[Абсолютно голые, какие-то, красно-оливковые фигуры мужчин, то падали на землю, оттопыривая свои задницы, то вскидывались вверх, потрясая эрегированными половыми членами. Из завихряющегося над ними крутящегося как торнадо, чёрного пара появились разноцветные искорки, разделившись по одному на каждого мужика, медленно заскользили вниз. Притихшие жрецы, вытянувшись на цыпочках, склонили головы.
"Что это за хрень у них на затылках?" – подумал, то выпадающий из сонного забытья, то вновь проваливающийся туда Алексей, – шрам, нет не шрам, больше похоже на сощуренный глаз."
Спускавшаяся вниз, к ближайшему от Алексея жрецу, искорка превратилась, в, как бы, тоненькую стеклянную, пипетку, переливающуюся всеми цветами радуги. Подлетев к затылку, подрагивающего от нетерпения, мужика, скользнула внутрь "затылочного глаза". Мужик взревел, как многотонный бульдозер и…, изменился: крутящаяся туда-сюда голова, превратилась в башку старого, омерзительного вурдалака; мышцы непомерно вспухли; раздулись, как верёвки, вены; глазницы превратились в две полыхающие кровавым огнём паровозные топки. То же самое происходило и с другими. По завершении трансформации, стоящий где-то вдалеке, здоровенный, вдвое превышающий остальных жрец, то ли запищав, то ли засвистев на уровне ультразвука – дал команду. И начался – Ад! Прямо из земли, под действием истекающих из рук жрецов, волн кровавого огня, формировались блоки, обтёсывались, высверливались(непонятно для чего) отверстия, готовые блоки "плыли" к месту постройки.]
"Трансмутация материи, вот и всё, Максимка, то что мы потеряли вследствие первородного греха, так же как и способность к левитации, и…, да и, вообще, ко всему."
––
–Привет, Паша, – свернул с тротуара Алексей Петрович, увидев стоящего у своей машины Павла Николаевича.
–Новая?
–Угу, – не отрывая взгляда от чёрного, как ночь, "лексуса" буркнул Пашка.
–Купил?
–Нет, подарили, – вяло отшутился друг детства.
–Всё никак не наиграешься? – попытался растормошить, совсем уж угрюмого Пашку Алексей Петрович, вспомнив как, приходящий в гости к более зажиточному другу, Павёлка никак не хотел играть ничем другим: "давай в морской бой? – ага, щас, уууу-уууу, щас ещё немнозка этой масынкой, уууу-уууу, и этой, уууу". А потом, выпросив какую-нибудь забрать на одну ночь, к себе домой, глядя умоляющими глазами на маму: "мозна, тёть Глаша, мозна? Я не паламаю, чесна-чесна!"
–Знаешь, Лёша, а я ведь тебе всегда завидовал, – покосился на Алексея Петровича, нимало не оживившийся Пашка, – иногда так прям завидовал, до ненависти трясучей, убить тебя хотелось, сильно-сильно хотелось.
"Ничего себе оборотик", – встревоженно напрягся Алексей.
–Особенно тогда, когда у тебя, почти сразу после крещения, вера появилась. Внутри, – поёрзал по необъятному пузу кулаком, – такая чёрная буря завихрилась. Думаю – да как?! Как так-то?! Я без пяти минут поп, а мне Он веры не дал, нисколько, ни разу…, а этот, только воцерковляться начал – и на тебе! А тут недавно, сижу читаю, Апостола, ну то место где про женитьбу, и меня как током шарахнуло! Так быть ‐ Ему верным – это МИЛОСТЬ! И Он кому хочет тому даёт, а кому не хочет…, а потом закрутилось калейдоскопом в голове, "Он – Господь, что Ему угодно, то да сотворит", "кого помиловать – помилую, кого пожалеть – пожалею". Ну, вроде как я, когда копейки по стаканам, этим бомжам, которые возле храмов…
–Пашка! – резко оборвал, "поехавшего не в ту степь", Пашку Алексей Петрович, – чего ты несёшь? Чего опять за придурь у тебя в башке выросла? А то, что "хочу, чтобы все спаслись", а прощать семидожды семь раз на день – Это Он зачем сказал? Так, если Он нам повелевает такое всепрощение, то неужели Он Сам не готов простить любого грешника? А про разбойника – ты тоже забыл?!…
–На всенощную пойдёшь? —нетерпеливо прервал "нравоучение", враз оживившийся, заулыбавшийся Пашка.
–Да, сюда, – мотнул головой Алексей Петрович в сторону, находящейся недалеко, через два квартала, церквушки.
–Поехали к "дяде Ване", а? – умоляюще заскулил Пашка, – так там хорошо! Так мне там нравится! Я всегда, прежде чем зайти, обойду кругом, и кажется КРЕПОСТЬ! Из бойниц – пушки торчат, по верху – всё, закованными в латы, воинами утыкано, попробуй кто сунься! Внутрь зайдёшь, и всё! Как в детстве у мамки на коленях.
Подумав о том, что и у него, построенный ещё до революции, из крупного красного кирпича, храм Иоанна Крестителя, вызывает точно такие же ощущения, Алексей Петрович с видимым сожалением возразил:
–Да я бы с радостью, сам же знаешь, как я туда люблю("а как не любить, если и сам там крестился, и Олечку там, и венчались там же"), не могу, правда не могу, далеко же…, Олечка…, ну совсем в-общем, на работу еле-еле заставляю себя из дома выползать…, а ты поезжай! – попытался подбодрить снова поникшего Пашку Алексей Петрович, – хорошее дело! Поедешь?
–Угу…
–К дяде Ване, на могилку не забудь! И от меня поклонись ему. Хорошо?
–Угу…
–Ну всё, давай, завтра увидимся.
––
–Ваше Императорское Высочество! Может быть, Вы, всё же отзовёте, все последние двадцать веков никак не оправдывающий себя, бизнес-план по вышелушиванию недозрелых особей Фермы EVG1966?
–И в самом деле, Ваше Императорское Высочество…
–Ну, папа!!! Разве я виновата, что после прихода к ним Источника Жизни, они совсем отупели? Если раньше, в этом, как его…, вот! Древнем Риме! Ихняя мамашка, своего детёныша, чик ножом по горлу, и всё! Два – ноль в нашу пользу! А сейчас, как весь наш отдел маркетинга не бьётся, как не переустанавливает драйвера психосоматического управления, никак до этих тупых тварей не доходит, что убивать, ещё не отпочковавшихся носителей, нет никакого смысла! Потому что, недоношенные, неродившиеся Зёрна Жизни, сразу же уходят к Творцу. Но!, – есть и хорошая сторона! Каждая тварь женского пола, убившая своего нерождённого детёныша – НАША! А таких, с каждым годом, всё и больше!
–Цифры, Ваше Императорское Высочество?
–Сорок два и четыре десятых миллиона особей-носителей женского пола в год! А если, прибавить к этому, несущих, согласно закону Творца, равную с ними ответственность особей мужского пола, то – как, Вы, сами понимаете, Ваше Императорское Величество, в последнее столетие – этот бизнес-план наконец-то начал работать! И довольно эффективно!
––
Алексей Петрович проснулся услышав "фырчание разъярённой кошки":
–Не пущу я его никуда! – голос Жанны – то чуть повышался до "праведного негодования", то снижался до сдавленного шипения, – он у меня две недели без выходных! Только тридцать первого и первого по полдня, и то, постоянно ему Олег звонил, то – то, то – это, ему надо! Вчера поздно пришёл, не отдохнул совсем и на всенощную попёрся! Так что – пусть спит!
Категорично прервав невнятное поскуливание "отталкиваемого от мамкиной титьки щенка", продолжила:
–Ничего не знаю и знать не хочу! Не надо мне тут сказки рассказывать! Сами как-нибудь справитесь!
Перебарывая разламывающую всё тело усталость, Алексей, не особо вслушиваясь в продолжающуюся словесную баталию, натянул сидя на кровати домашние "трикошки" и нашмыгнув "шлёпки" побрёл, позёвывая, в прихожую:
–Доброе утро, родная, с Праздником, – погладил по спине и чмокнул за ухом, сразу заткнувшуюся и скрестившую руки на груди жену.
–Спасибо. Тебя тоже, – сухо проговорила Жанна глядя куда-то влево и вверх, пристально вглядываясь в стенку над дверью в ванную.
–Санёк! Привет, – дёрнув протянутую ему, – через порог нельзя! – затащил в квартиру, бывшего сержанта, впоследствии "правую руку" следователя по особо важным делам Жанны Валерьевны Матушкиной, в девичестве Потоцкой, – разувайся, проходи, и ты дядь Коль, тоже. Милая, поставь чайник, пожалуйста.
Заулыбавшийся на все "тридцать два", дёрнувшийся было нагнуться к своей обуви, новоиспечённый капитан, услышав за спиной предупреждающее покашливание дяди Коли, смахнув рукой улыбку в веснушчатого лица, проговорил:
–Тут это…, в-общем, такое дело…
Вполуха слушая сбивчиво выдающего информацию Александра Ивановича("Саша! Ну сколько можно? Учу, учу тебя, а доклад, по-нормальному, никак! Зато – как, к своим дружкам бывшим, в караулку "запрёшься", ну чисто – Цицерон!"), Алексей Петрович рылся в ящике с домашними инструментами:
–Вот. Нашёл, – показывая потускневший от старости ключ, – хотя вряд ли подойдёт, больше двадцати лет прошло, как он мне его дал.
–Нам ещё потом в отделение надо будет, ну вы ж сами знаете, Жанна Валерьевна, – виновато "заныл" здоровенный заматеревший мужик.
–А ну вас, – обречённо махнула на него рукой хозяйка дома, – идите, он вас догонит, – схватив за рукав удержала, собирающегося было, шагнуть через порог, Алексея Петровича. Прикрыв дверь, и ткнувшись лицом в плечо мужа, попросила, говоря куда-то прямо в сердце:
–Малыш, я тебя прошу, очень прошу, держи себя в руках…, чтобы ни случилось…, и возвращайся поскорее…, я ждать буду…
–Так он точно один вернулся? Без двадцати двенадцать? – сбежавший в нетерпении ниже на один пролёт, капитан оглянулся на неспешно спускающегося по лестнице дядю Колю.
Отдавший свою палку Алексею Петровичу, идущий придерживаясь одной рукой за перила, а другой за правую руку соседа, пацана, которому, в детстве, не раз и не два, выкручивал "ухи" за хулиганство, так же как и Пашке, и своим внукам и остальной дворовой шантрапе, и которые тем не менее постоянно хороводились у него в квартире, время от времени разгоняемые приходящими делать уборку многодетными дочерями, "аксакал" многоквартирного дома подтвердил:
–Точно-точно. Только молитвочку, Угоднику, дочитал, и собирался присесть, псалтырьку почитать, слышу машина во дворе взревела, подошёл к окошку, форточку прикрыть, а то холодом, что-то потянуло, смотрю, Пашка с пакетом, неторопливо так, к своему подъезду, глянул на часы, думаю, а чего он?, раньше вроде, никогда всенощные, ни на Пасху, ни на Рождество, не пропускал, как бы там и что бы там у него не случалось…
–Ну, а что такого то? – удивился "формальноправославный" христианин, – вы же, вот, тоже не были – и ничего.
–Не был, не был, – огорчённо закивал головой старик, – не пускают меня, девки мои, никуда, в последний раз, в церковке, на Миколу зимнего, кое-как, – остановившись у подъездной двери и напяливая, поданную Алексеем, вязанную шапку, на совершенно лысую от дремучей старости, голову, – Танюшку(младшая дочь) с Верочкой(внучка от средней дочери), уговорил, уважили, сводили. Да не сводили, на руках считай всю дорогу туда и обратно, и там, как курицы вокруг меня, и смех и грех, ну Слава Богу – хоть так. Это твоё счастье, капитан, что сейчас утро раннее, дрыхнут они все(постоянно снующий туда-сюда, неугомонный рой многочисленного потомства), а то бы ты, ни в жисть, меня из дома не выковырял. Они ж у меня – дуры дурами, не то, что – его жинка…, понимающая.
–Дедушка, а сколько Вам уже? – спросил, отпустив подъездную дверь Александр Иванович, и, пристраиваясь с правого боку, помогая спуститься по скользким ступенькам.
–Сто два годика, милок! Сто два!
–Ого! И воевали?
–А как же! – встрепенулся бравый танкист, – три года в "тридцатьчетвёрке". Броня крепка и танки наши быстры!
–Саня, ты это…, завязывай, а то, если мы сейчас…, про то как – Берлин брали, да потом Квантунскую громили…, так и до вечера…, – Алексей Петрович, приобняв за плечи тепло укутанный "скелет", ткнулся лбом в перекошенную, сожжённую в горящем танке щёку.
–А чего вы здесь мёрзнете? – спросил выскочивших из неработающей, выстывшей "десятки", помощников, начальник опергруппы.
–Да воняет там в подъезде, дышать нечем, – ответила за всех, молоденькая соплюшка, не отрывая глаз от новогоднего подарка, – канализацию, по ходу прорвало в подвале, в аварийку звонили, никто трубку не берёт.
–Ну, надо значит дежурному по району звонить, а нет, так городскому, – повысил командный голос Александр Иванович, – не всё, своими игрушками баловаться.
–Ну, надо – значит позвоним, – обиженно засопела школьная подружка дочери капитана, – с видимым сожалением засовывая в карман десятый айфон и направляясь к подъезду…
–Соседи говорят, – тараторила "соплюха", – типа, какой то вой послышался, около часу ночи, а первый наряд, соседка снизу вызвала, в три ночи, показалось, что вода течёт непрерывно, он её несколько раз уже "топил", те приехали, вроде всё нормально, постучались к нему, тишина, уехали, она опять звонит, говорит, типа, он молотком по полу стучит, ну, дежурный, "пробил" – кто он такой, и тогда уже к нам, мало ли что. Соседи про него, с нами, ваще говорить не хотят, кроме той бабки снизу, даже двери не открывают, а та, грит, он, типа, со всеми насмерть "пересрался", кроме вас двоих, она же к вам нас и направила, вот и всё, типа…, – договорив, затыркала цифровой фотоаппарат, настраиваясь на работу, время от времени бормоча себе под нос, – ну и вонища!, ну и вонища!
–Смотри-ка, ты, не поменял замок, – удивился Алексей Петрович, крутя туда-сюда ключом в двери, – да только – толку…, на задвижку, изнутри закрыто, а у него серьёзная такая, как в камере тюремной.
–Против лома – нет приёма, – деловито пробасил нехилый такой парнишка в камуфляже, покосившись на хихикнувшую, стрельнувшую на него глазками "соплюху", – ну что? Режем, товарищ капитан?
Хрустнула взломанная дверь, и, скрипя, как в голливудском фильме ужасов потихоньку поехала в сторону. Вся стоящая на лестничной площадке группа людей, мало-мало попривыкшая к "неприятному" запаху, шарахнулась прочь от, чуть ли не видимой, волны смрада. Отпустив руку Алексея Петровича, дядя Коля, с неожиданной энергией и живостью засеменил внутрь Пашкиной квартиры, постукивая о пол самодельной, Бог знает когда изготовленной тростью…
–Наша девка! – одобрительно заметил дядя Коля, пристально наблюдая, за бледненькой, осунувшейся, "соплюхой". Напряжённо делающая свою работу, чётко исполняющая обязанности помощника руководителя опергруппы, младший лейтенант, благодарно покосилась на сидящего посреди гостиной "аксакала", – будет из тебя толк, Сонюшка, будет! – возвестил "пророк", глядя на, согласно кивающего ему, капитана.
"Конечно будет", – подумал про себя Алексей, вспомнив как, процокавшая было вслед за дядь Колей и Алексеем Петровичем, непрерывно "щёлкающая" кэноном девушка, увидав распростёртого на необъятной кровати, абсолютно голого, прижавшего сжатые в кулаки руки к груди, какого-то баклажанно-фиолетового Пашку, остановившись и начав сгибаться, как от удара в живот, услышав сзади: "Сонька! Дура! Ещё раз блеванёшь – выгоню нахрен из группы!", тут же сглотнула, подавила в себе рвотный порыв: "Слушаюсь, товарищ капитан!", "встряхнулась", и…
–И хорошенькая такая, – толкнул косточками пальцев в бок, сидящего рядом с ним Алексея Петровича дядя Коля.
–Ага! Эт-точно, – проворно согласился с ним Алексей, наблюдая за начинающей розоветь девушкой.
–И умница! – продолжал вещать "аксакал", – а ещё врут, что молодёжь сейчас не – та, да где же там не – та?! Самая – что ни на есть – та! Всё при ней! Лучшего – днём с огнём ищи – не найдёшь! Эх, Сонечка, мужика бы тебе ещё хорошего, – "благословил" завершая хвалебный дифирамб дядя Коля.
Совершенно уже заалевшая "соплюха", призывно "стрельнув" взглядом в, непонятно зачем топчущегося у входной двери, детинушку, хихикнув:
–Да ладно, Вам, дядь Коль! Скажете тоже!
Зарылась в разбросанных по подоконнику бумагах.
–Лёша, а что это у него, – покосившись на белеющую из спальни простыню, укрывающее необъятное тело Пашки, – хрень на хрене была? – шёпотом, на ухо, спросил "отставший от жизни" старик у Алексея Петровича.
–Электромастурбатор…, ну, что-то, типа вместо бабы…, точнее, вместо "дуньки кулаковой", – еле слышным шёпотом, так же, на ухо, попытался растолковать Алексей Петрович.
–Ага, понятно, понятно, – зашамкал беззубым ртом старик, – совсем, значит, Пашка под конец обленился, даже этого не хотел сам…, китайская небось…, ну так, я так и подумал, опять эти "хунхузы", к нам, свою заразу какую-то…
––
–Ну, и какую стратегию, Вы, Герцог, выработали совместно с отделом маркетинга по изменению бизнес-плана развития Фермы EVG1966 на пять тысяч двадцатый год её существования?
–Ваше Императорское Величество! На этот раз, я, целиком и полностью согласен с Её Императорским Высочеством, и, предлагаю, применить, к особям-носителям фермы, максимально жёсткое давление.
–Наконец-то!!!
–Не перебивайте! Ваше Императорское Высочество.
–Хорошо, папенька. Как скажете, папенька.
–Так вот, предлагается: в целях недопущения этих животных, в их так называемые храмы, которые, в действительности, являются средством коммуникации с Творцом Всего Сущего, в течение временного периода максимально-возможной продолжительности, подать на излучатели психосоматической энергии, всеобщий импульс выше среднего.
–Это очень серьёзные расходы, Герцог.
–Согласен, Ваше Императорское Величество, но, думаю, на этот раз, как говорят эти твари: "овчинка стоит выделки"! Если даже, не удастся "загасить", отодвинуть во времени возгорание четвёртого Светильника, то хотя бы спалим, весь накопившийся там, перестарелый, полугнилой мусор! Потому что, в результате нашего воздействия, в результате обрушения их, так называемой, экономики, вышелушивание уже давно принадлежащих нам, искусственно удерживаемых Источником Жизни в животрепещущем состоянии, Зёрен Жизни, многократно увеличится!
–Взаимная Резня, Герцог?
–Никак нет, Ваше Императорское Величество! Так как, во время тех жалких малокровопролитных потасовок, того, жалкого недоразумения, которое они смеют называть высоким словом МИРОВАЯ ВОЙНА, вряд ли будет обеспечена та цель, к которой мы стремимся, а это – максимальный disconnect этих тварей с Создателем. Поэтому: будет взят и подвергнут генетической переработке один из стандартных вирусов, содержащийся в организмах абсолютно каждого носителя этой фермы, с целью его максимальной активации. Затем, когда начнётся, обычная сезонная инфекция этого мутированного вируса, с уже более серьёзными последствиями, мы, через излучатели, разовьём в носителях истерию страха – перед тем, чего не существует, то есть – страха смерти. Вследствие этого, заставим носителей, избегать контактов друг с другом, закрывшись по своим земляным норам.
–И кстати, папа, чем больше этой гадости передохнет в результате неминуемо возникшего голода – тем лучше!
–Ну, что же! Мне нравится! Очень нравится! Когда и откуда планируете начать, Герцог?
–Из той части Фермы, где они открыто и бесстыже плюют в Лицо Творца, поклоняясь золотому дракону, во время ежегодного праздника, посвящённого ему же.
–Повелеваю! Действуйте, Ваше Императорское Высочество! Действуйте, Герцог!
––
"Ну, вот и всё. Нет его больше. Кончился Павел Николаевич Шатунский, – пристально вглядываясь в падающий, как в новогодней киносказке снег, вздохнул про себя Алексей Петрович.
–Чего ты? – покосился на него, сидящий рядом с ним, на заднем сиденье, тёплой, еле слышно, как кошка урчащей, машины, дядя Коля.
–Снег пошёл. Красиво.
–Давно пора, а то всё пыль да холодина. На полях то, все озимые помёрзли поди.
–Угу, – согласился Алексей, впадая от убаюкивающего дрожания личной старенькой "реношки" капитана, дующего под ноги тепла, накопившейся усталости и ощущения прижавшегося к нему плечом, чуть живого "скелета" в полудремлющее забытье…
Смерть("Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнёт: Сеющий в плоть свою от плоти пожнёт тление, а сеющий в дух от духа пожнёт жизнь вечную."):
—Ну и, сколькими ночными охотниками мы сегодня полакомимся? – спросила плотоядно облизываясь голова зелёного дракона у двух других согласно-жадно кивающих ей.
—Ни одним! Ого-го-го! – взревел в ответ Барон Фиолетовых Врат, потрясая огромным молотом – Разрушителем Звёзд, – это мы тебя сейчас разорвём на куски! И славно попируем!
Собравшаяся вокруг, готовой превратиться в сверхновую, чуть теплящейся звезды, неисчислимая орава, голодных ночных охотников – восторженно взревела. Барон победно обвёл взглядом, приглашённых им на Царскую Охоту, полчище "ночных теней" и вскинул молот. Светящиеся всеми оттенками синего, треугольные глазницы, нетерпеливо ринулись ближе, стремясь отхватить "самые лакомые кусочки". Молот обрушился на спину нисколько не запаниковавшего, хихикающего дракона.
"Что-то тут не так," – мелькнуло в голове метающегося в горячечном бреду Алексея, – "надо назад, назад, подальше, а то мало ли что".
"Хрустнул" перебитый молотом "позвоночник". Звезда, вместо того, чтобы рассыпаться во все стороны осколками радужного света, загустела темнотой и начала проваливаться внутрь себя превращаясь в чёрную дыру.
—Это Западня!!!
—Это Светозарный!!!
От невыносимого воя, засасываемых, как пылинки, светящейся абсолютно белым светом пастью, ночных охотников, голова Алексея, казалась ему, сейчас взорвётся и разлетится, как упавший с большой высоты арбуз. Ощутив как сорвало с него и унесло в крутящуюся гравитационным вихрем воронку: щит, оружие, шлем, плащ и всё остальное, ощущая себя совершенно голым, висящим на тонюсенькой паутинке, Алексей завопил внутри себя:
—Господи! Господи, прости! Не буду больше! Исправлюсь, Господи! Встану – назад в Строй! Не буду больше служить лукавому! Не хочу больше служить ему! Только не отдавай меня ему! Только не отдавай, Господи! Только не отдавай!…
Алексей очнулся, за распахнутым в тёплый июньский день окном вечерело. В ласковом тёплом полусумраке неугомонно носились ласточки, спеша накормить своё вечно голодное, пищащее потомство. Вытираясь промокшей насквозь простынёй, Алексей протянул руку к стоящей у кровати табуретки и аккуратно(не уронить бы) взял дрожащими пальцами градусник. Прежде чем, стряхнуть и привычно засунуть его под мышку, машинально глянул на серебристый столбик. Ртуть остановилась не дойдя буквально волосинку до крепления держащего капиллярную трубку.
"Я должен был сдохнуть… – по телу Алексея побежали ледяные мурашки, – при такой температуре кровь начинает сворачиваться…, а я жив…, или мёртв?"
Равнодушно бросив градусник назад, на табурет (какая разница разобьётся он или нет – если ты уже труп?), потрогал немного подсохший, липкий лоб:
"Надо в зеркало глянуть, если отражаюсь – значит живой, духи в зеркалах не отражаются." Не слушая укоряющего голоса совести: "Лёха!, придурок!, что за дикие суеверия, ты же уже крещёный, воцерковляющийся православный христианин!", как очнувшийся с будунища мужик не слушает ворчащую на него жену, еле-еле управляя своим телом поднялся с закряхтевшей кровати и подошёл к шкафу.
"Ну и, рожа у тебя, "шарапов", краше в гроб кладут, сколько ж мы пробухали с Пашкой "отмечая" неудачную поездку в United States of America?…
–И на что ты надеешься? – абсолютно несвойственным для него, серьёзным тоном бурчал Пашка, – тут, если, в Москву то, человек уехал и пропал, попробуй найди, а это Америка. Я ж тебе говорил, Лёха, не надо было её отпускать…
–Я тебе сейчас в ебло врежу, – задрожал от вскипающей внутри ярости Алексей, – сколько раз повторять: не отпускал – сама уехала!
Испуганно попятившийся от него, более крупный, выше на две головы Пашка, успокаивающе заскулил:
–Чего ты?, чего ты?, думаешь мне хорошо? От Наташки тоже знаешь ли, не слуху – ни духу. Через знакомых узнавал, вроде как, ушли они обе из супермаркета, вроде как, в эскорт…, обидно конечно, если так…, но может врут…, а знаешь?, и я с тобой!
–У тебя же сейчас развод? С этой, как её?…, которая она у тебя по счёту?
–А ну нахрен, как закончится, так и закончится, один хрен – ей от меня ничего не "обломится", машину до регистрации покупал, а хата муниципальная…
"Да мне похрену, сколько мужиков тебя перелапало и поимело, только найдись! Только найдись!" – неистово молился внутри себя, сидя в самолёте Алексей, стараясь не обращать внимания, на вовсю резвящегося, заигрывающего со стюардессами Пашку.
Вальяжно вывалившийся из самолёта в аэропорту Кеннеди, жадно потянувший носом "воздух свободы":
–Деньгами пахнет! Если найду Натульку свою – здесь останусь! —Пашка нырнул в ту действительность, как жаба давно прыгавшая по пыльной пустыне, прыгает в наконец-то "обретённое" болото. "Пробуровив" как трактор всё восточное побережье, таща за собой как прицеп, "ни хрена, ни к чему, не приспособленного Алексея", рухнул вместе с ним в пропасть в замызганной кафешке в каком-то приморском городке штата Нью-Джерси.
–В-общем, пацаны, официальная версия – "передоз", – мямлил бегая взглядом, одетый в голубую форму с чёрными погонами, бывший соотечественник, – а так-то, кто его знает…, пацаны, уезжали б вы, подобру-поздорову, а то что-то уж больно вы всю местную нечисть своими расспросами взбудоражили…
"Неделю мы, по ходу, с Пашкой пробухали," – подумал Алексей, включив "ящик" и увидев высветившееся, рядом с тарахтящей новости головой, число, – "Пашка интересно там жив или нет? А ни хрена не интересно: жив или сдох…, и мне тоже, лучше б…"
Мало-мало помнились только первые два-три дня. Да и в них особо вспоминать нечего. Время от времени, более трезвый уходил за "горючим, закусем и ядовитыми сосками", и продолжалось всё тоже самое. Алексей или курил, или ковырял вилкой клеёнку, невидяще шаря взглядом по устроенной на столе помойке, как будто силясь кого-то или что-то там отыскать. Пашка, упершись, тогда ещё средним таким, брюхом в край стола, положив на него руки локтями вперёд, не отводя взгляда от входной двери, жутко, как воющая по покойнику собака, цедил сквозь зубы:
–Я отдала тебе, Америка-разлучница, того кого люблю, храни его, храни…
Целыми днями…, и ночами…, прерываясь, чтобы, набулькать себе и Алексею, водяры, в гранённые стаканы, и, зачем то, каждый раз напоминая:
–Не чокаясь…
Опрокинуть, внутрь, как ведро воды на горящую избу…
Отойдя от зеркала, Алексей взял с полки – самое ценное, что у него осталось. Одна, единственная фотография: бледненькой, курносенькой девушки, с редкой россыпью веснушек над смеющимися носопырками и зачитанный, разлохмаченный, тетрадный листок:
"Алёшенька, единственный мой, родной, любимый. Не хотела я, не хотела совсем ничего оставлять тебе на память, чтобы не мучать воспоминаниями. И писать это письмо, с упрёками, тоже не хотела. Прости. Я уезжаю сегодня в Америку. Вместе с Наташей. Прости Алёшенька, но я так больше не могу. Не могу больше оставаться с тобой, после того, что случилось. Сегодня я убила нашего ребёнка, Алёшенька. Больше тянуть было нельзя, последний срок, а ты мне так и ничего, никакого ответа не дал, до самого твоего отъезда в командировку. Я хотела оставить, но побоялась, что ты опять будешь злиться, говорить, что я это сделала специально, чтобы женить тебя на себе. Прощай. Постарайся поскорее забыть меня. Будь счастлив. Твоя Любаша"…
Любаша сдалась после многолетней "осады". Сначала, в ранне-юношеские годы, категорично:
–Лёшка! Вот ещё! Чё придумал? Нет-нет-нет! Только после свадьбы!
Потом когда институт и позже:
–Лёшенька! Ну что ты болтаешь? Ну что ты за дурачок? Ну как же я тебя не люблю? Ну ты же знаешь – что люблю, – умоляюще, плачущими глазами ища его уклоняющийся взгляд, – ну давай распишемся? И всё тогда. Вся твоя я.
"Пожалела" на "сорок дней" после похорон, за два месяца угасшей вслед за умершим от инфаркта отцом, мамы. И плакала. Поняв, что она не первая. Горько-горько-горько плакала, завернувшись в белоснежный, накрахмаленный пододеяльник, уткнувшись лбом в колени, задыхаясь от разрывающей на куски, её сердечко, боли:
–Ох, Алёша, Алёшенька, ну как ты мог, ну как ты мог, я же люблю тебя с детства…
А потом сама же, жалела его, скукожившегося, съежившегося от стыда, сидящего на краю родительской кровати.
И один-единственный раз, повысила на него, защищаясь, свой беззащитный тоненький голосок:
–Ну да, Алёша, недопредохранялась что-то, как-то я! А как мне?! Если: ты сам, всё время "заводишься" и меня "раскочегариваешь" так, что не нормальная интимная близость у нас с тобой, а прям, какая-то, забойная порнушка три икса!…
"Любаша, Любаша, убил я тебя! И ребёнка нашего – не ты, а я убил! Ты не виновата, прости её, Господи, прости, помилуй, она и здесь столько настрадалась, зачем же ещё и там? – плакал впервые с детства Алексей, зажав в левом кулаке нательный крестик и не отрывая взгляда от смеющегося, нежного, как русский подснежник, личика, – лучше бы я сейчас умер, и в ад, где мне самое место, лучше бы я умер, лучше бы я умер"…
––
–Спишь? – толкнул соседа локтем в бок дядя Коля.
–Угу, устал что-то, – встряхнулся Алексей Петрович, наблюдая как капитан, прижимая обе руки к сердцу, уговаривает-успокаивает стоящую рядом с машиной Варвару Николаевну(среднюю дочь дяди Коли), что, точно-точно, сам привезёт обоих понятых назад, точно-точно, быстро вернутся они, так и не "добившийся доверия"("тёть Варь, ну тёть Варь, ну можно мы ещё немножко погуляем, ну можно, ну можно?, мы точно не будем баловаться!, точно-точно!"), с видимым облегчением нырнул в салон машины и торопливо хлопнув дверью:
–Поехали скорей, пока она не передумала!
Рванул с места.
Рано выскочившая замуж, за работавшего в областной больнице электрика, перемывшая там, за свою трудовую деятельность, в перерывах между беременностями и родами, миллионы километров полов, сотни тысяч горшков и ещё много всего, Варвара Николаевна в свои восемьдесят, как говорится, не боялась "ни чёрта-ни бога".
Придя утром домой к отцу, и, не обнаружив его дома, узнав куда его "повели", она ворвалась в Пашкину квартиру, как сметающее всё на своём пути торнадо. Оттолкнув, как соломенный сноп, здоровенного детинушку, обложив крепким русским словцом приехавшего из областного управления, попытавшегося её остановить, здоровенного красномордого полковника, восхищённо засопевшего:
–Вот это женщина! Вот это я понимаю!
"Пришлёпнув как муху", попытавшуюся было встрять прокуроршу:
–Женщина, что, Вы, себе позволяете? Я сейчас наряд вызову…
–Ага! Вызови, вызови! И когда тебя подстрелят в следующий раз, тоже, наряд вызывай, чтобы они горшки из-под тебя!
–Тёть Варя! Простите! Простите, я не узнала…
Была успокоена, как ни странно, молоденькой, "соплюхой", которая схватив своими бледно-поганенькими ручками, натруженно-скрюченные руки "боевой старухи", оттащила её к своему "рабочему" месту и:
–Тётя Варя, я сама ему помогала одеться, – кивая на дядю Колю, перечисляя, что и как на нём надето, что – да, ингалятор взяли, таблетки тоже, да и те, и другие, носовых платков – два, и…
–Короче, внученька, под твою ответственность, – погрозила заскорузлым пальцем своему отцу, восхищённо похохатывающему:
–Ой, дура! Ох и дура, ты у меня, Варька!