло: в присутствии посторонних доктор постеснялся кивнуть «перебьется», кивнул «поставь». Маловероятно, чтобы он вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил клятву Гиппократа. Медработники перекинулись какими-то терминами не для средних умов, и сердитое цоканье шпилек по кафелю возвестило о начале аудиенции.
– Я племянница Евгении Алексеевны Орловой… перелом правой руки и сотрясение… Когда можно будет забрать ее домой?
– Орловой?.. А-а-а… да. Не знаю. Недели через две.
Так и подмывало ответить ему: да за две недели у вас здесь спятишь! А ради чего? Если вы не в состоянии вспомнить, кто такая Орлова, которая валяется в вашей идиотской больнице уже пятые сутки, то вряд ли вы и через неделю вспомните о ней! Однако сия гневная тирада была бы непростительной тактической ошибкой.
В конце концов, чего не сделаешь для спасения любимой тетеньки? Нет, чего-то определенно не сделаешь – бр-р-р! – от одного лишь предположения замутило, но подавить в себе отвращение к этому ватноплечему мздоимцу и улыбнуться ему кокетливой жемчужной улыбочкой она, безусловно, могла.
– Николай Петрович, а нельзя ли пораньше? Обещаю вам, что дома обеспечу тетеньке отличный уход. Пожалуйста!
Надо же! Вспыхнув ярко-розово, парень потупился и в смущении, с повадкой купца третьей гильдии, очутившегося за кулисами Художественного театра, пригладил свою бородищу.
– Ну… мы насильно никого не держим, и лечить нам особенно нечем. Импортных препаратов у нас почти нет. Они очень дорогие.
– Дорогие, это как? Цифры какого порядка? Сотни, тысячи или десятки тысяч? Признаться, в последней раз в аптеке я была, кажется… не помню когда. И вообще далека от медицины.
– Ваше счастье! – Доктор криво улыбнулся, и дело пошло на лад. В принципе в каждом человекоподобном априори должно присутствовать что-нибудь человеческое…
Ожидавшая решения своей участи, Жека даже привстала навстречу, и ее взволнованное: «Ну что, Танюх?» – прозвучало почти без запинки.
– Николай Петрович обещал мне, что отпустит вас в следующий понедельник, а дома я быстро поставлю вас на ноги!
– Тебе в Нижний… надо. Там скоро сорок дней по Вере Косан… Контан… ой, черт! Инка тебя ждет.
– Инуся очень просила, чтобы я осталась с вами, но я и сама бы не уехала.
– Спасибо вам… девчонки… – Жека смотрела такими несчастными глазами, полными благодарных слез, что у любого, кто знал ее, невольно защемило бы сердце.
– Теть Жень, все будет тип-топ, честное слово!
– Не верю.. как говорил один чувак… Ладно, верю. Иди домой, Тань…юшечка.
* * *
Две ходячие бабы уползли в столовку. Три лежачие с нетерпением дожидались больничной баланды. Не пожрать ли и нам для разнообразия жизни? Доскакалась девушка, допрыгалась – ноги с койки спустить, крышку с кастрюльки снять дрожащей рукой, откусить котлету – все проблема!.. А котлетки-то Танькины вкусные! Не из собачьего мяса. Классный закусон! Теперь бы еще бульончика из термоса нацедить – и можно в циркачки записываться… Фиг с маслом! Расплескала, инвалидная команда.
О, вот и нянька, швабра пропитущая, прикатила со своей телегой! С приветом от Минздрава. Борщечок цвета куриного помета, пшенная каша с рыбьим хвостом и чайковский со свежезаваренными тараканами.
От халявных разносолов она, само собой, отказалась. Взгромоздилась на свое ложе – башка разгуделась от жевательных движений. Как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных. Смежить бы веки, расслабиться, куда там! Опять развопилась какая-то зараза: «Кто Орлова? Николай Петрович велел капельницу поставить!..» Ага, та самая эсэсовка, что намедни. Глаза горят: щас заколю, замучаю, как Полпот Кампучию!
Краски на девке – килограмма два, не меньше. Можно подумать, не в больницу к убогим собралась, а на Тверскую, мужиков отлавливать. Вон, в кино, когда показывают про первую империалистическую, сестрички в платочках по самые брови, скромненькие, ласковые, а эта шалава размалевалась по-дискотечному, прихренячила, не глядя, к здоровой орловской руке длинную стеклянную фиговину с проводками и отвалила, не глядя. Лежи теперь пластом, подопытный кролик, и не петюкай, пока в твой измученный организм не выльется вся эта дрянь. Только внутренними монологами и спасаешьси…
Видать, запал Петрович на Танюху. То, бывалыча, денег не дашь, так эти оторвы раскрашенные в твою сторону и не посмотрят, а сегодня носятся, как наскипидаренные. Прямо покоя от медицины не стало! Капельницу тебе, таблетки прут горстями, мази фирменной на рожу не пожалели. Так, глядишь, и правда вылечат, эскулапы хреновы.
Втюрился бородатый, ясное дело. Еще бы, красотка такая! Только на черта он Таньке нужен? Со своей зряплатой? И какой чудак на букву «м» придумал, что с милым рай и в шалаше? Небось, Ильич в Разливе. Прищучивал вождь мировой революции в своем шалаше чухонок на халяву и вешал им лапшу на уши про бесплатную любовь при коммунизме. Задурманивал народное сознание… Эх, это пока все тип-топ, так и без бабок перебиться можно, фиг с ними! А как унизит тебя какая-нибудь рвань, опустит ниже плинтуса, и ощутишь ты свое полное, безграничное бесправие, сразу вспомнишь, что не в деньгах счастье, а в их количестве! Так что, с учетом форс-мажора, надо выходить за богатого. Вот она, дурища, вышла бы, к примеру, за кагэбэшного Андрюшку, так при любом раскладе не загремела бы теперь под фанфары в районную богадельню. Поправляла бы здоровье на Рублевке, в больнице Управления делами президента. А чего? Без вариантов. Тут недели три назад врубила она «ящик» и отпала. Ё-хайде, Андрюха! Вещал Андрей Никифорыч с экрана о российско-каких-то там, хрен знает каких, отношениях, точно она от неожиданности не въехала. Дипломат! Крутой, холеный.
Не, зря Петрович напрягается! Танюха ему не по зубам. Совсем очумел! С его-то харизьмой на Таньку заглядываться! Перебьется. Тем более вакантное место уже занято. И заплывшим глазом видать: влюбилась девочка. Похорошела дальше некуда. Загорела. Дураку ясно, ездила наша Танюшечка не черепки копать, а отдыхать по высшему разряду с каким-то кадром. Не иначе с тем самым, из-за которого все старье тогда из шкафов повытаскала. Девушка в тот вечер домой приперлась, как увидела, что в коридоре газеты разбросаны, так и села у двери: мама дорогая! Ограбили! Отдышалась чуток и давай хохотать: вот, идиотка старая! Чего тут грабить-то? Короче, картина событий восстановилась без напряга: в коридоре – ремонт, в комнате – бомонд. Закомплексовала Танюха! Значица, мужик упакованный… Упакованный, факт. Розы на столе стояли просто охренительные. И Тамарка с восьмого этажа в момент объявилась, паразитка: дай, Женьк, двести рублей до аванса. Вы теперь, небось, богатые. К твоей, говорит, Таньке мужик сегодня приезжал на серебряной машине. Пьянь пьянью, а углядела, зараза! Только не на ту нарвалась.
– А твое какое собачье дело? Хоть на золотой! Давай вали отсюда, задрипа краснорожая… тра-та-та-та-та!
Тамарка глаза вытаращила – не ожидала, родная, от интеллигентной девушки такого знания русского языка, думала, только им, гегемонам проклятым, всякую дрянь лепить можно, – задом-задом и загремела вниз по лестнице. Так к себе на восьмой на жопе и доехала!
– Эй, Тамара Викторовна, ты как там? Не ушиблась? Смотри, в другой раз чего вякнешь, я тебе пасть порву! – Дверью с хохотом хлопнула, а саму трясет от злости. До того распсиховалась, дурища, что позвонила Тамарке да как гаркнула в трубку:
– Хрен ты у меня теперь на пиво получишь!
Не отлегло. Обидно было за Таньку до обалдения: и за ее комплексы, и за то, что приходится такой классной девчонке обретаться в вонючей девятиэтажной халупе вместе со всякой пьянью одноклеточной.
Ничего-ничего, у Танюшки все будет хоккей! Она девчонка умненькая, хорошенькая, с характером. Правда, жизнь, подлюка, – сплошная лотерея. Кому как повезет. Бывает, и экстерьер получше многих, и характера не занимать, и дурой не назовешь, а в результате окажешься у разбитого корыта. С разбитой мордой. Без мужа, без сына, без семьи.
Кто б спорил? Наворочала девушка глупостей немерено, но разве она одна виновата, что развалилась их с Борькой семейная жизнь? А Борька? Он не виноват? Тоже ведь был фрукт! Жил чувак в свое удовольствие, ничего в голову не брал. Дрых до одиннадцати, жрал за троих. Для отмазки изображал из себя диссидента: советскую власть нес по кочкам с утра до ночи, растлевал комсорга «второй» лаборатории. Хотя сам-то навряд ли бы когда-нибудь на баррикады полез. Сказал бы: ты чего, подруга, совсем без юмора? Эти суки еще и стрелять не начнут, а мы уже обделаемся по уши!
К баррикадному времени Борискин след вообще давно простыл. Смылся пламенный революционер! С другой-то стороны, правильно сделал, что смылся. Теперь Бориске здесь была бы полная хана! Конечно, при социалистическом разгуляеве никто из мужиков особо не упахивался, в основном – ляля-бубу, но Борька был сачок из сачков. Приносил, паразит, за свою халтурную писанину хорошо если сто рублей в месяц, и хоть трава не расти! Что дома теснотища, грязь, нищета – все по фигу! Лишь бы ни хрена не делать. А чуть что, ярлыки навешивал: обывательница, филистерша, мещанка! Хотя об чем таком уж сильно мещанском она мечтала? Хотелось всего лишь жить по-человечески. Одеться, обуться, поменять квартиру на двухкомнатную, купить новый холодильник вместо треклятого обледеневшего «Севера», провонявшего Розиными лекарствами, отдохнуть поехать в Прибалтику. Но, мечтай не мечтай, на Борькины сто плюс сто сорок рэ начинающего специалиста, вместе с кварталкой и «тринадцатой», – не расскачешься. Финансы распевали громкие романсы! Понятное дело, мама с папой подкидывали, но не будешь же все время стоять с протянутой рукой?
Борькино безделье, глядишь, она и перетерпела бы, подкалымила где-нибудь, подзаработала. Во-первых, мужик он был сильнейший, во-вторых, с юморком товарищ, с прикольчиками, не соскучишься. Но имелась еще Роза Соломонна! Как говорится, в одном флаконе. Сиамский близнец, загреби ее в пыль! Ненавидела Роза девушку лютой ненавистью и, естественно, получала в ответ горячую взаимность. Это сейчас, с высоты птичьего полета, уже кумекаешь, что чокнутая свекруха так ненавидела не лично ее, Женьку, а невестку вообще. Как институт. Что не могла Роза делить своего ненаглядного Бориску ни с какой бабой, потому что обожала его до потери пульса. А тогда в тринадцатой квартире не затихала кровавая коррида.
Роза была боец! Вроде толкни чуток – рассыплется, а молодую, здоровую бабу, комсомолку, спортсменку, отличницу, могла запросто в гроб вогнать. Короче, Кабаниха отдыхает! Только сядешь вечерком на кухне с Надькой по телефону потрепаться, щас выскочит: «Т-с-с-с! Тише, тише, Женя! Борис пишет!!!» – и так это скрюченным перстом в небо указует, будто сынок у нее не самый обыкновенный хреновый журналист, а по крайней мере Уильям Шекспир.
– Уже сколько можно звонить? Вы же замужняя дама, а не телефонистка!
За эту «замужнюю даму» хотелось Розу придушить. Получалось, вышла замуж – все, кончилась твоя молодость! Забудь про подруг, про друзей, про все радости жизни. Теперь у тебя одна радость – обслуживать ее драгоценного Бориску. Днем и ночью. Но больше всего бесило свекрухино непоколебимое убеждение, что сыночек у нее – выдающаяся личность, а невестка – дерьмо собачье. Вот и сражалась девушка за место под солнцем.
– Да я таких говенных очерков, как сочиняет ваш сынок, могу настрочить пять штук в день! Причем левой ногой! Хоть под духовой оркестр!
– Ай, Женя, и в кого вы такая грубая, я уже не знаю? Ваши родители таки производят впечатление вполне интеллигентных людей.
– Катитесь вы отсюда!
Выкатится, а через две минуты опять свой крысиный нос на кухню высунет – мол, ты еще трепешься, хабалка? А как Борька закончит тарахтеть на своей портативной развалюхе и выползет на кухню пожрать в третий раз за вечер, тут уж Роза оттянется по полной программе. Для начала усядется напротив Бориски и совершает вместе с ним глотательные движения. Так что смотреть тошно. Налюбоваться не может на своего красавчика:
– Ай, Борис, какой ты стал интерестный! – Будто дешевая кокотка, строит ему глазки, хлопает в ладошки после каждой его хохмы. – Ты у меня ужастный юморист! – Дождется, когда Борька «накушается», загадочно вздохнет, родная, сделает для большего эффекта паузу и рассчитается по всем долгам. – Боря, сынок! Я прочла-таки сегодня твой очерк про этих, которые высоко на крана'х работают. Я плакала, Борис! У твоёй мамы гениальный сын!.. Женя, вы не хочете вымыть посуду?
Так унизит, артистка, что после полночи не спишь – все сочиняешь, чем бы с утречка бабку порадовать. По-честному, бывали минуты, когда хотелось повторить подвиг Раскольникова. Сколько энергии ушло на эту битву титанов! Ну, она-то, ладно, молодая была, норовистая, а эта старая дура чего выкаблучивалась?
В один прекрасный день не вынесла душа поэта позора мелочных обид. Борька в двухдневный дом отдыха смылся по халявной соцстраховской путевке – не побрезговал преимуществами развитого социализма, ну и женушка, не будь дура, тоже решила себе в выходной расслабон устроить: завалилась почитать «Новый мир». Так Роза все мозги вынула!
– Женя, мне так кажется или вы забыли? Борис в понедельник идет в газету! Может, Роза Соломоновна и не такая грамотная, как некоторые, но, если б у ней был муж известный журналист, она не пустила бы его ходить к самому главному редактору без свежей сорочки!
Страницы, злыдня, не дала прочесть. Заколебала так, что плотину прорвало.
– Роза Соломонна, идите вы на… вместе со своим известным журналистом! Он будет в доме отдыха прохлаждаться, а я должна ему рубашки стирать? Сейчас! Думаете, ваш сыночек меня так сильно осчастливил? Да мне давно все осточертело! И квартира эта убогая! И шифоньер ваш времен первых пятилеток! И кровать гремучая! А главное – ваши ценные указания! Не могу больше!.. Илюшка, пошли! – Илюшку за руку схватила, а он вырвался и – к Розе:
– Роза, не отдавай меня! Я хочу с тобой!
– Ай! Ай! Ай! – Бабка такой хипеж устроила! Завалилась на пол – накрыла Илюшку собственным телом. Визжала, будто ее режут, на весь дом: – Не отдам! Не отдам! Не отдам! Лишите меня жизни, не отдам!..
Илюшка, предатель, теперь стал совсем большой. Здоровенный, красивый мужик. Прислал фотографию – обалдеть! Маленький был похож на Борьку, а тут – копия дед Леня в молодости, на военных снимках. Только темненький. И голос по телефону в последний раз словно дедов. Даже страшно сделалась. Характером-то парень точно в деда пошел – не бездельник, не циник, не балабол. Преподает математику, чемпион университета по шахматам. Что говорить, хороший мальчишка! Воспитанный. На Рождество американское и шестого марта, в день рождения своей непутевой матери, обязательно звонит, поздравляет. Все время путает, дурачок, русские слова с английскими и под конец весело так кричит: кам, мама, плиз!
Не поедет она, нет! Если вдуматься, на фиг она Илюшке? У него все о’кей! Была б очень нужна, сам бы давно приехал… Хотя, кто его знает, может, он тоже шибко гордый? В мать. Боится признаться, что страдает без нее… Хренушки! Насчет страданиев не обольщайтеся, товарищ Орлова, не заморачивайтесь, и переться в Америку вам никакого резону нету, кроме как для того, чтоб продемонстрировать Илюшке с Борькой свою полную, культурно выражаясь, невостребованность. Во всех смыслах. Не хватало еще услышать от Борьки: ну ты даешь, чувиха! Выпендривалась, выпендривалась, и чего? На рынке лапшой торгуешь? Сам-то он, не хухры-мухры, нехило устроился: четыре спальни, лужайка, жена Рая, программистка из Питера, дочка Джейн… Видать, не забыл Бориска увлечений юности! Интересно, Рае своей сказал, чья это кликуха – Джейн, – или стихушничал?
По-честному, Борьку тоже так просто из башки не выкинешь: в отличие от других товарищев, с кем довелось делить ложе, он был свой в доску. Трусы в полоску. Может, если б не Роза-разлучница, жили бы они с Бориской долго и счастливо и умерли в один день. Два сапога – пара! Но свекруху она давно простила: фиг справишься с этой полоумной еврейской любовью к своим чадам. А сейчас даже кажется, – видать, у инвалидки очень крупный сдвиг по фазе, – войди Роза в палату, жутко обрадовалась бы бабке. Про Цилю и говорить нечего. Ведь все кругом – встречные-поперечные, а они вроде как свои. Пожалели бы, родимые, покудахтали, посочувствовали. Принесли бы фаршированной рыбки… с Розиными волосами… Да хоть бы и с волосами! Но нет уже на свете ни Розы, ни Цили.
Эх, с этой чертовой капельницей и слезы не утрешь! Короче, Таньке – наше отдельное комсомольское спасибо.
Небо за окном серенькое, будто детская кроличья шубка. Мамуля была не далека от истины: младшая дочь у нее кукушка. Правда, мама и не знала всей подноготной их с Борькой «счастливой» семейной жизни – бешеное самолюбие не позволяло признаться ей в своих ошибках и поражениях. Да девушка лучше б сдохла, чем смирилась с мыслью, что кто-нибудь, пусть даже свои, близкие, считают ее неудачницей! Еще чего? Это вы бросьте, ребята! У Женьки все всегда тип-топ… Пофигизм – удобненькая по жизни маска. А может, это никакая и не маска? Может, она и есть самая настоящая пофигистка? По-честному, не особо-то она убивалась, когда увозили Илюшку, хотя расставалась с ним навсегда. Это ведь сейчас Нью-Йорк – вот он, рядом, всего-то восемь часов лететь. Не дальше Колымы или Туруханского края, где пол-России перебывало. А тогда эмигрировал на Запад – все, с концами!
Ну не было у нее никакого сумасшедшего материнского инстинкта! Что поделаешь, если она такой родилась? Природа схалтурила – наваляла бабу вместо мужика. Ох, не повезло! Мужикам ведь все дозволено – рога «любимым» наставлять, разводиться по десять раз, бросать опостылевших жен, маленьких детей. Никто их за это не предаст анафеме, никто не зашушукает за их спиной: представляешь, какая сволочь, бросил своего ребенка! Мужички – птички вольные. Вот и она по молодости жаждала воли. Вырвалась из Розиных лап и расцвела махровым цветом. Ренессанс!
Раз, два – и выбилась в ведущие инженеры. Поступила в заочную аспирантуру, без напряга сдала кандидатские. Снова занялась шахматишками. Да мало ли приятственных занятий найдется для раскрепощенной женщины? Классное времечко было, золотая пора! Родители живы-здоровы, полная свобода, от денег карман оттопыривается – купить-то нечего, один тыквенный сок в трехлитровых банках. Настроение у всех отличное, критическое – перестройка, и пока еще без антиалкогольной заморочки. На работе каждую неделю чего-нибудь отмечали, праздновали. Травили в курилке анекдоты про Михал Сергеича, а по вторникам, когда привозили продовольственные заказы, никто вообще ни хрена не делал: с утра толпились на первом этаже, у буфета, потом растаскивали по этажам, по отделам ящики с тушенкой, взвешивали дохлых кур на безмене – не дай бог, кому лишние перья достанутся! Раза два в неделю торчала удалая молодежь в Бирюлеве, на овощегноилище. Веселуха! Перекидывали дипломированные специалисты с места на место гнилую капусту, жрали грязную морковь, крысами не доеденную, и поддавали по чуть-чуть, чтоб не околеть от холода.
Закрутилась она, завертелась. Еще и любовь на башку свалилась – совсем крыша поехала! Не до разборок было. Подписала Борьке все бумаги и даже не проводила Илюшку до Шереметьева. Посадила его в такси, рядом с Розой, махнула рукой и забыла – понеслась на свиданку к Виталику.
Что на нее тогда нашло? Совсем ума лишилась, идиотка! Ведь к тому времени проработали они с Виталиком вместе уже несколько лет, так что знала она своего завлаба, товарища Прохорова, как облупленного, и, между прочим, в отличие от многих подчиненных ему дамочек, особо на него не реагировала – кадр был не в ее вкусе. Сладенький. И говнистый. А разве нет? Притащился чувак, как Ломоносов, откуда-то из-под Архангельска, женился на девке страшней войны, на сову похожей, и сразу оторвал, помор горемычный, и прописку, и кооперативную хату на Профсоюзной. Кандидатскую защитил в два счета благодаря Совиному папашке из Совмина и стал начальством. Первое время бабцы перед синеглазеньким завлабом здорово хвостами крутили, только, как говорится, пустые хлопоты! Дохлый номер. Виталик, хитрый змей, всем улыбался, пальтишки там в раздевалке подавал, карамельками угощал, но чтобы по-крупному – это ни-ни! Не ровен час кто Сове настучит и тестюшка сильно разгневается!
Девушку-передовичку тогда как раз выдвинули в профком – заведовать культмассовой работой. Ну, уж Женька-то Орлова развернулась там в полный рост! Всей лабораторией, только что без Виталика, почти задарма исколесили весь Союз. Прохоров в таких мероприятиях не участвовал. Сова – мудрая голова своего розовощекого голубка от себя далеко не отпускала: глядишь, ненароком загуляет ее Виталик и родит на стороне ребенка, которого Совиха никак не могла произвести на свет. Поэтому все прибалдели, когда сколотилась большая компашка ехать на Девятое мая под Смоленск, по местам боевой славы, и вдруг Виталик очень по-деловому поинтересовался:
– Ребят, по сколько сбрасываемся?
– По четвертному и по две бутылки водки.
Затруханный профсоюзный пансионат на берегу хиленького под Смоленском Днепра, небось, вздрогнул, увидев такую разудалую компанию. Тридцать итеэровцев во главе с кадровиком Макаром Солонинкиным в момент выгрузились из «львовского» автобуса и рванули прямиком в столовку. Действительно, чего время-то зря проводить? Сдвинули столы – и понеслась! Вроде как ничего особо и не пили, а от шестидесяти пузырьков водяры часика через два уцелело не больше половины, и вопрос о том, переться ли по местам боевой славы, отпал сам собой. Тем более что единственный ветеран Великой Отечественной, доблестный майор в отставке Солонинкин – весь пиджачишко в орденах и медалях – не высказал горячего желания осмотреть места героических боев с немецко-фашистскими захватчиками. Поддатый Макарушка с бесноватостью самодеятельного артиста нажаривал на баяне. Фальшивил, паразит, жутко!
Поначалу народ прикалывался над Макаровой гармошкой, но, как следует приняв на грудь, утратил критический взгляд на мир. Всем дружным коллективом проорали «Катюшу», вспомнили и про долины, и по взгорья, и про экипаж машины боевой. Солонинкин на радостях охабачил еще стакан, снова-здорово принялся за «Катюшу», и кирная молодежь, опрокидывая стулья, понеслась плясать «русского» вприсядку.
Неслабо гуляла техническая интеллигенция! Виталику, видать, понравилось.
– Ну-у-у, ребят! Как же с вами весело! Жалко, я раньше с вами не ездил!
– Да, много потеряли, Виталий Юрьевич.
– Ой, Женечка, ты? Давай потанцуем?
Смех! Пьяненького Макарку развезло, слезу пустил ветеран, так что топталась она с Виталиком в темном углу столовки под надрывные фрагменты «Ромашки спрятались, поникли лютики». Потом молодежь магнитофон запустила. На полную мощь: Без тебя, любимый мой, лететь с одним крылом!
– Женечка, можно тебя пригласить?
Как говорится, короче, ближе к ночи, пошли танцы-шманцы-обжиманцы, а когда коллектив снова решил поднять градус, завлабчик оказался на соседнем стуле. Бабы лабораторные прямо тронулись от зависти, изъерзались все, испереживалиь: сколько лет за Виталика бились, а тут Женька Орлова взяла и заклеила его как делать нечего! То ли реакция потрясенного коллектива так подстегнула, то ли водка была не сильно разбавленной, но, помнится, общалась она с Виталиком на берегу Днепра, среди дубов с шершавыми стволами, с большим энтузиазмом. Пока не рассвело. Откуда только у мужичка силенки взялись? Не иначе, поднакопил за десять лет любви со своей амебой очкастой.
После двух дней загула возвращался народ в Москву с жутко помятыми рожами. Откинулся на спинки мягких кресел и дрых без задних ног. Один Макар, старая гвардия, крутил седой башкой в надежде отыскать желающих распить чудом уцелевшую бутылку «Старки» и ежеминутно будил:
– Девчат, рванем по маленькой? За Победу?
– Не, Макар Ильич, мы в завязке.
Еще и от Надьки не было покоя. Вместо того чтобы подрушлять за компанию с подругой, склонившейся к ней на плечо, Надюха бубнила нервным шепотом:
– Жек, ну зачем тебе этот Виталик? Во-первых, он стукач, все говорят, во-вторых, карьерист, вроде моего Толика. Он же никогда не разведется со своей Совой.
– Надьк, ты чего, совсем шизнулась? Да какая мне вчера была разница – стукач он или нет? Лишь бы стучал нормально. Порцион здорового сексу на свежем воздухе, и все дела! Кончай агитировать за советскую власть, уже проехали!..
Ан, не проехали! Втюрился завлабушка по самое не могу, а любовь, паразитка, – штука заразная. В Витальке было то, чего вроде как не хватало с Борькой, – нежность. Навалом! Подчиненным тоже было чем блеснуть перед начальством. Короче, до того затащился Виталик от темпераментной, высокотехнологичной подруги, обученной Борькой всяким там камасутрам, что позабыл зятек совминовский про всю свою гребаную конспирацию. После работы дожидался коллегу за углом родного «почтового ящика», и они вместе неслись к нему на Профсоюзную. Никого не стесняясь, как малолетки, целовались в метро. У ресторана «Черемушки» Виталик убыстрял шаг. Минут через десять, без лишнего ажиотажа, и она отправлялась в подъезд ближайшей пятиэтажки. Неторопливо, чтобы не привлекать внимания бдительных Виталькиных соседей, с мусорным ведром спешащих на помойку, поднималась по лестнице и пулей влетала в приоткрытую дверь малогабаритного приюта любви. И так каждый вечер того полоумного мая, наполненного дурманом цветущей под окном черемухи. Сова вместе с предками каталась на белом пароходе по Черному морю. Побывала, родная, аж в Стамбуле. Ух ты! Рядовому «совку» такое и присниться не могло.
С приездом Совушки любовь не угасла – разгорелась со страшной силой. Ясное дело, запретный плод, он сладенький. Охваченный одной, но пламенной страстью, Прохоров проявлял чудеса героизма: брал ключи у всех знакомых, отваливавших в отпуск, не дрейфил привести подругу в высотку на Пресне, в душные, зачехленные апартаменты совминовцев, где любимому зятю велено было поливать цветы, пока номенклатура дышит кислородом на госдаче в Барвихе, а когда было совсем уж замуж невтерпеж, гнал свою «шестерку» за Кольцевую, в лес, не обращая внимания на сигналы светофора.
Зимой преобладал секс-экспресс. Ровно в семь ноль-ноль из Виталькиного подъезда вываливалась неповоротливая, как тюлень, законная супруга. В новой турецкой дубленке до пят, в запотевших на морозе очках, Совиха еле ползла по обледеневшему тротуару, придерживая варежкой лисью шапку «стожком», падавшую ей на глаза, и не замечала шустренькую шатенку в куртке из сурка и ангорском беретике, которая, перетаптываясь с каблучка на каблучок, разглядывала прессу в киоске.
Очумела девушка от любви! Пошла она на фиг, аспирантура эта, вся эта культмассовая деятельность, загреби ее в пыль, шахматы и прочая мешпуха! Только не учла, дура, что начинается-то все классно: ах, Женечка, любимая моя, почему мы с тобой не встретились раньше? – а заканчивается одним и тем же: Жек, извини, сегодня никак не могу. Моя чего-то приболела, надо ей микстурки купить. Дальше – больше: – Женьк, а давай послезавтра?.. Нет, лучше послепослезавтра. Хотя нет, в пятницу точно не получится. У тестя юбилей. Неудобняк, старикан обидится. На следующей недельке, а? Не грусти, детка, пока!