Три секунды до

5

Копы ставят наши вещи на стол и велят встать напротив них.

– Сейчас мы откроем ваши сумки и достанем все вещи у вас на глазах, – говорит женщина в форме и руками в перчатках со знанием дела принимается за рюкзак.

Меня все еще кроет. Лица людей, их одежда и надписи на ней расплываются.

– Это ваша одежда, сэр? Вся? – спрашивает полицейская у Скиффа.

Он кивает.

– У вас есть документы на пистолет, что был при вас?

– Нет, – мямлит он.

Дальше она достает пакет размером с мою руку с белым блестящим порошком. Я шокированно открываю рот. Не могу выдавить ни слова.

– Что это? – спрашивает она.

– Я не знаю, – шепчет Скифф.

– Вы сказали, это ваши вещи. Откуда здесь этот пакет?

– Не знаю, наверное… наверное, кто-то положил… – Скифф сглатывает.

– Кто-то положил это вам в сумку? – уточняет она.

– Н-наверное…

– Поскольку этот пакет найден при вас, мы на ваших глазах должны провести экспресс-анализ с помощью химического реагента. Если появится лиловый цвет, это наркотик.

Полицейская достает из кармана упаковку со смоченными ватными палочками. Берет одну из них и касается вещества внутри. Цвет сиюминутно становится лиловым.

– Наркотик. Сэр, вы арестованы.

Скиффа пристегивают к решетке, которая служит одной из стен этого помещения. Следующая на очереди я. Копы забрали у нас документы, и сейчас женщина разглядывает мои водительские права, сравнивая с лицом. Потом лезет в сумку и выкладывает вещи одну за другой. В самом конце из бокового кармана она достает два билета на Янгблада и маленькую голубую коробочку с бантиком. Мои подарки со дня рождения. До сих пор в сумке. Я смотрю на копа, она вытаскивает пакетик с порошком и показывает мне. Потом вглядывается в мои глаза. Ее лицо расплывается – нос, губы, глаза ходят по кругу.

Дальше все размыто. Нас отводят в следующую комнату, еще раз обыскивают. Делают фотографии с номерами в профиль и анфас, берут кровь. На этом моменте в глазах темнеет, и я теряю сознание.

* * *

Прихожу в себя уже в камере. Внутри темно, никаких окон, лишь одно маленькое и узкое окошко в двери. Холодно. Голова кружится. Тело постепенно отходит, трясется; начинает накатывать страх. В камере я одна. Мне страшно, очень-очень страшно. Я не понимаю, что делать, как я умудрилась влипнуть в такое дерьмо и что теперь будет с моей жизнью.

Спустя время ко мне в камеру заходят.

– Шнайдер, тебе пять минут на звонок, – с этими словами полицейский дает мой мобильный и закрывает дверь.

Руки дрожат, дыхание сбивается, я судорожно ищу номер отца в вызовах. Набираю его, жду ответа. В трубке звучат гудки, один за другим. Он не берет, и вызов сбрасывается.

– Давай, пап, ну пожалуйста, ответь, прошу тебя! – умоляю я и набираю снова. Ничего.

– Черт, черт, черт, что б тебя… – закрываю глаза рукой.

Я теряю драгоценное время и ничего не получаю в ответ. Пару секунд проходит в кромешном ужасе, прежде чем я нахожу номер Тома в телефонной книге, а вместе с ним и хоть какую-то надежду. Я тут же набираю его.

– Алло? Белинда?

– Господи… спасибо… – всхлипываю я в ответ.

– Что-то случилось? – обеспокоенно спрашивает он.

– Да, боже… Том, пожалуйста, помоги, я в полиции, у меня нашли наркотики, я не дозвонилась отцу и не знаю, что делать, у меня пять минут, – на одном дыхании выпаливаю я. – Пожалуйста, позвони ему, мне очень нужна помощь, я понятия не имею, что делать… Том?

Он молчит пару секунд, потом говорит:

– Успокойся. Все будет хорошо. Мы тебя вытащим. Не разговаривай с копами, ничего им не говори, поняла? Белинда, ты поняла?

– Да, да, я поняла.

– Я пришлю тебе адвоката, говорить будет он. Если будет допрос, молчи, понятно? Как бы на тебя ни давили, ничего не говори. Я постараюсь все сделать как можно скорее. В каком участке ты находишься?

– Я не знаю…

– Ты имеешь право узнать. Спроси прямо сейчас.

Я стучу в дверь, спрашиваю, а потом передаю Тому.

– Я свяжусь с Биллом. Все будет хорошо, слышишь?

– Да, слышу…

– Шнайдер, время, – говорит офицер.

– Все, пока, – бросаю трубку и возвращаю телефон полицейскому. Он закрывает меня, и я снова остаюсь наедине со страхом в тишине и темноте.

Время в камере течет невозможно медленно и мучительно. Вокруг только серые стены и унитаз с раковиной. Кровать – большой выступ в стене с тоненьким матрасом сверху. Я хожу по помещению туда-сюда, сердце стучит до боли быстро. Ладони потеют и замерзают, я согреваю их собственным дыханием. Потом сижу на кровати какое-то время и повторяю этот ритуал снова.

Когда дверь камеры открывается, я вздрагиваю. На пороге появляется темноволосая взрослая женщина в костюме. Она представляется адвокатом и называет свое имя, которое я сразу же забываю. Она говорит:

– Мисс Шнайдер, времени на долгий разговор у нас нет, так что вы должны четко и быстро рассказать мне всю правду о том, что произошло.

Я рассказываю ей историю с того момента, как Алиса вручила мне подарок на дне рождения, и вплоть до того, как его обнаружили у меня в рюкзаке. Она внимательно слушает, а потом спрашивает:

– Как давно вы употребляете наркотики?

– Месяца… – я опускаю взгляд, – четыре, наверное. Я не помню.

– Девушка, что вручила вам наркотик, – ваш наркодилер?

– Эм… да, наверное, так можно сказать.

– Как она выглядит?

Я описываю Алису, после чего следуют еще несколько вопросов о ней: где она живет, сколько ей лет и много-много о том, чего я не знаю. В конце адвокат говорит:

– Полиция еще не завела на вас уголовное дело, и я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось. Есть вероятность, что получится решить этот вопрос иначе. Если нет, будем добиваться оправдательного приговора. В вашем случае это вполне реально.

Я сглатываю, ничего не могу ответить. Оправдательный приговор. В моей голове оправдательные приговоры касаются убийц, насильников и мошенников, а я ведь ничего не сделала…

Наша встреча заканчивается. От всего услышанного мутит и кружится голова. Я настолько устала и ослабла, что как только оказываюсь на твердой тюремной кровати, то сразу проваливаюсь в небытие.

Просыпаюсь словно после страшного кошмара, будто не спала вообще. Сколько времени прошло, не знаю. По ощущениям – целая ночь. Произошедшее воспринимается словно что-то нереальное, просто выдумка. Только чувство омерзения к себе и миру дают понять, что все взаправду. Почти сразу в камеру заходит офицер и застегивает на мне наручники.

– На выход, – командует он, – за мной.

Я повинуюсь, плетусь следом в ужасе от предстоящей неизвестности. Он заводит меня в комнату для допроса, где находится только стул с двумя стульями, лампа и затемненное окно. Офицер сажает меня напротив и кладет стопку бумаг на стол.

– Простите, мой адвокат… Я не буду говорить без нее, – испуганно мямлю я.

– Тебе не понадобится адвокат.

Я замолкаю. Что это значит? Полицейский молчит, к моим глазам уже подступают слезы. Офицер представляется и начинает:

– Белинда, ты понимаешь, что нарушила закон штата Калифорния о наркотических веществах, их приобретении, хранении, перевозке, распространении, изготовлении и переработке?

Сердце переворачивается от его слов. Он повторяет:

– Белинда, отвечай. Ты понимаешь, что нарушила закон?

– Понимаю, – тихо говорю.

– Ты знаешь, что твои противоправные действия наказываются лишением свободы на срок от трех лет?

Я сглатываю.

– Нет, не знаю…

– Приговор по таким делам выносится по принципу прецедента, исходя из существующих решений подобных дел. В твоем случае это семь лет, для твоего друга – двенадцать.

Я чувствую леденящий ужас, охватывающий тело. Руки начинают неметь, щеки пылают.

– Наркотики – это не развлечение, Белинда. Наркотики в твоей сумочке – это не легкий сиюминутный кайф, а преступление против страны и государства. Ты это понимаешь?

Я киваю.

– На тебе как на гражданке Америки лежит моральная и правовая ответственность перед обществом. Твоя противоправная деятельность должна повлечь за собой наказание, ты согласна?

Оцепенев, я выдавливаю из себя:

– Согласна…

– Ты понимаешь, какие тебя ждут последствия?

– Понимаю…

– Какие?

– Тюрьма.

– Верно.

Я смотрю куда угодно, только не на полицейского. В голове шум, меня лихорадит.

– Вставай, – говорит он мне и под руку выводит наружу.

Офицер тянет меня по коридору, мы заходим в комнату с камерами хранения. В одной из них оказываются мои вещи: все, что было при мне и что у меня забрали – портфель, телефон и удостоверение. Полицейский расстегивает на мне наручники и вручает вещи.

– В этот раз ты отделалась легким, подчеркиваю – легким – испугом, Белинда. В следующий раз тебе так не повезет. Я надеюсь, ты все поняла. На выходе распишешься за получение вещей.

Я стою, словно парализованная, прижимаю к себе рюкзак и часто дышу. На негнущихся ногах выхожу наружу и иду по указанному шерифом направлению. В ушах звенит. Попадаю в большой светлый вестибюль; глаза, отвыкшие за сутки от дневного света, пронзает боль.

– Белинда! – слышу знакомый голос. Сбоку ко мне подбегает Том, а следом его охранник. Адвокат тоже оказывается рядом.

– С тобой все хорошо? Тебя не трогали? – спрашивает Том.

– Все хорошо. Мне надо сесть.

Я опускаюсь на лавку у стены и утыкаюсь лицом в ладони, пытаясь справиться с диким желанием блевануть.

– Точно все нормально? – опять спрашивает он.

– Ее до смерти напугали, – отвечает адвокат.

– Меня тошнит.

– Принеси воды, – говорит Том охраннику и садится рядом со мной.

Он обнимает меня за плечо, наклоняет к себе. От его знакомого, приятного запаха мне сразу становится спокойнее. Постепенно я начинаю осознавать, что все обошлось. Охранник вручает мне пластиковый стакан с холодной водой, после которого желудок скручивает боль. Кажется, последний раз я ела еще вчера.

– Лучше? – спрашивает Том.

– Да.

– Хорошо. Тогда уедем отсюда.

Я киваю. Что угодно, лишь бы выбраться из этого места и забыть все как страшный сон. Я оглядываюсь по сторонам, и до меня вдруг доходит.

– А Скифф? – спрашиваю я.

– Какой Скифф? – смотрит на меня Том.

– Со мной был парень…

– А, да… малышка, забудь о нем. Ему не помочь.

– Ясно, – спокойно говорю я, но внутри все пылает.

На выходе из отделения, прямо у дверей, нас ждет большой черный «Мерседес». Охранник открывает нам двери, сам садится на переднее сиденье. Машина трогается с места, мы все дальше и дальше отъезжаем от участка.

– Где папа? – вдруг спрашиваю.

Том вздыхает. Смотрит в окно. Я не могу терпеть его молчание.

– Ты ему не дозвонился?

– Он отключил телефон. Твоя мать сказала, что он не дома. Не было времени искать.

– Ясно…

Я опускаю взгляд.

– Эй, – зовет меня Том, – уверен, с ним все хорошо.

– Спасибо тебе, – говорю я, – и прости.

– Все нормально.

Мы замолкаем, но, кажется, Тому еще есть что сказать. Я смиренно жду, когда же он даст волю своему гневу и выскажет мне все.

Но вместо этого он наклоняется ко мне и доверительно произносит:

– Слушай, Белинда… будь осторожнее в следующий раз, ладно?

– Следующего раза не будет, клянусь…

– Я тебя ни в чем не обвиняю, не надо клясться. Просто… ты такая молодая и тебе ничего не страшно. Я это понимаю, но хочу сказать, не надо таскать по городу наркоту.

Я кусаю губы, смотрю в окно. Мне нечего ему ответить.

– И еще… если ты употребляешь наркотики… делай это как угодно, только не через шприцы. Никаких шприцов.

Мне вдруг становится невероятно стыдно, прямо до боли. Уши загораются, я спешу спрятать их под волосами. Чувство стыда такое всеобъемлющее и невозможное, что мне хочется спрятаться от Тома и никогда ему не показываться. Я киваю.

– Я больше не буду иметь с этим дел… правда… Прости, прошу…

– Всякое дерьмо случается, – обреченно говорит Том.

Я немного медлю, но потом все же спрашиваю:

– Ты рассказал маме?

– Конечно нет.

Я облегченно вздыхаю.

6

Те времена запомнились мне сплошным темным пятном, будто на улице всегда была ночь и я несколько лет не видела солнечного света.

Мне было девять, и единственное, что доставляло мне радость, – игры с моими друзьями-соседями. Мы бегали по домам, катались по району на велосипедах, устраивали соревнования из разряда «кто дальше прыгнет» или «кто больше всех отобьет мяч от земли». В эти моменты я забывалась, абстрагировалась от всего, что происходило дома, и была обычным счастливым ребенком.

Ничего не отличало меня от других, кроме одного: гулять я выходила редко.

Я не могла просто взять и уйти из дома, как делали это другие дети. Когда я видела, как свободно они могут перемещаться, то до дрожи завидовала. Мне так делать было нельзя.

Мама разрешала мне выходить из дома только тогда, когда я уберусь в квартире. Но уборка в понимании моей мамы – это явно не то, что имеют в виду все нормальные люди.

Все должно было выглядеть идеально. Ни одной пылинки на полке. У всех вещей есть свои места, и не дай бог какой-то из них оказаться не там.

Брызги на зеркале, отпечатки пальцев на ручках дверей – я протирала их каждый раз, когда они появлялись. Каждый день забиралась под потолок и стирала пыль с лампочек – едва ли хоть кто-то из людей делает это чаще, чем раз в неделю.

Если у мамы было плохое настроение, мне могло влететь за крошки на столе. Я до сих пор вспоминаю те годы с содроганием.

В тот день я очень хотела играть с друзьями. Но вот незадача – кран в моей ванной комнате протекал и оставлял лужицы в ванной. Я знала, маме это не понравится, и если она увидит их, то никуда меня не пустит.

В голове созрел план. Я выдраила полы до блеска, вытерла всю пыль и быстро закрыла окна – всегда так делала, потому что знала: с улицы летит пыль и к тому времени, как мама придет проверять, она снова осядет на полки. С той же целью я выключила вентиляцию. А потом сделала гениальную, по своему мнению, вещь: перекрыла в доме воду.

Я знала, никакие оправдания не помогут – мама не будет слушать, что кран протекает, поэтому избавилась от проблемы как могла.

И это сработало. Пройдя ее доскональную проверку, я побежала к друзьям.

Несколько счастливых часов я веселилась, но когда вернулась домой, окунулась в сущий кошмар. Мама не оценила то, что я сделала, потому что не смогла принять душ.

Тогда в первый раз у нее по-настоящему сорвало крышу. Как только я зашла в квартиру, она стала кричать на меня и ударила.

* * *

– Не корми его своей вегетарианской едой, ему надо есть нормально, – говорит Марта, – и не пей при ребенке.

– Разумеется, – отвечает Том.

Я проснулась минут пять назад и теперь стою у лестницы на втором этаже, слушаю разговор внизу.

– Папа, я хочу в «Макдоналдс»!

– Никакого «Макдоналдса»! – шипит Марта.

– Ну мама!

Том смеется, говорит:

– Я позвоню тебе завтра вечером.

– Не забудь дать Джоуи таблетки.

– Конечно. До встречи.

– Пока.

Входная дверь за Мартой закрывается, и я наконец-то спускаюсь. На звук моих шагов Том и Джоуи оборачиваются.

– Белинда! – удивляется малыш. Он срывается ко мне и обнимает, прижимается щекой к животу. Я обнимаю его в ответ, глажу по голове.

– Ты пришла поиграть со мной? – спрашивает он.

– Ну конечно! Я уже соскучилась.

– Как прошел день рождения?

– Было круто… жалко, что тебя не было.

– Мама сказала, мне нельзя там быть…

– Моя сказала так же, – смеюсь я, но на душе гадко.

– Джоуи, куда ты хочешь? – спрашивает Том у сына и опускается перед ним на колено. – Чем хочешь заняться?

– Хочу играть с Белиндой. Не хочу никуда.

Джоуи так искренне и крепко обнимает меня. Улыбается самой лучезарной улыбкой из всех, что я когда-либо видела. Я чувствую от него нескрываемую детскую искренность. Мне хорошо, ведь я так скучала по ощущению добра, совсем отвыкла от него. Никогда бы не подумала, что эти эмоции мне подарит ребенок.

– Малыш, ты что, влюбился в Белинду? – посмеивается Том, глядя на нас.

– Да, – смело отвечает Джоуи.

– Оу, – говорю я.

– И что тебе в ней нравится? – спрашивает Том.

– Она красивая.

– Позовешь ее замуж?

– Да.

– Хочешь поцеловать ее?

– Да.

Том смеется и смотрит на меня.

– Ну давай в щечку, – говорю я Джоуи и наклоняюсь к нему. Он без промедлений чмокает меня.

Дальше мы решаем поесть. Джоуи по-прежнему настаивает на «Макдоналдсе».

– Папа, я буду то же, что и ты, – говорит он.

– Там не будет мяса, – предупреждает Том.

– Я не люблю мясо! Мясо – это невкусно!

– Хорошо. Только не рассказывай маме.

Джоуи кивает.

– А я буду мясо, – вмешиваюсь, – хочу «Биг Тейсти». М-м-м… вот что я люблю.

Следующие два часа мы тратим на поход в «Мак». Проводить время с Джоуи и Томом – замечательно, я почти полностью забываю обо всех проблемах. Когда после долгой прогулки мы возвращаемся домой, Джоуи просит Тома сыграть с ним на барабанах. Наверху здесь целая мини-студия, с кучей техники, микрофоном, несколькими гитарами и барабанной установкой. Я сразу вспоминаю, как папа и Том в детстве учили меня играть на гитаре. Тогда, конечно, эти двое были совершенно другими. Все было другим, и эти воспоминания теплые, приятные, такие трогательные, что хочется плакать. Я вспоминаю об отце и решаю отойти позвонить ему. Как и говорил Том, его телефон выключен. Внутри поднимается волнение, я представляю, будто с ним что-то случилось, и в голове мелькают страшные варианты развития событий. Чтобы не думать об этом, скорее возвращаюсь обратно.

– Я хочу быть как папа, – говорит мне Джоуи. – Тоже хочу играть в группе и выступать перед людьми!

Наклонившись к нему, я с улыбкой отвечаю:

– Ты вырастешь и будешь в сто раз круче, чем он!

– Я не хочу быть круче, я хочу быть как папа.

Том подкручивает для Джоуи барабаны, чтобы те были ниже, пока тот вертится на стуле. Мне с ними так хорошо, ведь я чувствую любовь, которой не существует в моей реальности, в моей семье. Она так пленит меня, ради этой любви я готова сделать что угодно. Я совершенно точно зависима от всего, что ее касается.

– Белинда, возьми гитару, – говорит Том.

– Что?

– Возьми, ты ведь умеешь играть.

– Я так давно этого не делала…

– Руки вспомнят. Давай. Сыграем все вместе.

Том дает мне свой любимый «Гибсон», а сам берет бас от «Фендер». Получается у нас не очень, один Том действительно круто играет. Джоуи стучит криво, а я постоянно промахиваюсь с аккордами. Но это все совершенно неважно – важно только то, что мы вместе и нам хорошо.

Долго играть не выходит: Джоуи не отличается усидчивостью, и теперь ему хочется переключиться на какое-нибудь другое занятие. Том говорит, что это у мальчика от него, но мне слабо верится. Весь оставшийся вечер мы смотрим мультики. Спустя несколько полуторачасовых мультфильмов у всех слипаются глаза.

– Хочешь спать? – спрашивает Том у сына.

– Угу…

– Пойдем наверх, – говорит он и тянется к Джоуи, но тот протестует.

– Я хочу спать с Белиндой! – Малыш сидит, вцепившись в меня мертвой хваткой. Я улыбаюсь.

– Ладно, так и быть, идем, – говорю.

Я беру сонного Джоуи на руки, и мы поднимаемся наверх. Том такой же сонный и такой же милый, спотыкается на лестнице на верхней ступеньке. Мы укладываем Джоуи в ту кровать, в которой я сплю, а затем Том шепотом зовет меня ненадолго выйти.

Когда мы оказываемся в коридоре, он тихо спрашивает:

– Ты же не против?

– Конечно нет.

– Не устала от него?

Мотаю головой:

– Я люблю Джоуи.

– Ты как? – спрашивает Том.

– Волнуюсь за отца. Почему он не отвечает? – хнычу.

– Не знаю… веселится?

– Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он умер?

– О, малышка, – Том успокаивающе улыбается и касается моего запястья, – если бы все мы умирали, когда уходили в загул…

– Но вдруг…

– С ним все хорошо. Уверяю тебя.

– Ладно.

Том ехидничает, переводя тему:

– Обезьянник не снился?

– Боже, нет… – опускаю взгляд в пол. – Мне так стыдно за этот случай… ужасно стыдно.

– Да брось, было весело.

– Чего?! – хмурюсь я.

– Ну, знаешь, этот момент бешеного адреналина… страх, когда сердце стучит и приходится решать все в панике. Я испугался. Я буквально чуть не обосрался, когда ты позвонила. Никогда больше так не лажай.

Я улыбаюсь и одновременно киваю. Становится легче. Так мы стоим еще пару минут, а потом желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по комнатам.

* * *

Часов в шесть следующего дня Марта приезжает за Джоуи. Я жду в спальне, чтобы она меня не увидела. В это время снова пытаюсь дозвониться до отца – бесполезно.

Когда слышу, что Марта и Джоуи ушли, то скорее спускаюсь к Тому и говорю:

– Можно взять твою машину?

– Бери, – отвечает он и начинает оглядываться в поисках чего-то. – Только у водителя сегодня выходной. Черт его знает, где ключи от машины…

Он проходит в коридор и принимается копаться в ящиках. Я медленно подступаю ближе, заглядываю Тому за плечо.

– А, вот, – он подбрасывает связку в ладони, – надолго?

– Хочу съездить домой, взять хоть что-нибудь из вещей.

– А что с матерью?

– Ее сейчас не должно быть дома. Ну, я надеюсь, что ее нет.

Том оборачивается ко мне, поджимая губы.

– Съездить с тобой?

На несколько секунд я задумываюсь, опускаю взгляд. Но потом все же решаю:

– Да. Да, пожалуйста. Так будет лучше. На всякий случай.

Он кивает. Мы обуваемся и выходим из квартиры. Когда спускаемся на парковку, то за руль все равно сажусь я: несколько лет назад Тома лишили прав, после того как он устроил пьяную аварию, влетев в фонарный столб.

До дома двадцать минут пути. Пока мы едем, не разговариваем. Том сидит в телефоне, а я смотрю на дорогу и в навигатор. Думаю, вдруг отец уже дома? Вдруг он вернулся? Кажется, я еду домой совсем не за вещами. Когда мы подъезжаем, сердце стучит в два раза быстрее обычного.

Я медленно открываю дверь в высоком заборе, отключаю сигнализацию. Иду тихо, Том также бесшумно ступает позади. Сад перед домом как всегда ухожен, газон подстрижен. Машины матери на парковке нет, но отцовская стоит. В груди теплится наивная надежда.

Дверь оказывается закрыта лишь на один замок: обычно родители всегда запирают ее на два. Внутри темно. Пусто и тихо. Одного взгляда мне достаточно, чтобы понять: здесь никого нет. Внутри меня что-то обрушивается, и пару секунд я стою не шелохнувшись. Том проходит в гостиную. Мне стоит больших трудов взять себя в руки.

– Чисто, – заключает он.

Я киваю.

– Ладно, тогда я наверх.

– Мне убить твою мать, если она зайдет?

– Ха, – улыбаюсь, – боюсь, мертвым окажешься ты.

Том смеется. Говорит:

– Она меня ненавидит.

– Меня тоже. Есть хоть кто-то, кого она любит?

– Да плевать, – бросает Том и отходит рассмотреть безделушки на полках.

Не могу сказать, что мне тоже. Я поднимаюсь в свою комнату, аккуратно ступая по лестнице, словно боясь кого-то спугнуть. Мне становится грустно. Над кроватью по-прежнему висят плакаты с Янгбладом и Лил Пипом, над столом – карта с отмеченными странами, в которых я была. На полу пробковая доска с фотографиями на полароид. Не знаю, вернусь ли когда-нибудь сюда снова. Надеюсь, что нет.

Я подхожу к столу и выдвигаю из него длинный ящик – там бардак, как я и оставляла. Из-под листов и остального мусора достаю рамку с фотографией: на ней запечатлены мои родители. Мама давно убрала все семейные снимки, но один из них мне удалось стащить.

Это их свадьба. Я тоже тут есть, но только они обо мне еще не знают. Мама как-то рассказывала, что на следующий день узнала о беременности. Мне был месяц.

Над фотографией надпись: Билл & Линда Шнайдер. Родители издевались надо мной всю жизнь: с того самого момента, как я родилась и они сложили свои имена и назвали ими меня. А потом решили развестись.

Я оставляю фотографию в столе. Скидываю в сумку все самые нужные вещи и остальные, какие влезают. Беру всякое барахло, даже не глядя на него. Набиваю сумку вещами и спускаюсь на первый этаж.

Когда мы с Томом уже собираемся уходить, входная дверь вдруг открывается. Я пугаюсь, приглядываюсь…

– Пап? – спрашиваю.

Мы с Томом замираем, смотрим, как отец появляется в дверном проеме. С шеи будто падает камень, и я радостно говорю:

– Папа! – срываюсь к нему, почувствовав, как Том пытается удержать меня за руку. – Где ты был?

Отец пошатывается, и я останавливаюсь.

– Пожалуйста, дочка, можешь так не кричать? – хрипит он, пытаясь снять куртку непослушными руками.

– Что с тобой? – тихо спрашиваю, замечая, как он качается в разные стороны. – Ты что, пьян?

– Детка, совсем немного…

– Да ты шатаешься, пап!

– Бель… Бельчонок. У папы были выходные. Папа немного отдохнул…

Так и не сняв косуху, отец нетвердым шагом проходит в гостиную и валится на диван. Откинув руку Тома, я подхожу к папе.

– Ты обещал мне не пить! Папа, сколько можно, мы ведь говорили об этом!

Где-то на подкорке маячит мысль: «Ты стала такой же, Белинда. Ты поступаешь точно также, как он», но я прогоняю ее. Я не чувствую вину. В конце концов, я такая, потому что он такой.

Папа складывает руки в умоляющем жесте.

– Из… извини меня, Белинда… Прости дурака. Это в последний раз.

– Да что ты несешь! – взрываюсь я. – Ты постоянно обещаешь и никогда не выполняешь! Пап… я прошу тебя, перестань…

Слезы подступают к глазам. Лицо загорается, и сквозь пелену я вижу Тома, с сожалением смотрящего на нас. От этого становится так больно, что я зажмуриваюсь.

– Малышка, поговорим з-завтра… – Отец заваливается на диван, не раздевшись.

– Пап! – кричу. – Черт! Ты опять напился, и опять тебе нет дела до меня! Пока тебя не было, меня чуть не посадили!

– Да, да… – кивает он и закрывает глаза, проваливаясь в сон.

Пересекая гостиную, Том подходит ко мне. Обнимает меня за плечо и говорит:

– Идем отсюда. Ты все взяла?

– Да, но… как я теперь уйду? – Я поднимаю на Тома заплаканные глаза.

Он прижимает меня к себе сильнее.

– Поехали, Белинда… Он все равно не в состоянии общаться.

Я смотрю на отца, который уже заснул. Всхлипываю, вытираю слезы и сопли и слушаюсь Тома. Пока мы покидаем дом, я плачу. Потом, сев в машину, прокручиваю в голове картинки, где мой папа трезв и уравновешен, беспокоится обо мне и моей жизни. Он обнимает меня, интересуется, все ли хорошо. Что бы я сказала ему?

«Пап, я попала в полицию»?

«Пап, мне негде жить»?

«Пап, я употребляю наркотики»?

«Пап, мне плохо»?

И много-много-много чего другого. А он лишь печально улыбается, говорит, что любит и со всем поможет. Он говорит мне, что я молодец и со всем справлюсь.

Трогаюсь с места. Отстраненно смотрю на дорогу, думая об отце. В какой-то момент из меня вырывается:

– Ненавижу, когда он такой…

Том молчит, смотрит в окно. В тишине мы доезжаем до его дома.