Глава тринадцатая
– К обедне бы сходить мне, Борис…
Годунов недовольно причмокнул:
– Лежать тебе надо, мой царь.
Но Иоанн не послушался и, кряхтя, поднялся с постели.
Тоненькие руки беспомощно всплеснулись в воздухе и упали на плечи советника. Перед глазами несметными роями золотых паучков вспыхнули нестерпимо яркие искорки. Опочивальня подпрыгнула, закружилась и рухнула куда-то в черную пропасть, увлекая все за собой.
Борис усадил больного в кресло.
– Благовестят никак? – тихо спросил Иоанн, отдышавшись немного, и отставил два пальца для креста.
Прозрачная щека его ткнулась в приподнятый угол плеча. Примятый клин бороды жалко топырился, как будто испытывал боль. Из-под сбившейся на глаза потной пряди пепельно-желтых волос чуть светился стеклянный зрачок правого глаза.
– Вот и песенка вся!..
Губы чуть передернулись в желчной улыбочке.
– Жил, жил человек, и несть человека!
Евстафий высунулся из-за аналоя.
– Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведети об отмеренных Господом днех.
Грозный примиренно вздохнул:
– Чует душа моя… чует свой час.
И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.
– Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь ее… вон она… Борис… боязно мне…
Бодрящей струей пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.
Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.
Грозный повернулся к оконцу.
Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточенно дергал веревки увлекшийся пономарь.
– Ты бы в постелю, преславной! – предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.
Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.
– Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! – И с неожиданной силой вскочил: – Не лег бы ты наперед меня в землю! – Он, шатаясь, пошел к постели. – Федьку!
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.
Грозный больно ущипнул его за ухо.
– Изничтожь ты улыбку свою одержимую!
Федор приложился к плечу отца.
– Твоя воля, батюшка…
Он вобрал в себя воздух и раздул пузырем щеки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.
– Еще! Тужься еще, сука пономарева!
– Твоя воля, батюшка…
Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.
– Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.
Федор заломил руки:
– Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголек, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…
– Молчи!
Грозный заткнул пальцами уши в зарылся в подушки.
Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда налаженное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.
Перед поминанием мертвых, он обернулся с немым вопросом к царю.
– Молись!
– Молюсь, государь!
И нараспев:
– Помяни, Господи, души усопших раб твоих, Федора, Алексея, Петра, Мисаила…
– Помяни, Господи, души усопших раб твоих… – проникновенно повторил царь за духовником. – Федора, Алексея…
– Иоанна, Афанасия, Микиты… – все быстрее выталкивал протопоп.
– Иоанна, Афанасия, Микиты… – цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.
– И иных, имена же их ты, Господи, веси…
– …имена же их ты, господи, веси…
Окончив, протопоп покропил святой водой присутствующих и стены.
Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.
– Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.
Царевич сжал руками виски.
– И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?
Тяжкий вздох вырвался из груди царя:
– Вся надежда на тебя, Борис.
Он умоляюще взглянул на советника.
– Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетенной дороги государственности русийской.
Годунов страдальчески перекосил лицо.
– Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!
Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочел ее.
– Печалуются? – по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. – Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?
Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился, обнюхивая воздух, клин бороды.
– Ты все, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!
Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.
– Не аз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!
И к дьяку:
– Читай.
Дьяк взял со стола цедулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:
Великой государь, царь всея Русии…
– Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее!
Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:
«Видывал аз, како ты со князь-бояре расправлялся. И еще думку держал в те поры: изведешь бояр – воззришь на холопей. Ан по-иному повел ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И аз верой тебе служил. А чаял поп ведать тебе кручины великие холопьи. А ты божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цедулу мою с Волги руку отсек, а цедулу огнем пожег? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И таково все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю аз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а аз покель пребуду в холопях, да в вольных! А еще, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: аз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…»
– Молчи!
Дьяк бросился в ноги Иоанну.
– Молчи! – захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. – Молчи! Молчи!!!
Он налился звериным гневом:
– Ниц! Сжечь на костре! Огнем!
И, зашатавшись, упал на руки Бориса.
– Помираю…
На постели, резко упавшим голосом, царь попросил:
– Повели, Евстафий, благовестить благовестом погребальным.
Царевич крадучись поглядел на стынущее лицо отца. Странное чувство шевельнулось в нем. Он испуганно отшатнулся и зашептал про себя молитву. Но злорадство брало верх над жалостью к умирающему и с каждым мгновением росло, закипая в груди торжествующим и бурным хохотом.
Грозный попытался что-то сказать, но только беспомощно махнул рукой.
Годунов склонился к уху больного:
– Лекарь-фряг сдожидается, мой государь!
Сжав кулаки, царь чрезмерным усилием воли глухо выдохнул:
– Не лекаря, а игумена… Постриг приять…
Советник пытливо заглянул в чуть приоткрывшиеся глаза. Сомнения не было. Перед ним лежал человек, доживающий последние минуты.
– Игумена!.. Во мнихи волю… – резко, по-прежнему властно, крикнул Грозный и вдруг капризно надул губы:
– Позабавиться бы фряжскою потехою в остатний раз, покель игумены приидут.
Борис торопливо достал из-под постели шашки.
* * *
Скорбно перекликались колокола. Сонм монашества московского черной тучей устремился в Кремль.
Полный величественного смирения, творил игумен чин пострига.
И, свершив обряд, благословляюще простер над Иоанном руки.
– Не оставь, Господи, недостойного раба твоего, многострадального инока Иону.
Блаженная улыбка разлилась по землистому лицу царя.
По подушке, точно почуяв волю, не спеша полз жирный, налитый кровью, клоп. Ткнувшись в шею умирающего, он задержался на мгновение и деловито засуетился в растрепавшемся клине бороды.
Царевич взял руку отца.
Неприятный холодок тупо отдался в груди и в концах пальцев.
Чуть зашелестели губы Иоанна:
– Наипаче… Ваську… розмысла… остерегай… ся… Со разбой… ным… и… хол… оп… пи…
Уловив взгляд сына, он побагровел и весь собрался, точно готовый прыгнуть.
– Убр…
Лютый холод сковал вдруг сердце. Рука, поднятая на Федора, упала мертво, по-мышиному скребнув ногтями деревянную половицу.
Евстафий благоговейно опустился на колени.
– Почил царь и великой князь всея Русии!
Царевич бочком вышел из опочивальни, но на дворе гордо запрокинул голову и быстро направился к звоннице.
– Изыди! – оттолкнул он пономаря.
Чахлый мартовский день заухал, закружился в пьяной пляске набатных перезвонов.
Полные ужаса, из хором бежали на двор монахи.
– Царевич! Царь преславной! Каноном положено великопостным благовестить перезвоном!
– Изыдите!
Федор лихо вскидывал плечами, тряс исступленно головой и не слушал уговоров. Бурным, всесокрушающим потоком била удаль в его груди.
– Погребальным перезвоном по канону! Царевич! Царь преславной!..
– Изыдите!
– Царевич! Бога для! Побойся Бога!
– Эй, вы там! Изыдите!!! Аз ныне – Феодор Иоаннович – всея Русии государь!!!
* * *
А в келье монастырской монашек ветхий, осенив себя трикраты меленьким крестом, сгорбился над желтым и сырым, как его лицо, пергаментом и вывел неверной рукой последние слова в мрачном и полном кровавых дней своем летописании:
«В лето от сотворении мира семь тысящ девяносто второе, а от Рождества Господа нашего Исуса Христа тысяча пятьсот восемьдесят четвертое, осемнадесятого дни, месяца марта, в бозе почил царь и великой князь всея Русии, Иоанн Четвертый Васильевич, во иночестве ж раб божий Иона. Аминь».