Среди книжников и поэтов. очерки славяно-еврейских культурных контактов

Многолетние занятия русской поэзией ХХ в. позволили Фризману свободно ориентироваться и в таком непростом материале, как эволюция еврейской темы у Б. Слуцкого, от стихов о преследовании евреев в Германии до горьких строк о набиравшем силу советском официальном антисемитизме. Вместе с переменой в понимании поэтом своего места в русской культуре (от «Я говорю от имени России, / Ее уполномочен правотой…» до «на русскую землю права мои невелики») происходит и переосмысление самого еврейства («Созреваю или старею – / Прозреваю в себе еврея»). В стихи входят приметы времени: судьбы полукровок, изучение иврита, поветрие перехода в христианство. Последнее, оцененное поэтом презрительно, приводит атеиста Фризмана к недоумению перед такой позицией. Зато с полным согласием он цитирует пожелания еврейской молодежи, которые выглядят как итог поэтических исканий Бориса Абрамовича в еврейской теме:

 
«…Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу…»¹⁵⁹
 

Немало сил отдавший изучению бардов, известный своими трактовками строк Окуджавы и Высоцкого, выпустивший монографию о Киме, Фризман проявил себя тонким пониманием лиризма Галича, например, там, где тот касается судьбы Януша Корчака и обитателей варшавского «Дома сирот». И здесь дело не только в том, что у Галича с детской надеждой сливается поэтическое пророчество («Но когда забулькают ручейки весенние, / В облаках приветственно протрубит журавль, / К солнечному берегу, к острову спасения / Чей-то обязательно доплывет корабль!..»), но и в том, что поэт не разделяет чаяний своих героев – «Мы вернемся в Варшаву!»:

 
«Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали…
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!»¹⁶⁰
 

Речь идет о принципиальном для барда (и для исследователя) сближении фашизма и сталинизма, поздние отголоски которого Галич видел в Польше 1970-х годов. Антиеврейская (и античеловеческая) сущность обоих режимов подчеркнута в последней главе книги Фризмана как вывод из историософии В. Гроссмана и в определенном смысле – как итог всей его работы.

Занявшийся иудаикой в какой-то мере случайно, профессор успел почувствовать ее вкус и полюбил эту область. Именно с ней он связывал свои планы на будущее. Уже этот первый труд, книга «Такая судьба…», получил поддержу Мемориального фонда еврейской культуры в Нью-Йорке, благодаря чему книга вышла в свет, и эта поддержка отнюдь не была авансом. В этой книге вызревал план его труда о Коржавине, ставшего научным завещанием; он планировал назвать книгу «Настоящее имя поэта Коржавина – Мандель» и уделить в ней значительное место еврейской теме. Здесь же продолжалось осмысление творчества Чичибабина, и неслучайно исследователь приводит в главе о нем сильные строки харьковского поэта:

 
«Кем бы мы были, когда б не евреи, —
Страшно подумать»
 

И. Айвазовский писал одному из корреспондентов за несколько месяцев до ухода из жизни: «Восемьдесят три года заставляют меня спешить». Об этом вспоминаешь, когда знакомишься с последними работами Л. Г. Он знал, что остается немного, и потому спешил. Этим можно объяснить отсутствие в его книге строгого научного аппарата, но это не делает ее менее серьезной. В конце концов, герой Е. Водолазкина, профессор Никольский (роман «Соловьев и Ларионов»), говорил своему аспиранту, что в финале пути ученый как правило обходится без ссылок. И еще – фундаментальной книгой об Иване Франко на русском языке Фризман вызывал удивленные вопросы людей, далеких от науки, и даже профессионалов. Л.Г. обычно терпеливо отвечал на них, но сейчас вместо него ответить мог бы и я: берясь за ту или иную тему, он хотел углубить ее академическую разработку, укрупнить ее масштаб. В еврейской теме, пусть с опозданием, он видел свою роль в том же, настраивая читателя на нужный лад в предисловии:

«…Литература – это отражение жизни, и не просто отражение, но и постижение, а жизнь – более важная штука, чем литература. Подлинный художественный образ выражает действительность, ее глубинную суть лучше, чем реальный факт»¹⁶¹.

Иудаика для многих, приходивших из смежных специальностей, превращалась во вторую профессию; зачастую она приводила своих адептов к вере и перемене образа жизни, порой – к переезду, но гораздо реже становилась она тем, чем стала для Леонида Фризмана: манифестом и завещанием.

Ренессанс харьковского хазароведения

Памяти Бориса Элькина, Владимира Михеева и всех подвижников-«соломоновцев»

В 2022 году исполнилось бы 85 лет Владимиру Кузьмичу Михееву, историку и археологу, основателю и директору Центра хазароведения при Международном Соломоновом университете, главному редактору «Хазарского Альманаха»; также отметил бы 75-летний юбилей основатель и первый директор Восточно-украинского филиала Соломонова университета Борис Соломонович Элькин.

Б. С. Элькин. Конец 1990-х гг.

Время создания университета совпало с бурными годами социальных сдвигов, когда общество искало новые формы хозяйственного уклада. В сфере образования происходили быстрые перемены: институты и техникумы превращались в академии и колледжи, открывались новые факультеты и специальности, а некогда популярные профессии теряли свой престиж. Монополия государства была разрушена открытием коммерческих вузов: постсоветская экономика плохо справлялась с финансированием высшей школы, но за дело взялись частные спонсоры.

Еврейские предприниматели, заинтересованные в выгодных инвестициях, встретились с группой профессоров-математиков, искавших формулу сочетания высокой академической планки и экономической свободы. В названии нового университета не было слова «еврейский», но прилагательное «Соломонов», отсылавшее к имени библейского царя, напоминало о героическом прошлом еврейского народа, о ценности знания и мудрости.

Харьков неслучайно первым из нестоличных городов постсоветского пространства стал центром возрождения хазароведческих исследований. Именно здесь в 1902 г. прошел XII Всероссийский археологический съезд, который привлек внимание научной общественности к Салтовскому городищу, давшему имя археологической культуре; здесь на исторических факультетах и государственного, и педагогического университетов, в отделе археологии исторического музея сложились традиции полевой хазароведческой работы. В середине 1980-х гг. вышла в свет монография В. К. Михеева¹⁶², и тогда же была защищена его докторская диссертация. Работы профессора Михеева, отчеты и публикации его учеников вместе с трудами его коллег по другим кафедрам составили основу харьковской школы хазароведения. Счастливый тандем Элькина и Михеева привел к расцвету этой научной области, продолжавшемуся около десяти лет. Все эти годы харьковская школа иудаики и хазароведения уверенно держала высокую планку и достойно представляла свои результаты на международных форумах.

Владимир Кузьмич – тогда проректор по учебной работе Харьковского государственного университета – был приглашен преподавать в новом вузе и начал читать курсы археологии и введения в специальность. С 2001 г. он полностью перешел на работу в Соломонов университет. Основатели филиала сделали ставку на привлечение лучших университетских преподавателей и способных студентов. Но главное, что привнес в работу профессор Михеев и что определило его индивидуальный стиль, – желание и возможность развивать хазароведческие исследования по стандартам харьковской исторической школы. С 1999 г. регулярно проводились экспедиции на Салтовском археологическом памятнике. Их оформление и признание произошло в 2000 г. после создания Международного центра хазароведения и проведения первой харьковской школы по иудаике. Все последующие годы соломоновцы плодотворно работали на Нетайловском могильнике Салтовской археологической культуры.

Результаты этой работы оказались весьма интересны: было вскрыто несколько десятков погребений, получен достаточно богатый и разнообразный погребальный инвентарь, включавший оружие (сабля, наконечники копий, наконечники стрел, обушок, колчанный крючок), детали одежды (пуговицы, элементы поясной гарнитуры, бронзовые бубенчики), орудия труда (ножи), предметы быта (черешковые ножи, пряслица, кресала), конского снаряжения (седла с железными стременами, удила, сбруйные пряжки и кольца, ремни снаряжения, украшенные бляшками, чумбурный блок), керамику (глиняные сосуды), украшения (бусы, серьги, браслеты, перстни, подвески, в том числе изготовленные из монет-дирхемов, бронзовый «солярный» амулет).

В итоге подтвердилось мнение, что погребальный обряд нетайловцев соответствовал языческому погребальному обряду праболгарского населения салтовской культуры второй половины VIII – первой половины IX вв. Алано-болгарское население северо-западной окраины Хазарского Каганата было темой монографии В. С. Аксенова и В. К. Михеева о могильнике Сухая Гомольша¹⁶³.

В. К. Михеев. 2008

В экспедициях Михеева получали полевой опыт и проходили посвящение в археологи не только студенты университета, но и участники летних школ по иудаике для студентов и преподавателей, которые проводились в Харькове в 2000—2005 гг. Высокий научный уровень экспедиций подтверждается участием в них авторитетных специалистов. Так, в экспедициях 2003—2004 гг. принимал участие В. Я. Петрухин (Москва); в экспедиции 2004 г. работали И. А. Аржанцева (Москва) и Н. Май (Иерусалим).

Впервые летняя школа по иудаике прошла в подмосковном Менделеево в 1998 г., а спустя два года именно харьковчане смогли организовать и провести первую такую школу в Украине. Преподавать на ней согласились ведущие специалисты в различных областях еврейских исследований: М. Вайскопф, З. Копельман, Л. Мацих, В. Мочалова, З. Ханин, В. Чернин, З. Элькин.

Харьковские школы по иудаике стали еще одним достижением Соломонова университета. Они быстро стали тематическими, посвященными истории и культуре евреев Восточной Европы, а их «изюминка» – михеевский археологический практикум – собирал участников из России, Беларуси, стран Балтии и Центральной Азии; бывали годы, когда в экспедиции работало несколько десятков человек.

Харьковская школа выделялась среди других летних мероприятий академической иудаики своим неподдельным радушием и щедрым приемом.

Летняя школа по иудаике. 2002

С 2002 г. университет выпускал свое периодическое издание – «Хазарский Альманах»¹⁶⁴, в котором печатались статьи по истории Восточной Европы, Крыма, Кавказа, Закавказья и других областей, публиковались источники и историографические разработки. Альманах завоевал авторитет в научном сообществе, и сегодня, когда нет в живых ни первого главного редактора, ни его преемника А. А. Тортики, он продолжает выходить в свет стараниями редколлегии, а его очередного тома ждут читатели в разных странах.

Тогда же, на подъеме харьковской иудаики, состоялся международный симпозиум «Хазарское государство и проблемы историко-культурного развития народов Евразии». Симпозиум собрал более тридцати известных ученых из Иерусалима, Москвы, Санкт-Петербурга, Волгограда, Ижевска, Ростова-на-Дону, Киева, Днепропетровска, Донецка, Симферополя и Харькова. Среди участников можно вспомнить А. И. Айбабина, Т. М. Калинину, С. Г. Кляшторного, В. Б. Ковалевскую, В. Я. Петрухина, С. А. Плетневу и других.

Вкладом университета в еврейское краеведение стала подготовленная преподавателями и студентами карта-путеводитель «Еврейские адреса Харькова»¹⁶⁵.

Стратегия руководства заключалась в том, чтобы показать студентам широкий спектр возможностей и дать им уверенность в своих силах. И хотя в уставе университета не декларировался его еврейский характер, занятия иудаикой, интеграция в общинную жизнь, связи с университетами Израиля делали Международный Соломонов университет единственным в стране. Сегодня украинская гебраистика развивается в Украинском католическом университете, в Киево-Могилянской и Острожской академиях. Но в конце 1990-х – начале 2000-х соломоновцы были первыми.

Владимир Кузьмич, отвечавший представлениям о «настоящем профессоре», был человеком той эпохи, в которой ценности преобладали над интересами; его присутствие ощущалось как мера вещей в науке, а свободная, насыщенная фактами манера преподавания навсегда запомнилась его слушателям.

Борис Соломонович, умевший мыслить масштабно, видевший картину во всей полноте, умело вел корабль по сложному курсу. После их ухода из жизни (В. К. Михеева не стало в декабре 2008 г., а Б. С. Элькина – в январе 2011-го) поддерживать стандарт учебной и научной работы становилось все труднее. Страна приближалась к очередному витку экономического и политического кризиса. На этом фоне состоялся последний выпуск специалистов, и в 2014 г. харьковский филиал прекратил свою работу.

Борис Элькин любил парадоксы и часто повторял: «„Титаник“ строили профессионалы, а Ноев ковчег – любители. Дерзайте!» Университет действительно был «Ноевым ковчегом» для тех, кого он приютил, и запомнился как смелый порыв руководителя и его команды. В конце концов, не каждому удается создать свой университет, и не каждому выпадает жребий стать его летописцем.

Сыновья и пасынки. Еврейский голос украинской поэзии

Профессору Игорю Лосиевскому

Одним из первых попытался услышать еврейский голос украинской литературы американский славист Джордж Грабович, который в конце 1980-х гг. обратился к еврейской теме¹⁶⁶. Наверное, не будет преувеличением утверждение, что Грабович ввел эту тему в научный оборот, дав простор для дальнейших исследований Вадима Скуратовского¹⁶⁷, Мирослава Шкандрия¹⁶⁸, Йоханана Петровского-Штерна¹⁶⁹, Ярослава Грицака¹⁷⁰ и других, вплоть до недавней книги Велвла Чернина «Вірю, що я не пасинок»¹⁷¹.

Пожалуй, можно и сегодня пользоваться периодизацией Грабовича, предложившего три этапа эволюции еврейской темы и изображения в литературе евреев в контексте развития общественных отношений и самой словесности на украинских землях: стереотипный, реалистический (с углублением психологической мотивировки) и этико-политический, с признанием равноправия евреев и возможности для них интеграции в украинском обществе. На наш взгляд, такой подход позволяет показать, как происходит изменение «звучания» еврейского голоса на страницах произведений украинских авторов, если уж пользоваться этой «вокальной» метафорой.

Третий из выделенных Грабовичем этапов открывает многоголосие еврейских авторов.

Старая барочная и ранняя романтическая традиция украинской литературы реальных евреев не знает и не видит, а если они и попадаются, то как образы-эмблемы или изображение этноконфессиональных стереотипов. Скажем, в интермедиях – коротеньких сценках, сопровождавших представления-притчи школьного театра, евреи говорят, искажая украинские слова, пересыпая свою речь идишизмами и полонизмами, что хорошо известно и из примеров других литератур.

Отголосок этого комичного стереотипа сохраняется до самых «Спивомовок» Степана Руданского 1850-1860-х гг.¹⁷², в которых появляются недалекие, но богатые или хвастливые евреи. Их речевая характеристика словно перекочевала из интермедий двухсотлетней давности.

Но вот меняется поколение, общественно-политические отношения, а с ними – и украино-еврейские контакты. Выйдя с периферии, еврей становится полноправным персонажем, объектом читательского интереса. Впервые оказывается возможным изобразить «позитивного» еврея на фоне «негативного» украинского крестьянства; в противовес архетипным образам еврея-обманщика и мошенника поднимаются темы убожества в еврейских семьях или искалеченной жизни обманутых украинскими парнями еврейских девушек. Так, в рассказе Тимофея Бордуляка «Бідний жидок Ратиця» (1899) говорится: «Тихий жидок був цей Ратиця… Сумирний, нікому не заколотив води…», «Наш-таки жидок, громадський…»¹⁷³.

Решающая роль в эволюции еврейских персонажей принадлежит Ивану Франко, у которого есть целая галерея типов, от Швинделеса Пархенблита¹⁷⁴, обрисованного, скорее, в поэтике интермедий и спивомовок:

 
«Я собі жидок убогий
З тої корчми край дороги,
Що пошита з околіт.
Я сиділо літ півкопи
У громаді Дерихлопи
І велося мені гіт…»
⁕⁕⁕
«Трошки гроші позичав я
На сто двадцять п’ять перцент»
⁕⁕⁕
«Будь здорова, майне Малке,
Поцілуй дрібне кавалке…»
 

до психологически мотивированных образов Германа Гольдкремера, Леона Гаммершляга («Boa constrictor», «Борислав смеется») или Вагмана («Перекрестные тропинки»). Вагман к концу повести становится рупором автора, утверждая необходимость не только сохранения связи с еврейской традицией, хотя бы и параллельно с европеизацией, но и поиска пути к взаимопониманию с украинцами. Именно с прозы Франко начинается современный этап украино-еврейских литературных связей.

Далее на примере конкретных текстов попробуем увидеть, как этот путь выражен у нескольких поколений литераторов.

Первый голос – Грыцько Кернеренко, он же Гирш Кернер (1863—1941), младший современник Франко, автор 4-х поэтических сборников, рассказов, пьесы и переводов¹⁷⁵. Его поиски идентичности принимают разные формы: в стихотворении «Новый год», являющемся переводом из С. Фруга, есть образ висящей на дереве бандуры. И хотя образ этого украинского инструмента может передавать тоску украинцев по свободе, он отчетливо отсылает к повешенным на вербах арфам из 136 псалма «На реках Вавилонских». Таким образом, поэту удается одновременно обратиться и к украинцам, и к евреям. В то же время в стихотворении «Не родной сын» звучит декларация:

 
«Прощай, Україно моя —
Тебе я кинуть мушу:
Хоча за тебе я б оддав
Життя і волю й душу!
 
 
Але я пасинок тобі,
На жаль, це добре знаю.
Й проміж других дітей твоїх
Я не живу – страждаю».
 

Почему так происходит? Поэт поясняет: «Я й твої сини / Не одну маєм віру». Финал звучит оптимистично: «Бо ти хоч мачуха мені, / А все ж ти мені – мати!»

В стихотворении «Монополія» элегически осмысляется запрет на продажу евреями алкоголя – их старой, еще польской привилегии. Вместо евреев шинкарями становятся паны, дворяне, а вот справятся ли они?..

 
Зате ж горілки вже жиди не продають,
І жидові «шинкар» ніхто тепер не каже!
 

По словам Й. Петровского-Штерна, Кернеренко стал одним из первых, кто «понял, что о еврейских политических, социальных и культурных проблемах можно говорить по-украински» и «сделал этот язык способом выражения национальной проблематики неукраинцев»¹⁷⁶.

Одной из колоритных фигур украинской поэзии 1920-х гг. была Раиса Троянкер (1908—1945), дочь сторожа уманской синагоги¹⁷⁷. Ее своеобразный голос не только отдан строительству нового мира, но и пытается описать, назвать, проговорить отношения с миром старым и место поэта «меж двух миров».

 
Тато мій замучений і тихий,
Горбоносий стомлений єврей.
Він од кашлю ледве-ледве диха
І вночі шепоче: «вей, вей, вей».
Все життя він марив лиш про спокій,
А на скрипці скиглив у пивних,
Пропливали каламутно роки
На човнах дірявих, життьових.
Але тато не згубив надії
Про Сіон синяво-золотий.
Каже він: «душа єврея мрійна
В ньому мусить жити і рости».
Каже він, що я чужа й далека,
Бо мезузу й тору не люблю,
Бо не марю про сіонську спеку,
А в ячейку ввечері ходжу.
Тату, тату. Ханаан далекий,
Казка, мрія, вигадка чужа
Я працюю на заводі «Века»
Й жовтенятко в мене дитинча.
Я не знаю водів Іордану,
Смутку кедрів і легенд старих
Про Мойсея і верхи Ливану,
І пісень про згаслих, неживих.
А колись старе умре й потоне,
І Сіон не буде голубим.
Він зміняє колір на червоний
І постука у комуни дім.
А тепер я знать його не хочу,
Ти ж мене, татусю, не клени.
Хай твої, од сліз погаслі очі,
А мої ж веселі і ясні.
Я працюю на заводі «Века»
Й жовтенятко в мене дитинча.
Голубий Сіон мені далекий,
Як легенда давня і чужа.
 

Круг персонажей определяется сразу («тато – горбоносий стомлений єврей»), также стремительно поэт описывает конфликт («все життя він марив лиш про спокій – пропливали каламутно роки»). Решением его видится одной из сторон возвращение «к Сиону» («але тато не згубив надії про Сіон синяво-золотий»), а другой – порыв в будущее («в ячейку ввечері ходжу… працюю на заводі „Века“»). Но вот что интересно: поэт, или лирическая героиня, отрицая идеалы отца, хорошо их знает (мезуза, Тора, сіонська спека, Ханаан, води Іордану, кедри, Мойсей, верхи Ливану, голубий Сіон). Осознанно или нет, но в поэзии появляются почти все топосы жанра сиониды. Троянкер пишет как бы «сиониду наоборот» и использует слова-маркеры: «не люблю», «старе умре й потоне», «вигадка чужа», «легенда давня і чужа». Что же противопоставить этому? А вот что:

 
Будуйте будинки!
Високі будинки!
Кремезні будинки!
Стрункий хмарочос.
Не треба садибок,
Вузьких гацієндок
І власницько-хижих
Маленьких ранчо.
Кохаю кімнату
Високу і юну.
Простору кімнату,
Широке вікно
Будинок-комуну
Будинок-комуну
Кохаю давно.
 
 
Мене тато прогнав і прокляв,
бо у мене дитина од «гоя».
Він казав, щоб упала земля
попід нами, Оленко, з тобою.
Тато мій, він такий старий,
як пожовклі листки Талмуду.
Плаче він: «Ой, за доньчин гріх
будуть з мене сміятись люди!»
О прокляте, прокляте дівча,
не хватило для неї єврея!
І у нього сльози в очах,
в бороді – срібляному инеї
Мама плаче: «У неї Оленка,
не Дебора, не Лія й Нехама…»
Знаю, знаю, для мами сивенької
це велика-велика драма…
Моя рідна стара матуся,
в неї руки в лушпинні од риби,
бо вона куховарити мусить,
заробляти шматочки хліба.
А в Оленки синь ув очах
і русяво-біле волосся.
Що то скаже моє дівча
на запитання «нація» гостре?!
І не може тато простить,
що у мене дитина од «гоя».
Ну а мама сказала: «Ти…
ти прийшла б коли-небудь… із «тою».
 

Конечно, сомнений в правильности своего выбора у лирической героини нет, но, порвав с прежней жизнью, она ее не вычеркивает из памяти, своих старых родителей описывает с сочувствием и достоверно передает их реплики. Образы старых евреев, растерянных перед новой жизнью, – одна из поэтических удач Троянкер. Здесь она поднимается до обобщения целого явления 1920-30-х гг., – стремительного наступления ассимиляции.

Поэтический голос Наума Тихого (Штилермана) (1920—1996) известен широко. Поэт много написал, хорошо издавался, в том числе в переводах¹⁷⁸. Принадлежа к фронтовому поколению, прошел все испытания, выпавшие на долю как евреев, так и неевреев.

Самое известное его стихотворение – «Молитва за Украину» – содержит базовые концепты не только украинско-еврейской, но украинской идентичности:

 
Не православний, я за тебе ревно
Своєму Богові молюсь, Вкраїно.
Тяжка година вкотре (вкотре!) знову
Тебе спіткала, й злигодні твої
Мені нестерпно крають душу, мамо.
Я змалку так зову тебе, бо змалку
Удячним серцем матернього лона
Тепло щедротне убираю й вірю,
Що я в сім'ї не пасинок у тебе.
З колиски ти свою крилату мову
Дала мені; з твоїх джерел бездонних
Я пив і п’ю снагу; твій віщий дух —
Життя мого осердя, Україно.
І я благаю Бога, щоб відринув
Від тебе ворогів підступну зграю.
Нехай заціпить їм роти погані,
Що підло вергають хулу на тебе!
Нехай захланні, загребущі руки
їм смертною судомою покорчить!
А ти – щоб знов на дужі ноги встала,
А ти – щоб знов свої міцні рамена
Розправила, нікому не підвладна,
Державо – радосте моя й опоро!
О Барух Адонай, всеможний Боже,
Шанобно навколінки ставши, руки
До Тебе простягаю у надії,
Що Ти мою молитву щиру приймеш.
Дай вражі заміри зірвать Вкраїні!
Дай сили відродитись Україні!
Дай щастя їй, єдиній і довічній
Моїй любові!
 

Эта декларация связана с рядом культурных пластов. Прежде всего, конечно, вспоминаются слова П. Чубинского из стихотворения, ставшего Гимном Украины («сгинуть наші воріженьки»), затем – фольклорные проклятья («заціпить… роти, руки… судомою покорчить»). Еврейский контекст задан тремя опорными точками: «Не православний» – «своєму Богові молюсь» – «Барух Адонай, всеможний Боже». Но еврейский голос Тихого, думается, звучит не только в таком эпическом ключе, но и в размышлениях о тщете бытия, о старости и скором уходе, звучит в тональности Книги Коэлет:

 
Перетлілий заходу багрець
Смужкою крайнеба пригасає.
Ось іще одного дня кінець.
Що нам день грядущий обіцяє?
Скільки їх, хто скаже, взагалі
В засіці зосталося насподі?
Що, як Бог спитає: «Може, годі?»
Начеб находився по землі?
Справді, начеб наковтався бід,
Натрудив і голову, і руки.
Надто густо в серці – слід у слід —
Вкарбувались втрати і розлуки.
Шкода – мало радощів зазнав.
Та додачі виглядати марно.
Старість – наречена незугарна —
Явно не голінна до забав.
Ось хіба робота… Лиш вона
Підставляє віддано рамена,
Обіпрись – запрошує – на мене,
Та й доп’єм уже усе до дна.
Що ж, доп’єм… На інший рішенець,
Як не думай, часу не стачає…
Перетлілий заходу багрець
Смужкою крайнеба пригасає…
 

И совсем по-еврейски, как у Шолом-Алейхема, выглядит «Песенка», рядящаяся в форму случайного разговора встретившихся путников, но становящаяся вневременной и вненациональной притчей:

 
– Звідки, люди, їдете, відкіля?
– З ярмарку ми їдемо, іздаля.
– Як ярмаркували там, розкажіть,
Що ви продавали там, розкажіть.
– Юні ми года свої продали,
А тоді й середнії віддали,
Сто ковшів пісень іще, та казок,
Та думок нелічено, та думок.
– Ну, а там, на ярмарку, платять як?
Хоч за ціну спродали чи за так?
– Совісно ми правили, в самий раз,
Не ославлять здирцями люди нас.
Дякувати будуть нам, далебі.
– А собі придбали що, а собі?
– Ось… купили сріберні ці шапки,
Ще купили грушові ми ціпки,
Ще – пісень нелічено та казок,
Без розгадки загадок та думок…
А самі ж бо, хлопчики, ви куди?
– Ми туди ж, на ярмарок, ми туди!..
 

Последний голос, недавно оборвавшийся, – голос Моисея Фишбейна (1946—2020), уроженца космополитичных Черновцов, избравшего украинский языком творчества еще в 1960—1970-е гг., выросшего под крылом великого Миколы Бажана, эмигранта – сначала израильтянина, потом жителя Германии, и, наконец, участника строительства молодого украинского государства¹⁷⁹.

Поэтический мир Фишбейна очень широк. В первую очередь, это рефлексии над языком. Самое цитируемое стихотворение:

 
Неторкані й ґвалтовані, зужиті
Й недоторканні, наче польова
Невловна і незаймана у житі
Мелодія, – наснилися слова,
І темрява клубочеться зимове,
І душі ним просотує сльота.
Горнись до мене, мовенятко, Мово,
Неторкана, ґвалтована, свята.
 

Язык («мова») – это и ребенок («мовенятко»), и мать («Мово»), и, наверное, возлюбленная («горнись до мене», «неторкана, ґвалтована»).

Можно было бы сказать, что Фишбейн – мастер пейзажа, но он у него всегда переплетен, сплавлен с образами литературной традиции, или воспоминаниями, или служит знаком другой, скрытой или проступающей за ним реальности. Вот «Крым. Осень»:

 
Хворе осіннє море дихає важко, нерівно,
Білі у морі хвилі, в чорному штормі – грім.
Місце нашої зустрічі з Вами, Ларисо Петрівно,
Місце нашої втечі – хмарний осінній Крим.
 
 
Хмурі химерні хмари. Марні осінні втечі.
Сухотного жовтого листя кволий примарний рух.
У морі, у штормі, у хмарах, у листі, у цій холоднечі
Шукаю подиху Вашого, Ваших шукаю рук.
 
 
Шукаю голосу вашого, може, його зустріну —
З моря луна долине, – так я зустрів колись,
Ларисо Петрівно, Лесю, Вкраїнко моя, Україну —
Країну, яка злетіла над незбагненну вись.
 
 
Шукаю в осінньому вітрі слово Ваше пророче,
В холоднім Криму осіннім шукаю Вас, Міріам.
Стрічаю сухотну осінь і грім, що над Кримом гуркоче,
Той грім, що здіймає хвилі і спать не дає морям.
 

Может быть, речь идет о воспоминаниях о былых романтических встречах, о душевной боли от расставания? И кто эта загадочная Лариса Петровна? Оказывается, это Леся Украинка, и, конечно, речь идет о встречах на страницах книг, но это не все. За образом женщины-поэта высится образ страны, яка злетіла над незбагненну вись. И вот здесь следующий пласт многослойного образа – еврейский: оказывается, Леся – это и библейская пророчица Мириам. И, таким образом, здесь кроется мотив неиссякающего источника, утоляющего жажду, и мотив правдивого предвидения.

Часто переплетаются у Фишбейна образы Украины и ее реалий – Киева, Днепра – и образы Святой Земли. Вот только один пример:

 
…І вже вуста судомою звело,
І прийняла душа неопалима
Розпечені горби Єрусалима
І Києва обпалене зело.
О крапелько, промінчику, бджоло,
Перлинко, доле, о напівнезрима, —
Мого буття недоторканна рима, —
Солодке і розвогнене жало, —
Благослови, хай лишаться мені
Юга понад скорботною Стіною
Й понад Рікою схили весняні.
Благослови, хай лишаться зі мною,
Допоки йти дорогою земною,
Допоки є ще спогади земні.
 

И в другом стихотворении, посвященном президенту В. Ющенко (поэт был его доверенным лицом):

 
…ще теплого Великодня пора.
Він визира її з-поза Йордану,
убивану, невбиту, незриданну,
що світиться Йому з-поза Дніпра.
 

Здесь переплетены не только реалии, пейзажи, но явно ощущается и христианский контекст. Трудно сказать, был ли Фишбейн христианином, но, ощущая себя украинцем, он, конечно, включал в свои строки мотивы христианского мироощущения.

А вот, собственно, строки, где все названо своими словами. В стихотворении «Кол нидрей» образ жаждущего Слова и облегчения свыше страдальца – так поэт как бы от имени всего еврейского народа в Судный день ждет облегчения и надеется на очищение:

 
І над віки знемоги і зневір,
Над німоту, що душу важко тисне,
Благатимеш: – Явись, єдина пісне! —
І ждатимеш – самотній, спраглий звір.
…
І вчуєш голос. Горня білина
І білина пустелі. І між ними —
Той голос, та мелодія сумна…
 

Что же остается в копилке воспоминаний, переживаний, к чему поэт возвращается вновь и вновь? К нелюбимому советскому прошлому, которое было в то же время неповторимым временем юности. И будто желая освободиться от него, поэт не может и в конечном счете не хочет до конца избавиться от образов той повседневности:

 
…Що там було, стривай?
Задуха декорацій,
Зачуханий Горацій,
Зашмульганий трамвай,
Завзятий піонер
На стежці каменястій,
Продовжувач династій,
Хранителька манер…
 

Конечно, непременный атрибут – «всевидящее око» власти:

 
Пикате і рябе —
Полковник-самогубця,
Його любаска Любця —
Друкарка в МҐБ
 

Среди калейдоскопа обрывков воспоминаний:

 
Завжди напоготові,
Культурно-побутові
Діла відставника,
Передміський «Тайвань»,
Товкучка опупенна
У прихлипах Шопена
Вервечки поховань…
 

Вдруг прорывается:

 
«Склотара», «Індпошив»,
«Утиль», «Ґалантерея»,
Заручини в єврея,
Завмаґа хтось пришив…
 
 
В якоїсь там рідні
Поштівка з Палестини,
Безвихідні гостини,
Пропащі вихідні…
 

А заканчивается поэтический рассказ неожиданно:

 
В коробці патефона
Згасають голоси…
 

Оказывается, все это навеяно мелодией со старой пластинки. Останавливается пластинка – меркнут воспоминания – умолкает голос поэта.

Итак, евреи, которые сначала говорили словами авторов интермедий, спивомовок, анекдотов, появлялись на страницах политических и богословских сочинений, постепенно проникают в большие художественные полотна, и не как проходные силуэты, а как полнокровные образы. Став украинскими писателями, они придают новые оттенки украинскому слову и образности, и это совпадает с магистральным путем украинской литературы: от национального романтизма к осознанию и изображению регионального, этнического, религиозного и гендерного разнообразия. Так голос еврея и еврейская тема становятся частью актуального общественного дискурса вокруг прошлого и будущего, исторической памяти и национального самосознания.