Она с досадой жмётся к моей груди и отдаётся плачу. У меня этих слёз не осталось вовсе (даже для женской солидарности), а потому я спокойно прижимаю к себе несчастную и приговариваю на старом наречии утешающие слова. Ману задирает голову и с гордостью глядит на меня.

– Птичка, – выпаливает она. – Моя ты девочка! Теперь полёт твой свободен, теперь ты паришь над нами! Птичка.

И она, продолжая оплакивать уход друга, любовника и партнёра восклицает, что Мамочка – нынче не она; взращенная на её груди зрелая птица ласкает на своей груди родительницу.

– Если бы мне не было так горестно, тысячная похвала коснулась твоих ушей, птичка, – заверяет Ману. – Я не могу поверить, что имя Хозяина Монастыря добралось до Бога Смерти…Как он смел?

Я отрываю женщину от плеч и угощаю вином и сигарами. Она восторгается и питьём, и свёртками, насмехается, говоря, что я издеваюсь над ней, и утопает в блажи спустя несколько мгновений.

– Я узнала о его болезни давно и каждый день порывалась приехать, – рассказывает Ману. – Кажется, затянула…Ну ничего, свидимся.

– Все мы, – подхватываю я. – Рано или поздно.

И оставляю женщину на монастырские дела, прося отсрочку в неделю. Ману сжимает меня в своих объятиях и одаривает согласием. Тогда я, спокойно перенеся запланированные встречи и решения, уезжаю: отправляюсь к резиденции дома Солнца.

– Тебе бы пошёл кактус, – причитаю я, недовольно скалясь. А потом – вдруг – оросив щёки слезами, выпаливаю: – Ты и был, сукин ты сын, кактусом. Кто же знал, что в них есть и вода, и сахар, правда?

Машина замирает, едва не добравшись до резиденции Солнца – чернеющего пятна-здания с куском зелёного, чудом уцелевшего сада, посреди рыжей пустыни. Я – по традиции Дома Солнца – под зарево костра и дотлевающую плоть, высаживаю нового и, надеюсь, последнего представителя вышеупомянутого семейства.

– Ты хотел быть частью дома Солнца и, пускай и косвенно, ты стал частью дома Солнца, – приговариваю я и подбиваю почву. – Надеюсь, пожелаешь возлечь с родными. Вам есть о чём поговорить.

Высаживаю несчастного покойного меж деревом инжира и тиса. В жизни они были таковыми (жаль, никто не позволит мне после моего ухода примкнуть к любимым; никто не позаботится (просто от незнания) и традиция вымрет, оставив за собой задатки леса из некогда сада). А, может, незнакомец, что предал земле Гелиоса, поручится за меня?

Вопреки желанию Яна зачитываю о нём молитву – без вычурных жестов и глупых слов; я молюсь о нём молча и душой (её остатками), после чего желаю крепкого сна и здоровой, грядущей, жизни. Новому растению предстояло пробить собой землю, воздать память и дать побеги: взрасти, дабы Ян обрёл новую жизнь.

Оканчиваю приготовления и порываюсь к тису, который стал выше. Касаюсь вечнозеленой верхушки и разглядываю задатки красных, мелких-мелких, ягод. Гелиос зацвёл. Предаюсь другой молитве и признаюсь усопшему в вечной любви.

Вместе с этой поездкой расползаются слухи, что Бога Солнца в небесном пантеоне нет и давно…Его свет угас, однако вдовствующая жена взметнула к самым звёздам. Совпадением ли или нет стала поспешная кончина Бога Удовольствий? Кто станет следующим? Кто падёт от невидимой секиры былой послушницы?

Бог

Служащий наблюдает за движениями своей госпожи: новая Хозяйка Монастыря предаёт земле былого Хозяина Монастыря, последнего из дома Солнца (прямо не относящегося к великому клану, но принадлежащего всецело ему и только). Удивлённый взирает на окинутую скорбью и гарью резиденцию, и так рождается слух: он повествует об увиденном одной из знакомых послушниц, а та меж сестёр рассыпается в сплетнях о том, что Бога Солнца – где это видано? – в пантеоне нет. А раз Боги не накладывают на тела свои печати старости, ибо велики и бессмертны, некто прибегнул к насильственной расправе. Послушницы нашёптывают приходящим гостям о новостях и догадках. Так собирается легенда о новой Богине, что взошла в пантеон, изначально взобравшись на колени упомянутых – Бога Солнца и Удовольствий.

Моё дело – подстрекнуть; тогда пуганный люд припаивается уважением к женщине, тогда люди теряют свою веру.

Случается первый зачин грядущей войны.

Когда-то воевали за религию: безумные посягатели на истину изувечивали друг друга, дабы доказать, что их Слово разумнее, прекраснее и правильнее. А нынче воевали за свободу: от тяжёлого плена и гнёта удушливых созданий – даже не людей; существ, которые возомнили себя создателями мира.

Война движется с юга и саранчой сжирает деревни и сёла. Полис ещё не тронут. В Полисе безмолвствуют, продолжая танцевать в собственных пороках и грехах.

Война эта особенна тем, что Бог Войны – имеющийся в небесном пантеоне – не имеет к ней никакого отношения; глупый малец, едва заменивший предавшегося земле старшего брата, с наглым прикусом и нетронутым лицом, взирает на неспокойное небо, заслышав громы, лязги и крики, и проклинает зачинщика. Я подумываю отравить глупца за вольные слова и жесты, но посягнуть на ход истории не могу. То сделает меня обыкновенным, приземлит. Всё верно. Не следует вмешиваться в заведённый музыкальной шкатулкой механизм; мелодия проиграет своё, независимо от твоих остановок и попыток того. Она проиграет уготованную Создателем мелодию.

Бог Войны присасывается к бутыли и вызволяет саблю, разрезая ею воздух и несколько горлышек (ещё не людских). Намного позже эта сабля оставит улыбку-шрам поперёк моих рёбер, к которым ещё позже с благодарностью прикоснутся отчаянные руки. Я смотрю на гнусавого тщедушного ребёнка, который возомнил себя величавым потомком (секрет, заключающийся в том, что рождён он был не от великого отца – первого и истинного Бога Войны, а от слуги по ошибке развратной мачехи, был ведом немногим) и хочу преподать урок этому ребёнку, однако не могу. Не могу. Воспитание – даже отсутствующее – возлагалось всецело на родительские плечи, а потому заслуженные плоды этот малец сорвет самостоятельно. Не скоро.

Предположение о том, что я предсказываю будущее – абсурдно; эта дева недосягаема и чиста. Я лишь наблюдательно взираю на мирских и, делая выводы, распределяю им уготованное и заслуженное.

Предположение о том, что я создаю историю – абсурдно; эта мадонна незнакома и лиха. Я лишь подчиняюсь её правилам и внимаю её виршам.

Предположение о том, что я уже проживал жизнь и помню все мгновения – абсурдно; этот святой чужд и безлик. Я лишь следую данным заповедям и исполняю свой долг.

Меня взрастил Бог Жизни. Единственный, кто зовётся своим истинным именем и на имя это имеет полное право. Единственный, кто не отпускал и не уповал на данные земли. Единственный, кто позволил двум сородичам – Истории и Будущему – прибегнуть к силе и наслать на Мир чуму. Чума эта звалась человечеством, и прискорбнее паразит ещё не встречался вовеки веков. А я…та мера наказания, что карающей рукой ласкает лица приходящих. Через меня пройдёт каждый: никто не укроется от внимательного взгляда и вынесенного приговора Смерти.

Новая Богиня и новая Хозяйка Монастыря отправляет мне письмо, в котором просит покровительства, ведь Бог Смерти – единственный, кому известна вся её история и ведомы дела. Но ответом и вместе с тем отказом (не время!) служит молчание.

Женщина

Проходят месяцы. Надеюсь, не годы? Пантеон успевает смириться с шокирующими новостями, а я успеваю смириться с возлагаемой ныне ответственностью.

В один из ничем не отличающихся друг от друга дней объявляется она. Сумасшедшая подносит своё уставшее тело тяжёлым шагом, и никто не может воспрепятствовать надвигающейся буре: девочка отбивает о закрытые Монастырские ставни и требует встречи с Хозяйкой.

– Госпожа, – обращается она ко мне, когда я распахиваю кабинетную дверь и взглядом велю проходить.

Девочка встаёт напротив рабочего стола (как бы ожидая приёма и слушания) и преспокойно наблюдает за моими тягучими движениями по кабинету. Я открываю окно и, запустив поток удушливого ветра, присматриваюсь к подоспевшей незнакомке. Нежно-розовые волосы едва доходят до плеч, а игривая чёлка едва касается выкрашенных в горчичный бровей; улыбка обкусанных губ – невероятной красоты и дурмана; одежда скромная, но подчёркивающая фигуру: от долгого – вот, что её выдаёт – пути кайму белоснежной юбки облизала рыжая пыль, а гольфы – по той же причине – сползли к щиколоткам.

– До чего ты сладкая, – протягиваю я и вызволяю из ящика стола портсигар. – Зефирная, вся такая тягучая.

Девочка смущённо пятится и утаивает взор ясных глаз в не менее провокационном вырезе рубахи на мне.

– Рассказывай, конфета, – придирчиво улыбаюсь я и, затянувшись, протягиваю сигаретную спицу девочке.

Она прикусывает губу и осторожно тянет руку; я отстраняю сигарету и восклицаю поперёк:

– Ты ведь знаешь, кто я?

– Хозяйка Монастыря, – довольно объявляет девочка. – Разрешите?

Догадливая!

Закладываю острую спицу в прекрасно сложенные губки и ловлю направленный мне в лицо клуб дыма. О, боги…

– Меня зовут Райм, – представляется девочка. – И я пришла к вам на службу, госпожа.

– Самоуверенно, – заключаю я и приглаживаю бедром столешницу; девочка же стоит напротив. – А кто тебя, собственно, звал? Может, ты или твоя семья предлагали тебя в письме, а я его не углядела?

– Я сирота, – спокойно объявляет Райм. – И я пришла к вам из резиденции Бога Жизни.

– Интересно, – причитаю я, закидывая ногу на ногу и очередную сигарету в рот, – ложь из этого – всё или только часть?

Девочка пускает облако и говорит, что моё недоверие к ней оправдано, однако врать или привирать при знакомстве она не хотела вовсе, ибо рассчитывала на счастливое и долгосрочное сотрудничество.

– Я верю, что ты сирота, но не верю, что ты пришла из резиденции Бога Жизни, просто потому что Бога этого нет, не было и быть не может, дело до нас ему нет, а без нужды тебя бы никто не прислал.

Райм сжимает губки и объясняется: она была в числе слуг, что следили за порядком дома и проводимых там вечеров. За некоторую плату девочка составляла приятную компанию важным господам; так скопила на дорогу и ныне желает нести службу мне. Проделанный путь многое говорил о характере и намерениях. Однако можно ли доверять сладкоголосой красавице?

– Хорошо, конфета, но тогда скажи, для чего ты мне в числе послушниц? Думаешь, в Монастыре недостаточно одобренных мной красот?

– Я пришла к вам не за ролью послушницы, – довольно улыбается Райм и протягивает почти дотлевшую сигарету. – Я хочу быть вашей помощницей.

Вздыхаю и смеюсь, а девочка приправляет:

– Вы не разочаруетесь! Вот увидите: я вам понравлюсь.

– Уже.

И румянец в очередной раз щиплет её миловидное личико.

– Тогда скажи, зачем мне помощница?

– У вас много работы, я догадывалась, – говорит Райм. – А увидев Монастырь воочию, лишь убедилась в том. К тому же на одном из последних вечеров я подслушала разговор некоторых Богов: они обсуждали вас, госпожа, и ваши дела – бесконечные и многие. Они говорили, что вы вобрали в себя силу двух богов, а потому и работы у вас столько же. За себя, за бога Солнца и за бога Удовольствий. То правда?

– Тебе виднее, – забавляюсь я и перебираюсь в кресло, указываю: – Садись.

Девочка послушно приземляется на диван.

– Кем ты послана?

– Не понимаю…

– Кто отправил тебя в Монастырь?

– Никто.

– Имя.

– Я решила сама, госпожа.

Девочка убедительно качает головой, на что танцует её розовая грива.

Увы, но с ведением дел, когда на твоей стороне никого нет, обрастаешь синдромом Яна: синдромом вечного преследования и губительных дел извне.

– Конфета, – решаю пригрозить и следом признаюсь: пока девочка вертела головой и велась на флирт, я достала из-под стола стилет. – Такой маленький, но очень острый кинжал, – улыбаюсь новоприбывшей. – С тончайшим клинком, представляешь? И если будешь продолжать мне врать, конфета, клинок этот перережет твоё чудненькое горло и кровью окропит место, на котором ты сидишь. Присмотрись к несходящим с ткани пятнам и убедись в серьёзности моих слов.

Пятен не было, однако девочка и не искала. Лицо её выдало пробежавшее на долю секунды волнение.

– Уяснила, конфета? – спрашиваю я.

– Да, госпожа, – сбито отвечает Райм и в то же мгновение расправляет плечи, меняет испуганный взгляд на отчаянный, требующий прислушаться. – Но это не потребуется. Я говорю правду, Хозяйка: моя служба у вас должна начинатся с неё, ею и продолжатся. Я умру за правду и за Вас.

– Принята, – говорю я.

И отныне Райм посещает съезды и собрания вместе со мной, и отныне присутствует на каждой встрече и с каждой из послушниц, с каждым из послушников ведёт добрые разговоры, мельком нашёптывая мне их содержания. Я возлагаю на Райм традицию организации Шоу, которого не было долгое время. С уходом Ману ушло и данное мероприятие, но сладкое розововолосое чудо осмелилось одарить меня стремлением к движению и возрождению, а не только упадку и самоедству, которыми я была занята.

– Докажи свою преданность, – велю я. – И когда-нибудь я назову тебя Мамочкой, когда-нибудь ты заслужишь имя самой Ману.

Приношу ей очаровательные чулки и наблюдаю танцующую у зеркала нимфу. На ней белые юбка и бандо в цвет. Райм игриво взбивает волосы и, кружась, благодарит Богиню-покровительницу.

Не могу понять, как в ней умещаются природный ум, рассудок, детская самозабвенность и неряшливая глупость. Со всей серьезностью она подходит к организации грядущего вечера, с понимаем и пытливой дотошностью выслушивает многочисленных партнёров и гостей, а в следующий миг радуется новому наряду и едва не пляшет под мою хвалу.

Мы бредём по мрачному, лишённому свету, коридору: девочка сжимает саму с себя в объятиях и восклицает нечто о триумфе. Я велю ей собраться, однако то не требуется. Задор и хохот испаряются сразу же, как мы оказываемся на сцене. Свет ламп и блеск софитов ударяет по глазам; быстро оглядываю собравшихся: такого притока людей давно не было, и потому с Яном аншлага я не застала.

За несколько недель мы оповестили небесных Богов и их доверенных с земли, вручив чудесные приглашения на возобновлённую традицию Дома Удовольствий – Монастырское Шоу. За эти же несколько недель я нашла на окраинах юных и нетронутых дев. Моя помощница подсобила и рассказала, где можно искать прелестниц экзотической внешности, а потому Монастырю было что показать и чем угостить привередливых гостей.

Я благодарю присутствующих и объявляю начало Шоу; Райм сладкоголосо заменяет меня у микрофона и – под аплодисменты – усаживает в зал. А затем возвращается и задорными шутками приправляет грядущее выступление. Её довольно обсуждают находящиеся близ меня и даже – чёртова карга, не желающая помирать – Богиня Плодородия зудит о нимфетке.

– Эта девочка занята, – улыбаюсь наперерез её похотливому оскалу.

Шоу гремит. В тот вечер, мне кажется, я счастлива.

Гостям подносят напитки и угощения, сцена утопает в искусственном дыму и бесконечном куреве. Одна красотка перебивает другую, один юнец подсиживает другого на коленях особо важных гостей. Вскоре вместо юбок и подвязок на сцене пляшут купюры и договора; я наблюдаю явное и желаемое, я превращаюсь в, будь он проклят, Яна и ликую с того.

Слышу комплименты в адрес Монастыря и в организованном дне, запрокидываю рюмку и, хохоча, принимаю поздравления.

На утро ничего из этого не остаётся. Ни шума, ни плясок, ни задорных гостей. И счастье оказывается мнимым, выкуренным, выпитым. Послушницы, послушники, слуги и те – разбегаются по своим каморкам и дремлют; до работы ещё долго.

Переворачиваюсь на спину и взглядом скоблю белый, потрескавшийся потолок; его наблюдал Ян, когда я не пришла на глас? Голова гудит, мысли гудят, мир гудит; ещё движение – и по швам. Как вдруг отмечаю рядом с собой слабое шевеление: пугаюсь и едва не валюсь с кровати, а из-под одеяла выползает Райм. Девочка потирает заспанные глаза и интересуется моими делами.

– Как ты здесь оказалась? – выпаливаю я, пытаясь вспомнить остатки вчерашней ночи.

Спальня – как и прежде – для всех кроме хозяина (в моём лице) закрыта. До сегодняшней, логично предположить, ночи.

– Простите, госпожа, – с зевотой протягивает девочка и поспешно сползает с кровати. – Мне не следовало…

Она рвётся из комнаты прочь, но я приказываю вернуться и объясниться. Девочка говорит, что я сама велела проводить себя в спальню (а на вопрос какую – пробормотала что-то на старом наречии и отодвинула гардину), однако на протяжении всей ночи мучилась от кошмаров: изводилась и звала павшего бога.

– Я осталась с вами, – оканчивает девочка, – простите за вольность.

Её трогательное лицо заставляет вмиг позабыть о провинности.

– Спасибо, Райм.

– Я прощена?

– Разумеется.

Это первый и последний раз, когда я обращаюсь к конфете по имени. Следом в адрес её сыплются только ласковые и добрые прозвища. На протяжении недели мы разбираем поступающие письма от посетивших Шоу. Все в восторге и в радости благодарят за мероприятие, желают ещё больших благ и надеются на скорую встречу. Тогда я набираюсь мнимыми друзьями. Тогда я обзавожусь истинными врагами.

Бог

– Разрешите, Богиня, пригласить вас на прогулку? – обращаюсь я к задумчивому лицу.

Женщина прижимается к лошадиной шее – жилистой и дрожащей. Парный взгляд ударяет в ответ.

– Из меня дурной компаньон для прогулок, а друг – ещё хуже, – певуче выдаёт Луна и – словно бы на прощанье – похлопывает лошадь. – Вынуждена оставить вас.

И силуэт её неспешно отдаляется. Как скоро бойкий нрав позволил избавиться от надоедающей беседы. Запрыгиваю на лошадь и медленно гарцую подле женщины.

– А если я приглашу вас повидать обитель самой Смерти, вы согласитесь?

Луна смеётся и снисходительно поглядывает:

– Это еще более безумное предложение, не находите?! О, я не знаю всех суеверий, имеющих место быть в пантеоне среди не верующих и веру только в себя признающих, но, кажется, отправиться к Смерти домой – идея не из лучших.

И женщина опасливо смеётся, но опасливо – напрасно; я речи гнусными или обидными не нахожу. Восторгаюсь остроумию и утверждаю, что дом мой – не дом вовсе, а если и дом – то только малой частью.

– Умеете вы заинтриговать, но, прошу простить, согласиться не могу. Виной тому предубеждения иных.

Луна пожимает плечами.

Прошу объясниться и внимаю следующему:

– Моё пребывание среди всех этих «законных» Богов и так припирает их и не даёт покоя; любая оплошность равняется огласке с преувеличением в ту же секунду, любая ошибка – в тот же миг притесняет каким-то образом их. Меня не любят Боги, а люди мало верят. Если я потеряю и эту высоту – рухну вовсе.

– Я поговорю! – бросаю обнадеживающе и подтягиваю поводья.

Лошадь, а вместе с ней и бредущая женщина, останавливается.

– Что это значит?

– Я поговорю и с Богами, и с людьми. И положительно настрою их по отношению к вам и Монастырю.

– …на условии? – быстро догадывается Луна.

– Вашего согласия. Вы навестите меня.

– Ваш дом без дома?

Протягиваю руку и немедля получаю женскую руку в ответ. Богиня прытко взбирается на лошадь и, обнимая её за гриву, велит мне начинать прогулку.

– Вы не пожалеете, юная богиня.

– Охотно в это верю.

И в тот же вечер она сидит перед костром на берегу (удивляясь рассекающей долину реке, на что получает ответ: то подарок Бога Жизни) и плетёт венки. Красные соцветия – контрастом лежащие на фоне её чёрных одежд – обнимают голову и вплетаются в графитовые волосы.

– Люди, – рассказываю я, – прозвали её Летой, – и киваю на неспешную водную гладь.

– Здесь бывают люди? – утоняет Луна.

– Не здесь, в устье. Набирают живительную влагу и ступают обратно в ссохшиеся деревни.

– Ваш Бог Жизни злораден и скуп, если одарил Смерть водой, а из действительно нуждающихся в ней деревень вычерпал всё до последней капли.

– Все боги таковы. Они любят поучать.

– Потому что любят учить, а не потому что хотят выучить. Это тешит их самолюбие.

– Даёт благо.

– Красивый слог не отражает сути, надобно верить действиям и зреть первопричинам.

– Вы считаете боги злы?

Женщина бросает неспешный взгляд, размышляет, раскусывает мысли. А следом говорит:

– Да. Потому что справедливы.

Улыбаюсь и отвечаю:

– Разве справедливость не есть навязанная догма?

– Я бы назвала справедливость естественной реакцией на девиантное поведение.

– Разве девиантное поведение не есть навязанная догма?

Луна смеётся и говорит:

– Вы любите споры, я же их презираю. Оставьте свои суждения для нуждающихся в знаниях, меня же оставьте с моими непреклонными (не говорю, что вообще; скорее на данном этапе жизни) взглядами.

– Как угодно молодой Богине.

И следом женщина восхваляет скромную и прекрасную рощу, находящуюся подле реки, на что получает ответ: то подарок для Бога Жизни – как вечное назидание: смерть способна создавать и взращивать.

– Способна? – подтапливает Луна.

– Вы свидетельница.

– И вы свидетель многого. Кажется, мы созданы для секретов друг друга.

Как она спокойна и решительна…

Я спрашиваю о доверии, на что молодая богиня отрывает от сердца:

– Мой супруг говорил, что доверять человеку – значит, подозревать его меньше остальных. Я согласна с ним, однако к самому Богу Солнца питала не поддающееся сомнению и нарушению доверие. К Хозяину Монастыря этого доверия не было – я ожидала подвоха и удара, а потому выучилась быть наготове. Что касается Бога Смерти…я вновь ощущаю спокойствие и, как бы глупо и безрассудно то не звучало, доверила бы вам собственную жизнь. Вы не обманите. Вы другой.

Я же отрываю от сердца:

– Для меня честь быть одаренным вашим вниманием и доверием. Я не подведу вас.

– Не сомневаюсь.

И следом женщина восторгается отсутствию дома на крещённых моими землях и образу жизни вечного скитальца, на что получает ответ: все эти земли – без исключения (и даже любого мнимого бога) принадлежат Богу Смерти и потому Бог Смерти волен кочевником перемещаться с места на место и подолгу нигде не задерживаться.

– Однако теплей всего Богу Смерти здесь, – загадочно улыбается женщина и приступает к изготовлению второго венка.

Я переворачиваю запечённые плоды, вороша в костре острые спицы, на кои они насажены, и спрашиваю, отчего сложилось такое мнение.

– Когда мы пришли, место для костра уже было уготовлено. Да и люди одарили проходящую реку именем реки из старого мира созвучно вашей должности и вашему имени, – отвечает Луна и протягивает крепко держащиеся друг за друга цветы.

Не двигаюсь и подарок не принимаю, на что гостья моя ступает близ и покрывает голову самостоятельно. Мог ли я назвать её безумной?

– Это ваш дом, – подводит Луна. – Без дома в привычном понимании, вы не соврали. Возможно, то, к чему привыкли мы – обыкновенные, вам попросту не требуется. Пока что или вообще.

– Пока что? – цепляюсь я и протягиваю сготовленную вицу фруктов.

– Когда-нибудь вы захотите осесть. Даже птицы прекращают свой полёт, дабы свить гнездо.

И Луна раскусывает горячий плод.

– Как ваше самочувствие? – спрашиваю я.

– Почти не болит, – отвечает она, подразумевая сердце и личное.

– Как ваша работа? Справляетесь с обязанностями Хозяйки Монастыря?

– Может, спросите то, что действительно не знаете?

– Думаете, я слежу за вами?

– Вы явились в монастырский сад, когда я уколола руку о шипы розы и кровью обняла стебли. Это совпадение?

– Почему же я не пришёл раньше, когда вы в самом деле нуждались в добром слове друга?!

– Мой скверный характер подвывает ответить «вот и скажите мне», однако я одарю вас иным ответом: вы сделали то намеренно. Чтобы я раскусила потерю и отравилась болью, чтобы оправилась от неё, пропиталась делами и истинно вникла в них, чтобы я без помощи приняла формирующие управленца и просто человека события.

– Не слово в слово, – забавляюсь я, – но вы правы. Не сильно скучали по старому другу?

– Совершенно не скучала.

– Зачем же укололись розой?

И Луна смотрит на меня – насмешливо и по-доброму. И Луна, наконец, отпускает сшивающую её на заплаты грусть.