Грезы о Земле и небе

Фатум, судьба, рок
(Из автобиографии)

Июль 1919 года

Я всю жизнь жаловался на судьбу, на несчастья, на препятствия к плодотворной деятельности. Случайны ли они или имеют какой-либо смысл? Не вели ли они меня по определенному пути с определенной высокой целью? Я постараюсь тут решить этот вопрос.

Я родился в 1857 году. В 1867–1868 году, когда я был приблизительно 10–11 лет, последовал первый удар судьбы. У меня была скарлатина, результатом чего были некоторое (умственное) отупение и глухота. До этого же я был счастливым и способным ребенком, меня очень любили, вечно целовали, дарили игрушки, сладкое, деньги.

Что же было бы со мной, если бы я не оглох? Предвидеть этого точно, конечно, невозможно, но приблизительно было бы следующее: по моим природным способностям, здоровью, счастливой наружности, талантливости я пошел бы по проторенной дорожке. Кончал бы разные курсы, служил, делал карьеру, женился, имел много детей, приобрел бы состояние и умер в счастье ограниченный, довольный и окруженный многочисленным потомством и преданными людьми. Ум бы мой почти спал, успокоенный счастьем, удовлетворенный природой.

Я, может быть, сделал что-нибудь маленькое, написал какую-нибудь книжку, развил какую-нибудь философию, может быть, изобрел бы что-нибудь и осуществил, но все это было бы очень ничтожно и сомнительно, так как счастье и удовлетворенность погашают высшую деятельность. Но что же сделала со мною глухота? Она заставляла страдать меня каждую минуту моей жизни, проведенной с людьми. Я чувствовал себя с ними всегда изолированным, обиженным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презираемым. Мне всегда казалось, что за глухоту меня презирают. Да оно так и было, хотя принято скрывать презрение к больным и уродам.

Начальный удар от глухоты произвел усыпление ума, который от людей перестал получать впечатления. Я как бы отупел, ошалел, постоянно получал насмешки или обидные замечания. Способности мои ослабели, я как бы погрузился в темноту.

Учиться в школе я не мог. Учителей совершенно не слышал или слышал одни неясные звуки. Но постепенно мой ум находил другой источник идей – в книгах. Лет с 14–15 я стал интересоваться физикой, химией, механикой, астрономией, математикой и т. д.

Книг было, правда, мало, и я погружался больше в собственные свои мысли. Я, не останавливаясь, думал исходя из прочитанного. Многое я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума.

Глухота заставляла непрерывно страдать мое самолюбие, была моим погоняем, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ.

Если бы она была раньше 10 лет, то я бы не получил языка, грамоты, начатков образования, достаточного здоровья и жизнеспособности, не мог бы перейти к науке, не вынес бы произведенного глухотой разрушения.

Если бы она была много позже, то я мог бы не вынести этого горя, не приучился бы вовремя размышлять, заразился бы идеями людей и их счастьем и не отстал бы, пожалуй, от них.

Но глухота одна не могла бы сделать из меня то, что вышло. Помимо благоприятной наследственности, последовал еще ряд толчков и жестоких ударов, которые довершили дело глухоты.

Отец имел очень небольшие средства. К 21 году, когда меня освободили от воинской повинности, предполагалось купить дом и жить доходами от него мне, отцу, тетке и сестре. Так думали устроить мою судьбу. Это было в 1878 году. Но тут опять вышел незначительный толчок, который, однако, мою жизнь направил по совершенно иному руслу. У отца был микроскоп. Я что-то смотрел в него или развинчивал его и потерял одно из трех стеклышек. Микроскоп был старинный и простой. Отец не любил такого рода неряшества, и я, опасаясь неприятности, употребил все усилия, чтобы отыскать крохотное стекло и все же его не нашел и отцу [ничего об этом] не сказал. Между тем он потом давал кому-то этот прибор, получил обратно, осмотрел и не нашел одного из окуляров. Стал сердиться и жаловаться мне: «Вот как давать людям вещи!»

Тогда я сказал, что стекло потеряно мною. Он страшно огорчился, так как напрасно обвинял своего неповинного знакомого и потому рассердился на меня. Произошла неприятная сцена, в которой виноват больше всего был я. Результатом ее был разрыв между мною и отцом. Я не захотел жить с ним. Нанял отдельную комнату. Но жить было нечем. Ранее в другом городе я имел много уроков, но в Рязани меня никто не знал и потому я скоро прожил накопленные ранее деньги. Поэтому мне пришлось спускаться с облаков, приняться за ненавистный мною катехизис, богослужение, грамматики и т. д. и сдать экзамен на учителя математики.

Дело было в октябре – ноябре следующего, 1879 года. Кажется, в сентябре 1880 года я получил место учителя математики.

Крайне незначительное обстоятельство – потеря стеклышка – совершенно изменило мою жизнь. Я был предоставлен самому себе. На первом плане я ставил свои труды, я был битком набит неземными, вернее необычными (нелюдскими), идеями, вечно витал в облаках, (страстно) увлекался Евангелием. Но в то же время у меня очень страстная натура, счастливая наружность. Меня тянуло к женщинам, я непрерывно влюблялся (что не мешало мне сохранить незагрязненное, незапятнанное ни малейшим пятнышком наружное целомудрие). Несмотря на взаимность, романы были самого платонического характера, и я, в сущности, ни разу не нарушил целомудрия (они продолжались всю жизнь до шестидесятилетнего возраста).

Но идеи все вытесняли, все начинания уничтожали. Я решил не следовать страстям, а как можно скорее жениться без любви на доброй и трудящейся девушке, которая не могла бы мешать моим стремлениям. В том же году, осенью я выполнил свое намерение. Тут помер отец, с которым я давно примирился, и даже через несколько дней после отчаянной ссоры.

Увлечение идеями, несмотря на мою страстность, было такое полное, что я как уехал из Рязани, так ни с кем из родных больше не виделся, хотя со всеми переписывался. Женитьба эта тоже была судьбою и великим двигателем. Я, так сказать, сам на себя наложил страшные цепи. В жене я не обманулся. Дети были ангелы, как и жена. Но половое чувство сердечной неудовлетворенностью – самой сильнейшей из всех страстей – заставляло мой ум и силы напрягаться и искать.

К вечному унижению глухоты присоединилось непрерывно действующее неудовлетворенное сердечное чувство. Эти две силы гнали меня в жизни, как не могли гнать какие бы то ни было выдуманные, искусственные или педагогические средства. Я все время искал, искал самостоятельно, переходил от одних трудных и серьезных вопросов к другим, еще более трудным и важным. Сдерживались мои мысли и фантазии только наукой. Но книг было мало, учителей у меня совсем не было, а потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, и разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи. Многие науки создавались мною за неимением книг и учителей прямо самостоятельно.

Случилось так, что друзья мои как-то сразу все разъехались. Я чувствовал себя далеко не ладно. Старался заглушить новыми работами скуку. Был очень одинок. (Не пил никогда. Ни разу даже пьян не был.) Стал впадать в отчаянье. Увлекался ранее Евангелием. Придавал огромное значение Христу, хотя никогда не причислял его к сонму богов. Я видел и в своей жизни судьбу, руководство высших сил. С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, связанные с Христом и Первопричиной. Я жаждал этого таинственного. Мне казалось, что оно меня может удержать от отчаянья и дать энергию. Я пожелал в доказательство видеть облака в виде простой фигуры креста или человека. Желал, думал и забыл.

Прошло, вероятно, несколько недель. Мы переехали на другую квартиру. Я часто там сиживал на крыльце и на дворе, думал и смотрел на облака. Интересовался направлением ветра, погодою и т. д. Вдруг вижу, в южной стороне, не очень высоко над горизонтом, облако в виде очень правильного четырехконечного креста. Форма была так правильна, что я очень удивился и громко звал жену посмотреть на странное облако. Вероятно, она была занята в доме или не слыхала, только не пришла. Когда я смотрел на него, я совершенно забыл про свое желание. Долго я следил за облаком, и форма его сохранялась. Затем это мне надоело, и я стал смотреть по сторонам или задумался, не помню. Только погодя немного опять взглянул в ту же сторону. Теперь я был не менее удивлен, так как видел облако в форме человека. Фигура была отдаленная, некрупная, ясно были видны руки, ноги, туловище и голова. Фигура тоже правильная, безукоризненная, как бы вырезанная грубо из бумаги. Опять я звал жену, но она опять не пришла. Фигура сохранялась все время, пока я смотрел на нее. Я мог бы пойти и позвать жену, но зрелище мне показалось настолько интересным, что я эгоистично не мог от него оторваться.

Потом уже я вспомнил, что загадал об этих фигурах ранее. Ни прежде, ни потом во всю свою жизнь я не видел ничего подобного. Это должно было быть в 1885 году, весной (на двадцать восьмом году от рождения).

Грустное время было!

Через год я ездил в Москву со своею теорией аэростата. Еще через шесть лет я перешел учителем в Калугу. В 1899 году давал одновременно уроки в епархиальном училище. Еще ранее очень болел, потом давал уроки в реальном училище, потом опять болел. В 1899–1900 годах – опыты.

Это странное явление в связи с моими предыдущими мыслями и настроениями имело громадное влияние на всю мою последующую жизнь: я всегда помнил, что есть что-то неразгаданное, что Галилейский учитель и сейчас живет, и имеет значение, и оказывает влияние до сих пор. Это придавало интерес тяжелой жизни, бодрило. Я говорил себе, что еще не все потеряно, есть что-то, что может поддержать, спасти. Несмотря на то, что я был проникнут современными мне взглядами, чисто научным духом, материализмом, во мне одновременно уживалось и смутно шевелилось что-то непонятное. Это было сознание неполноты науки, возможность ошибки и человеческой ограниченности, весьма далекой от истинного положения вещей. Оно осталось и теперь и даже растет с годами.

В 1902 году последовал новый удар судьбы: трагическая смерть сына Игнатия. Опять наступило страшно грустное, тяжелое время. С самого утра, как только проснешься, уже чувствуешь пустоту и ужас. Только через десяток лет это чувство притупилось. Горе это и соответствующая ощущению мысль об отчаявшихся безнадежно людях, потерявших почву и желание жить (как сын), заставили меня написать мою «Этику».

Это несчастье смягчило сердце, укротило хоть немного характер, направило меня к небу, к будущему, к бесконечности, может быть, спасло от множества преступлений. Если бы не это горе, я не написал бы свою «Этику». Гибель одного спасла многих. И не думаю, чтобы она была бесплодной.

Характер у меня вообще с самого детства скверный, горячий, несдержанный. А тут глухота, бедность, унижения, сердечная неудовлетворенность и вместе с тем пылкое, страстное до безумия стремление к истине, к науке, к благу человечества, стремление быть полезным, выбраться из застенка с тою же целью, полное ради этого пренебрежение средними человеческими обязанностями.

На последний план я ставил благо семьи и близких. Все для высокого. Я не пил, не курил, не тратил ни одной лишней копейки на себя, например на одежду. Я был всегда почти впроголодь, плохо одет. Умерял себя во всем до последней степени. Терпела со мною и семья. Мы были, правда, довольно сыты, тепло одеты, имели теплую квартиру, не нуждались в простой пище, дровах и одежде. Но я часто раздражался и, может быть, делал жизнь окружающих тяжелой, нервной. Не было сердечной привязанности к семье, а было напускное, ненатуральное, теоретическое. И едва ли это было легко окружающим меня людям. Была жалость и правда, но не было простой, страстной человеческой любви.

Путешественник в мировые пространства

1928 год («Огонёк», № 14)

Исполнилось 70 лет со дня моего рождения. Всю жизнь работал. Теперь силы стали слабеть, болею, но все же работаю.

Я родился в селе Ижевском Рязанской губернии. Отец служил по лесному ведомству, получая маленькое жалованье; жили мы небогато и на многое не хватало. Я мог получить только домашнее образование. В 1880 году я хорошо сдал экзамен на преподавателя математических наук и с тех пор, вплоть до 1920 года, когда вышел в отставку, преподавал в средних и специальных учебных заведениях, а также и в Народном университете математику и физику, живя главным образом в Боровске и Калуге. Математике и физике обучил свыше 2000 молодых людей. Состою почетным членом Общества любителей мироведения, Астрономического о-ва в Харькове, и т. д.

А теперь расскажу, чем жил и для чего. Восьми-девяти лет впервые увидал игрушечный аэростат, заинтересовался им, стал строить сам маленькие аэростаты из бумаги. Потом я начал строить коляску, движущуюся с помощью ветра, для собственных путешествий. Отказывался от завтраков, чтобы тратить деньги на гвозди. Но подвиг сей не увенчался успехом: отчасти не хватило терпения и материалов, отчасти надоело голодать.

Лет с 15 снова и всерьез увлекся аэростатом, и уже зная математику, имел достаточно данных, чтобы решить вопрос о том, каких размеров должен быть воздушный шар, чтобы, сделанный из металлической оболочки определенной длины, мог подниматься на воздух с людьми.

Учение о центробежной силе меня интересовало потому, что я думал применить ее к поднятию в космические пространства. На 16 году жизни у меня был момент, когда я думал, что решил этот вопрос, и был так взволнован, так потрясен, что целую ночь бродил по Москве и все думал о великих следствиях моего открытия. Но уже к утру я убедился в ложности моего изобретения.

Мысль о сообщении с мировым пространством не оставляла меня никогда. В 1895 году я впервые высказал осторожно разные мои соображения по этому поводу в сочинении «Грезы о Земле и небе» и, наконец, вполне точно и определенно в работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами», увидевшей свет в 1903 году в журнале «Научное обозрение». Ныне могу с удовлетворением сказать, что имею среди ученых много последователей как в СССР, так и за границею, как-то: профессор М. Вольф, профессор М. Вебер, профессор Г. Оберт, профессор Р. Годдар, профессор Л. Шиллер, доктор В. Гоман, доктор М. Валье, инженер Ларен, инженер Цандер, А. Шершевский и др. Эти ученые работают по теоретическому и практическому утверждению моей идеи. Мною за последнее время было также опубликовано несколько работ, в которых я при помощи математического анализа старался развить и укрепить основные принципы аппарата для междупланетных путешествий; это: «Ракета в космическое пространстве» (1924), «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1926) и «Космическая ракета. Опытная подготовка» (1927). В молодости множество других вопросов волновало меня и побуждало предпринимать тяжелые труды.

Так, лет 23–24 я представил ряд работ в Петербургское физико-химической общество; это были «Теория газов», «Механика живого организма», «Продолжительность лучеиспускания Солнца». Профессора Боргман, Менделеев, Фан-дер-Флит, Сеченов, Петрушевский и др. дали моим работам хорошую оценку, что меня тогда очень обрадовало. Отдал я дань и астрономии, напечатав исследования: «Тяготение как источник мировой энергии» и «Продолжительность лучеиспускания звезд». Через год-два после их отпечатания, знаменитый астроном Си выдвинул уже доказанные мною ранее положения.

С 1885 года я твердо решил отдаться изучению воздухоплавания и теоретически разработать металлический управляемый аэростат. Работал я почти два года почти беспрерывно. Наконец, в 1887-м я сделал в Москве первое публичное сообщение о металлическом управляемом аэростате. Моим сообщением заинтересовались профессора Вейнберг, Михельсон, Столетов и Жуковский, но проект движения не получил. Тогда в 1890 г. я обратился к Д. И. Менделееву с письмом и работой, прося его дать свое мнение о последней. В ней рассматривалось устройство металлической оболочки дирижабля, состоящей из конических поверхностей, соединенных мягкими лентами. Оболочка могла складываться в плоскость и изменять свой объем и свою форму без всякого вреда для своей целости. Д. И. Менделеев ответил мне, что и сам он когда-то занимался этим вопросом, но затем бросил, и потому обещал передать рукопись и модель в Техническое общество Е. В. Федорову. Е. В. Федоров сделал по данному поводу доклад и сообщил, что мысль строить аэростаты из металла заслуживает внимания, так как металл не пропускает газа и потому удешевляет полеты и способствует их продолжительности. Но на похвалах дело и замерло, ибо, по мнению крупнейших специалистов того времени, «аэростат должен навсегда силою вещей остаться игрушкою ветров».

Тогда я в 1892 году издал книгу «Аэростат металлический, управляемый». У нас в России эта работа прошла незамеченной. Но вот в 1897 году «Ревю Сьянтифик» (Париж) проводит параллель между моими работами и работами известного Андрэ, погибшего на Северном полюсе со своим дирижаблем.

Только после многих трудов мне удалось недавно в окончательной форме указать на целесообразность существования металлических дирижаблей: мой проект начинает осуществляться в СССР и, судя по газетам, им заинтересовались и за границей; так, например, хороший отзыв о нем дан Роальдом Амундсеном. Я доволен, что работал недаром.

Я придерживаюсь оптимистического взгляда на будущее человечества.

Я верю, что человечество не только «наследует землю», но и завоюет мир планет, а может быть, и мир звезд. Эту мысль я развиваю во многих моих специальных трудах, например в книге «Вне Земли» (1920). Заселение Вселенной человеком с земли должно будет неминуемо произойти, так как вскоре Земля нам станет тесной, а техника настолько мощной, что стремление человека расширить свои владения будет легко удовлетворено… Мне теоретически удалось доказать, что техника будущего даст возможность одолеть земную тяжесть и посетить и изучить все планеты. Несовершенные миры человек ликвидирует и заменит собственным населением. Он окружит Солнце искусственными жилищами, заимствуя материал от астероидов, планет и их спутников. Это даст возможность существовать населению, во много миллиардов раз более многочисленному, чем население Земли. Тогда кругом Солнца будут расти и совершенствоваться миллиарды миллиардов существ. Получатся очень разнообразные породы совершенных существ, пригодных для жизни в разных атмосферах, при разной тяжести, на разных планетах.

В настоящий момент я закончил мое новое исследование «Сопротивление воздуха и скорый поезд» (1928). На основании чисто теоретических выкладок я пришел к убеждению, что в будущем может быть применен для быстрейших передвижений совершенно иной способ. Мой сверхэкспресс представляет собою вагон известной формы с плоским основанием, без колес. Основание близко прилегает к ровной площади полотна – пути, но не трется о него, так как между полотном и вагоном накачивается воздух, идет непрерывная «воздушная смазка». Вагон как бы висит на слое воздуха, вырывающегося сзади, и скорость его может достичь 1000 километров в час. По строгим расчетам, такой вагон может с разбега перелетать без мостов через самые широкие реки и даже проливы во много десятков километров ширины. Конечно, на мой проект надо смотреть как на техническую задачу, которую мы не можем выполнить сегодня, но выполним, быть может, завтра.

Такова жизнь изобретателя. Всегда опережать несколько то время и те возможности, в которых живешь, всегда выслушивать упреки за полет мысли, видеть недоверие, встречать недоброжелательство и не встречать поддержки. Наша область – область гаданий. Но как идти по нетронутым и еще темным сегодня путям научно-технической мысли, если не освещать эти пути светом научной фантазии?