Елизавета

Кажется, я ответил едва слышимым, даже в библиотечной тиши, голосом. Ответил, что умираю.

Но умирал-то я как-то неумело и слишком уж картинно. Даже ушами попробовал шевельнуть – очередная моя глупость, – что, безусловно, выглядело почти чёрной неблагодарностью на фоне её искреннего беспокойства.

И чего же я идиот добился! Ведь этого и следовало ожидать: она, презрительно сверкнув на меня своими прекрасными глазами, сердито и навсегда отвернулась, чтобы больше никогда не видеть меня и мой уже полный раскаяния и сожаления взгляд.

Она даже подалась несколько вперёд, наверно, чтобы меньше ощущать на своей спине этот мой буравящий, но уже очень расстроенный взгляд.

Глядя на её золотистые от лёгкого загара чуть подрагивающие от негодования плечи, выглянувшие из локонов светло-каштановых волос, я всё же приободрился. Если моя неожиданная выходка чуть так задела её то, скорее всего, ещё не всё потеряно. И по всему, мне надо готовиться к ответному сокрушительному удару.

И я стал готовиться. Я стал следить за всеми её действиями, стараясь предвосхитить и смягчить этот удар, чтобы широкой грудью приняв его, ни в коем случае не отбросить, а, постепенно загасив, попробовать изобразить своё полное поражение либо капитуляцию. Это так нравится девушкам. Особенно красивым.

Я даже два раза вскочил и подал ей – в первом случае карандаш, который она нечаянно уронила на пол, а во втором – колпачок от авторучки, который она специально забросила под стол.

Я слишком долго его искал, ползая по паркетному полу вокруг её стола, пока она не догадалась, что я просто любовался изумительной стройностью её ног и их нежным волнующим загаром. И это, вероятно, была последняя капля, переполнившая чашу её терпения.

Она встала и быстро пошла к выходу из читального зала, а я с тихим и подавленным возгласом: «Ну, вот же этот колпачок…» – навсегда оставшемся висеть в разряжённом воздухе зала, чувствуя на себе любопытные взгляды редких читателей, неуверенно последовал за ней навстречу своей ускользающей капитуляции.

Сдаваться я планировал в вестибюле, где был буфет и где продавалось сливочное мороженное и ванильные булочки с лимонадом – или, на худой конец, на широких гранитных ступеньках городской библиотеки.

Но когда я обратился к ней, напустив на себя покорный вид, она, даже не взглянув на меня, прошла мимо, неся с собой по вестибюлю тонкий запах, какого-то свежего и нежного соцветия или просто неизвестного мне цветка. Я запомнил этот запах и безошибочно шёл по его следу, боясь поднять на неё глаза. Мой взгляд – был враг мой. Он почему-то будил в ней бурю отрицательных эмоций. Наверно она теперь судила обо мне лишь по тому взгляду и по той минуте, когда я, снисходительно усмехаясь и зубоскаля, ленивым полушёпотом заявил ей, что умираю от этого её взволнованно-участливого «Вам плохо?..».

Так я думал, искоса поглядывая на её независимую походку и гордый профиль, который она несла до трамвайной остановки, отказываясь всякий раз общаться со мной, когда я пытался начать диалог. Но я не пал духом. Я вскочил за ней в трамвай и, нагло усевшись рядом, в очередной раз попытался объясниться и сгладить негативное впечатление о себе. На этот раз я начал в том смысле, что умирать и исчезать теперь с белого света мне совсем не хочется, но действительно сейчас умру, если она не скажет мне хотя бы своё имя. Я даже левой рукой драматично схватился за грудь, – там, где в непривычном учащённом ритме колотилось моё сердце.

И она не выдержала, и ответила, что театральное представление, которое я устроил, абсолютно никакого впечатления не произвело, а моё немедленное исчезновение не вызовет у неё даже малого сожаления.

Но взгляд её потеплел. На Руси к смертельно больным всегда относились с сочувствием. Да и вовсе не улыбалось мне умирать безымянным героем. Воспользовавшись тем, что она наконец-то заговорила, я, сознавая, что полная безоговорочная капитуляция должна проходить цивилизованно и культурно не мешкая представился, не забыв, конечно, принять самый смиренный вид.

Наверно Бог всё-таки есть на свете, и как хорошо, что он мужского пола.