В половине одиннадцатого осталось лишь переодеться. Легко сказать! А во что? Все летнее барахло застряло у Анжелки. В шкафу болтались на «плечиках» немыслимо красное рыночное платье и сшитая Инусей года три назад юбочка. Впрочем, очень миленькая. По-детски короткая юбочка и черная маечка в обтяжку сделали студентку второго курса похожей на восьмиклассницу, собравшуюся в кино со знакомым мальчиком. Причем на дневной сеанс… С накрашенными хлопающими ресницами, распущенными волосами и розовыми щечками, все еще пылающими после борьбы с проклятым Жекиным диваном, вид получился совсем уж одиозно кукольный. Фу!.. Или ничего?.. Сомнения вытеснило новое воспоминание об остатках прежней роскоши: где-то должны быть чайные ложечки – серебро, позолота, витые ручки.
Красная бархатная коробка отыскалась в тумбочке под телевизором. Только там были не ложки… Медаль «За взятие Берлина», «За победу над Германией», орден Славы, орден Героя Социалистического Труда. Награды дедушки Лени.
Осознание собственного ничтожества оказалось неожиданным и очень горьким. Хорошо еще, ничтожная внучка героического деда вовремя опомнилась, иначе, пожалуй, рядом с трофеями Второй мировой очутились бы его ордена и медали. Нет, на такое предательство она, конечно, бы не пошла, но вместе с тем, выставив напоказ памятные семейные вещи, она уже совершила предательство: у суперобеспеченного господина, исповедующего новое качество жизни, весь этот «антик» наверняка вызовет ироническую усмешку… Почему она не подумала об этом раньше? Зачем устроила этот дешевый, бутафорский спектакль? Надеялась, что жаркая суета избавит от душевных страданий? На час, на два, на три, и правда, удалось отвлечься, а что будет еще через час? Если уже сейчас хотелось плакать, то тогда, надо полагать, будет истерика. Потому что придет раскаяние. Неизбежное для той, которая сначала унижала себя, пытаясь изобразить перед богатым буржуа представительницу старинного дворянского рода, а потом превратилась в куртизанку. Если не хуже. Гораздо хуже! Ведь еще и двух суток не прошло с тех пор, как Бабвера, такая одинокая и беспомощная, лежала в гробу, а ее любимая Танька уже мечтает забыться в объятиях легкомысленного женатого мужчины! Кстати, где она собиралась забываться? Неужели на этой псивой развалюхе? Там, где Жека целуется со своим золотозубым Али-Бабой?.. Ой, какая же мерзость!
Противная самой себе – закомплексованная дурочка, предательница, просто дрянь! – она бросилась к двери, но в дверь уже раздались два коротких, интимных, звонка. Безысходность повергла в полную апатию и ледяное безразличие…
– Привет!
– Здравствуйте, Николай Иванович.
Его лучезарная улыбка съежилась в недоуменную трубочку. Раз десять вытерев чистейшие ботинки о коврик, он переступил через порог и робко протянул букет.
– Не знал, какие ты розы любишь… взял разные. Какие были… А у вас тут что, ремонт?
– Нет. Это я нарочно постелила газеты. Чтобы вас не шокировал наш драный линолеум.
– А-а-а… – Он не нашелся, что ответить, и не засмеялся. Пожал плечами и, кивнув в ответ на указующий кивок суровой хозяйки, послушно зашагал по газетам в Жекин будуар. Остановился в дверях и вдруг, чего уж никак нельзя было ожидать, восторженно присвистнул:
– Фью! Надо же, как у вас классно! А буфет откуда такой суперский? Он из музея, что ли? Можно посмотреть?
– Смотрите.
– Классная штуковина! – Большая загорелая рука осторожно, будто это действительно был музейный экспонат, коснулась старенького буфета, погладила столешницу с белесыми кругами от чашек и рюмок, любовно прошлась по закругленному краю. – Он из какого дерева? Груша?
– Карельская береза. Вы пока смотрите, что хотите, а я, с вашего позволения, пойду на кухню, поставлю в воду ваши цветы.
Медленно погрузив в вазу одну за другой одиннадцать роз – белую, бледно-розовую, густо-розовую, желтую, карминно-красную… почти черную, – она до боли сжала пальцами виски, пытаясь понять, в чем смысл, возможно и красивого, но, что ни говори, странного букета, потому что ответ на этот вопрос мог стать ключом и к другой загадке: почему мужчина атлетического сложения, с отличным цветом лица, явившись на свидание, ведет себя так, словно пришел в музей?.. Возникшая версия показалась вполне заслуживающей внимания. Во всяком случае, было бы ужасно жаль, если б она осталась на уровне версии.
Загадочного поведения господин тем временем с серьезным видом экскурсанта изучал большую черно-белую фотографию бабушки Нины, сделанную лет сорок назад: прикрыв от солнца бархатные глаза изящной рукой с тонким запястьем, красавица бабушка кокетливо улыбалась «интересному мужчине» – дедушке, который ее фотографировал.
– Какая красивая женщина! Это твоя мама?
– Бабушка.
– Бабушка? Надо же, как вы похожи!
– Вы первый, от кого я это слышу.
– Со стороны всегда виднее. Очень похожи! Улыбка такая же, руки, взгляд…
Гость бродил по комнате, ухал и охал, вежливо спрашивал: «Можно посмотреть?», – с великим интересом рассматривал бронзовые подсвечники, фарфоровые статуэтки и тарелочки, однако чересчур долго, рассеянно вертел их в руках. Чувствовалось, что он думает о другом. Его задумчивость окончательно подтверждала выдвинутую версию: он боялся снова совершить неверный шаг. Как позавчера, когда необдуманно скомандовал в телефон: «Давай выходи!», – а потом пригласил в гостиницу, пообещав подарки. Правда, сейчас уже казалось, что позавчерашний нагло-самоуверенный мужчина в трубке – всего лишь фантом, возникший из-за резкого несоответствия настроений.
– А это что за книжка? Ух ты, пятнадцатый год! – Тот человек, который сейчас машинально перелистывал Тургенева, был вовсе не уверен в себе. Разговор не клеился, и, усевшись на диван, он стал читать «Дворянское гнездо», по-видимому, рассчитывая на естественный вопрос: долго вы еще собираетесь читать? Вопроса не последовало, он пересел поближе, к столу, и перевернул вверх дном синюю, с золотом, чашку.
– «Майсен». И вы, что же, из таких чашек каждый день чай пьете?
– Нет, это исключительно для вип-персон.
– Тогда, может, поставим чайничек? Что-то у вип-персон в горле пересохло.
Сахар в чай он не положил, печенье не взял – тщательно избегал углеводов. «Иначе девушки любить не будут!»
– А сама почему чай не пьешь?
– Не хочется.
– А чего тебе хочется? – Недвусмысленно хмыкнув, он в страхе оглянулся на дверь, подался вперед и понизил голос до шепота. – Ты что, с ума сошла? Нельзя же прямо здесь, сейчас! Не-е-е, я боюсь! Вдруг твоя тетка придет?.. Ну что ты смеешься? Ей богу, боюсь!
Он застигнут врасплох притащившейся с рынка тетенькой! Что могло быть смешнее?
– Не обижайтесь, я смеюсь именно потому, что вас невозможно представить в подобной ситуации.
– В принципе можно… хи-хи-хи… но лучше бы в другой, как ты выражаешься, ситуации. – Веселые, все понимающие глаза подморгнули и наполнились задумчивой, теплой нежностью. – Очень тебе идет эта юбочка. Ты в ней похожа на куклу Барби… Пойдем отсюда, Татьяна. По-моему, не нужно тебе сейчас сидеть в четырех стенах. Правда, не нужно, я по себе знаю. Пошли! Сходим в ресторан, пообедаем или музыку где-нибудь послушаем.
– Музыку? Нет. Ресторан тоже нет. Но если вы готовы просто погулять… так, чтобы, кроме вас, было минимум людей…
Сказать, что он обрадовался, значило бы ничего не сказать – он просиял. На радостях допил залпом чай, подскочил и вдруг остановился – еще более смущенный, чем в ту минуту, когда переступил порог и протянул свой разноцветный, «безошибочный», букет.
– Я знаю, тебе сейчас не до того, но если ты все-таки надумаешь поехать… отдыхать… Короче, надо бы сегодня сдать документы на твой загранпаспорт. Пока я здесь… Ну не сможешь, не поедешь, нет проблем.
– И вы не обидитесь, если я не смогу поехать?
– Нет… точно нет.
– Хорошо, подождите минутку.
В лифте, как заведено, не горела лампочка. Возмущенный таким «бардаком» респектабельный господин искал кнопку первого этажа невыносимо, мучительно долго. На робкое, нежное прикосновение он ответил с ошеломляющей готовностью – та-а-а-ким поцелуем, что в мире не осталось ни горя, ни слез, ни страданий: вдвоем они пролетели весь земной шар насквозь и теперь парили в облаках по другую сторону планеты.
Двери лифта открылись, но не разжались объятия. Блестели в неярком свете узкие глаза, и радостно смеялись влажные от поцелуя губы:
– Может, прокатимся еще разок до девятого и обратно?
– Да-а-а… Ой, я же забыла ваши цветы!
– Какие цветы? А, эти… Да ну! Это твоей тетке. За то, что меня не застукала… ха-ха-ха!.. Пошли, пошли быстрей!
Не объяснишь же стремительному весельчаку, что тетка просто «выпадет в осадок», когда увидит антикварный магазин, сервированный на две персоны чай и, что самое удручающее, неопровержимую улику тайного свидания Танюхи с «каким-то упакованным кадром» – его одиннадцать роз, одна выразительнее другой…
В восемь часов пять минут небо над Анжелкиным домом было еще синим-синим, и где-то высоко-высоко в этой солнечной синеве уже шесть минут летел господин… господин-лучше-всех. Наверное, сейчас он тоже вспоминал о желтом от одуванчиков парке и грустной девочке, которую так бережно обнимал за плечи, словно боялся, что от одного лишь неосторожного прикосновения она может рассыпаться на мелкие кусочки. Взрослый человек, он знал о жизни и смерти гораздо больше какого-нибудь глупенького Павлика, увязавшегося позавчера провожать на вокзал и до самого отхода поезда тарахтевшего только о своих так называемых переживаниях.
Если бы не учебники, никакая сила не заставила бы подняться к Анжелке! После прекрасного, тихого дня, наполненного невысказанным пониманием, невозможно было встретиться с так похожей и абсолютно не похожей на отца Анжелкой, говорить с ней и, чего доброго, услышать какое-нибудь очередное порочащее его высказывание. Захочется заорать: «Какая же ты дура!», – а нельзя. Нельзя будет и затопать ногами, запустить в Швыркову первым попавшимся предметом и уйти, погромче хлопнув дверью, когда ее настойчивые, бестактные расспросы о похоронах – не из сочувствия, а из животного любопытства, свойственного зевакам, сбежавшимся на место происшествия, – перейдут в повторный рассказ о том, как «прошлый год» они ездили хоронить «отцову мать». В рассказ о шляпке, о черной вуальке, о перчатках и прочих тщательно продуманных деталях «скорбного» наряда безжалостной дочери…
Удивительный день решил выдержать свой непредсказуемый стиль до конца: у Анжелки произошло нечто экстраординарное – она забыла запереть дверь изнутри и валялась в чем пришла, включая пыльные туфли, на не застеленном с утра диване.
– Привет! Случилось что-нибудь или просто отдыхаем после трудов праведных?
– Отдохнешь тут, когда Сережка мне предложение сделал!
– А-а-а… И ты обдумываешь фасон подвенечного платья?
Подскочив, как ужаленная: «Сдурела, что ли?! Какое платье! – Анжелка со злостью отшвырнула подушку, обхватила голову руками и опять рухнула на диван. – Ой, дура я безбашенная! Зачем только я Сережке сказала, что как бы подзалетела?!»
После такого ошеломляющего сообщеньица пропало всякое желание подтрунивать над несчастной крошкой, хотя в голове не очень-то укладывалось, как это Швыркова, с ее супертрезвыми жизненными установками, могла стать жертвой чьих-то или даже своих собственных неуправляемых эмоций.
– Ты серьезно… или как бы? Ты действительно беременная?
Анжелка небрежно отмахнулась:
– Да это ладно, фиг с ним, разберусь, не в первый раз! Но я, дура такая, взяла и Сережке сказала, а он обрадовался и грит: давай жениться!.. Ну на черта мне с ним жениться? Делать мне больше нечего! Я ему говорю, отвали ты от меня со своим ребенком! Не хочу я никакого ребенка и жениться не хочу! А он, идиот, давай плакать!
Не ограничившись словесным предательством, Швыркова весьма артистично передразнила ссутулившегося, глотающего слезы Сережку. Безусловно, инфантильного, по большому счету, безответственного – какой из него муж? – но, судя по всему, безумно влюбленного в нее парнишку. Естественное сострадание к беременной окончательно сошло на нет. Впрочем, наивно было и предполагать, что жертвой данной любовной истории окажется не тот, кому априори уготована роль жертвы.
– Короче, поругалась я с ним! Придурок какой-то! Придумал – замуж! Достал меня прямо! В жизни столько интересного, а я буду ему каких-то там детей рожать!
Интересы в жизни, к которым апеллировала Анжелка, вызывали большие сомнения.
– А если бы Сережка был миллионером, ты отправилась бы с ним под венец?
Так и есть! Услышав про миллионы, крошка сразу просветлела лицом и закивала, будто китайский болванчик:
– Без вопросов! Ага! А чего? Классно! Я б тогда, знаешь, чего сделала? Этот чертов институт прям завтра бросила! Надоел он мне до ужаса! С тоски подохнешь, мура какая, а отец все: учись, учись! Послала бы отца куда подальше и отвалила с Серегой на Майами! Или еще куда… – «Миллионерша» мечтательно развздыхалась, а когда сеанс сладких грез закончился и настала пора распроститься с райскими кущами, где пальмы шелестят на ветру стодолларовыми купюрами, чуть не прослезилась. – Но он же не миллионер!.. А чего ты все лыбишься, я не пойму? Сама-то, небось, не пошла бы за нищего студента!
– Я? Конечно, нет. В том смысле, что я вообще ни за кого бы не пошла – ни за нищего, ни за миллионера. Ранний брак не согласуется с моими планами.
Ехидненько хмыкнув, Анжелка скорчила презрительную рожу:
– Да врешь ты все! Просто ты никакому миллионеру не нужна, потому так и говоришь!
В своей обычной манере, сказав гадость, Швыркова, как ни в чем не бывало, опять начала грузить своими проблемами и настойчиво требовать сочувствия. Притащилась следом в другую комнату и забралась с ногами на тахту. Сосредоточенная исключительно на собственной персоне, она даже не замечала, как учебники и конспекты с письменного стола перелетают в спортивную сумку…
– Таньк, слушай, позвони Сережке! Прям сейчас. Скажи: Анжелочке плохо до ужаса! Как бы выкидыш у нее на нервной почве. Ну, вроде это он меня до такого состояния довел. А я после аборт сделаю, и нормально. Он в этих делах все равно ничего не понимает. Представляешь, самому уже двадцать лет давно, а я у него первая!.. Чего ты на меня так уставилась?
– Жду, когда ты замолчишь, чтобы сказать тебе «пока». Пока!
Глава третья
1
Самолет оторвался от земли, и, безумная авантюристка, она вздрогнула от незнакомого ощущения полета. Вздрогнула и сразу же почувствовала, как пальцы сжала теплая, надежная рука. Внимательный к каждому движению, оху, аху, вздоху, взгляду, он зарылся лицом в волосы и, целуя – счастливый, не обремененный ни страхами, ни сомнениями, – тихонько засмеялся:
– Испугалась?
– Если честно, я лечу впервые.
– Не может быть!
– Может. Вы не будете возражать, если я полюбуюсь пейзажем?
Попытка хоть на минуту остаться наедине со своими сомнениями и, переборов их с помощью жесткого аутотренинга, наконец-то успокоиться и не портить настроение, в сущности, ни в чем не виноватому спутнику, не удалась: он придвинулся еще ближе, чтобы и пейзажем в иллюминаторе полюбоваться вдвоем. Его радостное дыхание в щеку: «Смотри, какие маленькие домики внизу!» – мгновенно парализовало собственное. Опасность погрузиться в глубокое обморочное состояние, перепугать весь самолет и прежде всего внушающего столь душные чувства мужчину, заставила выдумывать всякую ерунду – лишь бы отвлечься от несвоевременных мыслей.
– Сверху мир гораздо красивее. Там, на земле, все представлялось хаотичным, а сейчас у меня такое ощущение, будто кто-то очень умный все продумал и спланировал. Линии такие ровные, четкие. Действительно, великое видится на расстоянии. Правда?
– Никогда не задумывался. Но раз ты так говоришь, значит, так оно и есть.
Полетели облака, легкие, безобидные, и вдруг, соединившись вместе, они стали сплошной белой ватой. Земля обетованная скрылась. Вот и все! Самолет – не трамвай, из него не выпрыгнешь на ближайшей остановке!
– Похоже на Северный полюс.
– Ага! Я там был как-то раз. Проездом…
Погасло табло «Пристегните ремни». Необычайно предупредительный, он тут же склонился, расстегнул ремень на юбочке с ромашками и подбадривающе подмигнул:
– Короче, летим!.. Что будешь пить? Шампанское, вино, джин, мартини, кампари?
– То же, что и вы.
– Как ты любишь говорить, с вашего позволения, я ничего не буду. В принципе я и без выпивки жару плохо переношу. Так что будешь пить?
– Если можно, мартини с соком.
Два глотка мартини, для храбрости, – единственное, что удалось проглотить. К шоколадкам, конфеткам и орешкам, вместе с желтым стаканчиком в мгновение ока появившимся на столике, она притронуться так и не смогла, чем кое-кого, кажется, огорчила, однако, побоявшись показаться навязчивым, он с непринужденным видом отломил кусочек от длинной плитки швейцарского шоколада, весело закинул его в рот и с каталогом duty-free утонул в своем кресле.
Внизу, в иллюминаторе, сверкнуло море! Вне всякого сомнения, Черное. Сверху Понт Эвксинский выглядел лазурно-голубым. Воистину гостеприимное море! Золотисто-песчаный берег разрезали ниточки рек. Солнечная, безграничная, захватывающая дух красота волшебным образом изменила настроение: захотелось смеяться, грызть шоколад и целоваться.
Господин-лучше-всех, так терпеливо дожидавшийся улыбки от своей кисленькой подружки, к сожалению, не увидел ее повеселевшей физиономии: бедняжка, среди ночи приземлившийся в Домодедово, чтобы на рассвете вновь подняться в воздух, задремал. Либо думал о чем-то глобальном, нефтяном, – смуглая щека надулась так важно!.. Интересно, сколько на ней уместится поцелуев, десять или пятнадцать?
Щека неожиданно уменьшилась в размере, а брови нахмурились, сделав его профиль профилем человека, который обдумывает какой-то коварный план. Подозрение в тайном коварстве показалось весьма плодотворной темой – благодаря ей можно было с легкостью удержать веселый настрой до пробуждения самого привлекательного, даже когда он хмурится, пассажира бизнес-класса.
Первая «гипотеза», пришедшая в голову, – он не закупщик нефтяного оборудования, а торговец живым товаром,– конечно же, проистекала от еще не преодоленного на подсознательном уровне недоверия, но в то же время на удивление точно вписывалась в контекст истории о том, как сумасшедше обаятельный мужчина – каким, собственно, ему и положено было быть по долгу «службы» – долго заговаривал зубы одной юной блондинке, обещая ей голландские песчаные пляжи и суперские кабаки, а когда глупышка наконец-то решилась на романтическое путешествие, он, якобы по команде начальства, отправился в Нефтеюганск. Вернувшись в последнюю минуту, обманщик заявил, что шенгенскую визу оформить не успели, и повез доверчивую блондинку совсем в другую сторону. Чтобы продать в гарем или сераль какому-нибудь престарелому падишаху. Сегодня же на невольничьем рынке – цепи! вопли! стоны! слезы! – безжалостный работорговец сбудет с рук бедную Таню и, сорвав приличный куш – мешок золотых, – улетит к себе в Тюмень, а она до конца дней своих будет исполнять танец живота. В прозрачных шароварах, полуобнаженная, с тонким покрывалом на дурной голове, которая ногам покоя не дает… Но восточные танцы – это еще не самое плохое времяпрепровождение. Гораздо хуже, если на студентку наденут паранджу и заставят таскать воду из ближайшего арыка… Гюльчатай, открой личико!
Страх перед подобным развитием событий позволил пренебречь врожденной скромностью и, накрыв ладонью большую руку, отдыхающую на подлокотнике кресла, прильнуть губами к крепкому подбородку с мельчайшими точечками потенциальной бороды – дабы проверить истинные намерения загадочно задумчивого мужчины, пока блондинка еще находится на борту самолета, под защитой российских властей.
Левый глаз «работорговца» приоткрылся – блестящий, лукавый:
– Татьяна, не приставай ко мне. Иначе я за себя не ручаюсь… хи-хи-хи… боюсь, придется совершать аварийную посадку.
На выходе из вертящихся дверей гигантского здания аэропорта, наполненного многообещающей праздничной суетой, яркой пестротой одежд, радостным многоязычием, она, признаться, испытала состояние, близкое к шоку. Ничего себе заграница! Между пыльными машинами и автобусами слонялись усатые дядьки, как две капли воды похожие на тех, что торгуют на Жекином рынке. За провинциальной автобусной станцией тянулось мрачное, выжженное бешеным солнцем плоскогорье, а вдали, в раскаленном мареве, подрагивали серые пятиэтажные «хрущевки». Спрашивается, зачем было лететь так далеко?
– Ну, как, Татьяна, нравится? По-моему, классно! Располагайся, будем загорать. – Оседлав свой необъятный чемодан, он прикрыл макушку носовым платком и подставил солнцу расплывшееся в блаженстве лицо.
Никто здесь, разумеется, не загорал. Лишь один-единственный сотрясающийся от смеха шутник.
– Видела бы ты, какие у тебя растерянные глазки!.. Ха-ха-ха!.. Ладно, не боись, сейчас махнем на пляж. Постой-ка здесь, покарауль, а то эти усатые гаврики быстренько свистнут наше барахлишко. Им это как делать нечего!
Для публики надутый, высокомерный, этакий конкистадор в стране аборигенов, он сделал всего лишь несколько ленивых шагов и сразу добился желаемого результата – вся площадь пришла в движение: зазывно крича и отталкивая друг друга, к нему со всех сторон ринулись туземцы. Престарелый тощий дядька цвета головешки из потухшего костра первым цепко ухватил громадный чемодан и спортивную сумку и с торжествующим улюлюканьем понесся к длинной, будто крокодил, машине.
На заднем сиденье красного «кадиллака», наверняка сошедшего с конвейера еще во времена маккартизма, рядом с так счастливо возбужденным мужчиной, словно он только что удрал из тюрьмы, его тоже достаточно авантюрная спутница почувствовала себя героиней романов Чейза, которую ждет впереди полное опасных приключений путешествие по пыльным дорогам Техаса.
Лихо захлопнув багажник, водитель запрыгнул за руль, врубил магнитофон, и приключения начались! Упитанный, усатый дядька – копия Жекиного Али-Бабы, – отскочив от рванувшего с места в карьер «кадиллака», одним прыжком взлетел на тротуар и замер, дико выпученными глазами глядя вслед огненно-красному смерчу – столб пыли, бешеный ритм и сдавленный хохот.
– Во, наш пенсионер забубенивает! Небось, на всю жизнь мужика заикой оставил! С-с-аля-м-м-м а-а-а-лей-к-к-кум, а-а-алейкум с-с-с-алям…
Похоже, и правда опьяненный чувством свободы, а может, предчувствием счастья, серьезный бизнесмен, раскачиваясь из стороны в сторону, на все лады изображал восточного заику, в сидячем темпераментном танце тряс плечами, подпевал абракадабристой песне, ужасно смешно переиначивая на русский манер тюркские слова, и с громким причмокиванием целовал «жуткую баловницу Татьяну», когда она, нарочно повыше подпрыгивая на ухабах, как в сладкий омут, падала к нему на грудь, но при всей своей видимой бесшабашности остро сощуренным глазом зорко следил за водителем.
– Эй, Шумахер, я сказал – легче на поворотах! Не напрягайся!.. Не части, говорю!
– Мне кажется, он не понимает ни единого слова. Попробуйте по-английски.
– По-английски? Нет, из принципа не буду. Раз возит русских, значит, должен знать наш великий и могучий. Короче, хочет дед бабки зарабатывать, пусть купит себе букварь и читает по ночам в своей сакле: ма-ма мы-ла ра-му. У Шу-ры ша-ры, а у Маши одни галоши!
Колымага выскочила из грязного пригорода с чудовищными лачугами на шоссе и понеслась со скоростью японского экспресса. На округлившиеся в кокетливом страхе глаза беспечный весельчак отреагировал неадекватно: насупившись, молодой, сильный, он со злостью толкнул в плечо пожилого водителя:
– Долго я тебе буду повторять, придурок? Сбрось скорость!
Перепуганный водитель затравленно оглянулся, не понимая, чего от него хотят, выключил магнитофон и, низко склонившись к рулю, весь как-то сгорбился, сжался и превратился в тщедушного, бесправного бедняка в застиранной рубахе, вынужденного до гробовой доски заниматься извозом, чтобы прокормить семью: древнюю старуху-мать, вроде той, похожей на черный вопросительный знак, бестелесной старухи, которая, опираясь на клюку, тащила от колонки пластмассовое ведро с водой, кучу состарившихся жен, заведенных в молодости, и внуков – босых, тощих мальчишек, играющих в придорожной пыли на фоне таких кошмарных трущоб, что, по сравнению с ними, самое убогое российское захолустье покажется садами Семирамиды…
– Эй, Татьяна, очнись! Что с тобой? Укачало?
– Как вы могли толкнуть его? Он же старше вас лет на тридцать!
– А при чем здесь старше? На том свете паспорт не спросят. Сейчас увидишь, какая здесь дорога. Влетим в аварию на серпантине – костей не соберешь. Так что ты зря его защищаешь. Если старый, так лежал бы на печке… или что там у этих чурок? А он, видишь, разгонялся тут, как молодой. Ветеран «формулы один»! Короче, обычное дело – южная кровь играет, а мозгов нет!
– Что вы такое говорите? Ксенофоб несчастный! Я и слушать вас не хочу! Отодвиньтесь от меня сейчас же! Что вы меня все обнимаете?
– Нет проблем! – Непоколебимо уверенный в своей правоте, он даже и не обиделся, спокойненько снял руку с плеча и отодвинулся.
На узкой дороге высоко в горах, там, где далеко внизу сверкало море, а из-за крутых поворотов на космической скорости вылетали встречные машины, его безусловная правота, за исключением национальной составляющей, стала очевидной: у деда точно нет мозгов! И нет у него никаких голодных иждивенцев! В противном случае он бы как следует подумал, прежде чем молодцевато поигрывать рулем на серпантине, напевая «аля-баля-ля», сигналить «биб!биб!биб!», приветствуя проносящихся мимо таких же маньяков, и скалить зубы, обгоняя слабонервных.
Вот сейчас-то и надо было стукнуть его по плечу, а лучше – по тупому пепельному затылку, но господин драчун, видимо, собрался проучить капризную девчонку: скрестив руки на груди, он с тем невозмутимым выражением, которое обычно напускал на себя после какой-нибудь Анжелкиной истеричной выходки, безучастно смотрел в окно, где в стремительном калейдоскопе горы сливались в сплошную рыжую стену.
– Please, don’t drive so fast! – Тонкий девичий голосок прозвучал сладко-сладко, с тем расчетом, чтобы любитель быстрой езды от неожиданности не вывернул руль в пропасть, а этот старый осел стрельнул из-за плеча антрацитными глазами и разулыбался.
И все-таки горы замедлили свой бег. Окружающая действительность – желтовато-коричневая, с редкими зелеными пятнами – не вызвала бурного восторга. Живьем экзотика выглядела куда скучнее, обыденнее, чем в каталогах или на экране, но от ультрамариновой панорамы моря, искрящегося в лучах невиданно мощного солнца, захватило дух. Выдохнуть не удалось – вдали, под горой, возникла волшебная страна! Сверкающий голубизной и золотом кружевной дворец, белые шезлонги на изумрудных газонах, бассейны с синей водой, янтарный песок пляжа… Только попасть в этот Эдем, кажется, было не суждено! – вновь набравшая обороты колымага так резко накренилась вправо, что головокружительный вираж с горы мог стать первым и последним в жизни!
– Ой, мамочка!!!
Зажмурившись от страха, она бросилась на грудь к тому, кто обязательно, непременно спасет, а он, само собой, уже кинулся спасать. В результате они больно-пребольно стукнулись лбами. Ойкнули, протяжно охнули, снова в панике вцепились друг в друга – погибать, так вместе! – и расхохотались, когда «кадиллак», совершив заключительный пируэт на площадке перед отелем, застыл как вкопанный.
– Вот, циркач! Гастелло, ё-моё! С благополучным прибытием, Татьяна!
Шок от красоты был во сто крат мощ
нее первого сильного впечатления от заграницы. Кое-кто, привыкший отдыхать во дворцах, направился на ресепшен, а кое-кому пришлось мобилизовать всю волю, чтобы с улыбочкой «вообще-то ничего отель» откинуться в глубоком, мягко пружинящем кожаном кресле: по-восточному пышная роскошь – цветные фонтаны, бассейн с золотыми рыбками, яркие мозаики, остролистные пальмы – просто подавила. И адаптация, судя по всему, предстояла долгая.
Ничего подобного! Стоило перевести глаза на стеклянные лифты, откуда выходили загорелые, красивые, веселые люди, и, никогда прежде не видевшая так много счастливых людей сразу, она быстро зарядилась их мажорным настроем и ощутила себя участницей грандиозного, многонационального праздника.
Завсегдатай пятизвездочных отелей возвращался все той же вальяжной походкой, улыбаясь краешками губ.
– Как отель, нормальный? Если не нравится, можем рвануть в другой.
– Нравится – это не то слово! Здесь так красиво, что можно сойти с ума!
– Ну, с ума-то не надо. Хватит на сегодня и одного полоумного… хи-хи-хи… Ладно, пошли, раз нравится.
Его чуть влажная рука коснулась локтя, и яркие краски, позолота и серебро мгновенно потускнели. Фонтаны больше не журчали. Ослепшая и оглохшая, она вступила в лифт и замерла, парализованная теми чувствами, которые не поддаются описанию.
На четвертом этаже мягкий ковролин поглощал звук шагов, но, увы, не мог заглушить отчаянный стук сердца. Еще минута, полминуты…
– Ага, вот и наши! – Вытащив из кармана почему-то два ключа, он распахнул одну дверь, затем другую. – Выбирай, какой тебе больше нравится.
– Я… я не знаю.
– Тогда давай тебе правый, мне левый. Короче, заходи, а я пойду душ приму с дороги. Встретимся через полчасика. Пока!
И он ушел! Затряс воротом рубашки, будто умирал от жары в прохладном отеле, где повсюду работают кондиционеры, и сбежал! Потрясение было слишком велико, чтобы ограничиться тяжелым вздохом. Отвергнутая – кажется, уже в третий раз за полгода! – она не сумела сдержать слезы и, расплакавшись, упала на широченную двуспальную кровать, плотно, без единой морщинки, застланную зеленым шелковым покрывалом, которое сейчас должно было бы валяться на полу вместе со стремительно сброшенной одеждой… Как он мог уйти?! Или он надеялся, что в благодарность за предоставленные шикарные апартаменты Татьяна сама повиснет у него на шее?
Признаться, так думать о нем и о себе ужасно не хотелось, и мысли приняли другое направление: по-видимому, у взрослых мужчин иная поведенческая мотивация, нежели у мальчишек. В самом деле, что же сравнивать его с Павликом, который не ушел бы ни за что? Павлик, между прочим, никогда не задумывался о том, что, прибегая на свидание прямо с тренировки, своей прилипшей к телу футболкой и особенно запахом пота может сильно омрачить радость встречи. Взрослый мужчина не мог позволить себе после двенадцати часов в дороге – с самолета на самолет, потом в душной колымаге – накинуться на девушку с объятиями, вот и все… И сейчас, за стеной, разделяющей два номера, черноволосый после торопливо принятого душа, он уже наверняка скреб «станком» по щеке, то и дело оттопыривая ее языком. Затем он вскинет подбородок и прикусит нижнюю губу. Мужчины необычайно симпатично гримасничают, когда совершают этот свой каждодневный ритуал. Смахнув остатки пены, господин чистюля накапает в ладонь лосьона, с наслаждением похлопает себя по лицу и шее и, лукаво сощурившись, улыбнется своим счастливым мыслям…