Две жизни. Роман в четырех частях

Глава 18
Обед у Строгановых

Промчалась целая неделя нашей суетливой константинопольской жизни, с ежедневными визитами к больной княгине, к Жанне, к некоторым из наших спутников по пароходу, о чем просил капитан, и я не только не успевал читать, но еле мог вырывать час-другой в день, чтобы осмотреть что-либо из достопримечательностей города.

В голове моей шла усиленная работа. Я не мог не видеть, как светлело лицо князя по мере выздоровления его жены. Когда в первый раз после долгого мычания она заговорила – хотя и не очень внятно, но совсем осмысленно – и шевельнула правой рукой, он бросился на шею Иллофиллиону и не мог найти слов, чтобы высказать ему свою благодарность.

В квартире Жанны тоже, казалось мне, царила «благодать». Дети хвостом ходили за Анной. Жанна, руководимая Строгановым и его старшей дочерью, веселой хохотушкой и очень практической особой, бегала по магазинам, наполняя шкафы и прилавки лентами, перьями, блестящими пряжками, образцами всевозможных шелков и рисовой соломки, из которых прелестные руки Анны сооружали не витрины, а дивные художественные произведения.

Сначала мне казалось, что вся эта суета и самые элементарные бытовые мелочи абсолютно не вяжутся с обликом Анны. Но когда я увидел, каким вкусом, красотой и благородством задышала вся комната, как лицо каждого входившего преображалось от мира и доброты Анны, я понял, что значили ее слова о сером дне, становящемся сияющим храмом.

Малютки, одетые, очевидно, со вкусом и заботой Анны, ухоженные ласковой няней-турчанкой, чувствовали себя возле Анны под надежной защитой от вспыльчивой любви матери, всегда внезапно переходившей от ласки к окрику.

В магазине уже появилось несколько шляп, сделанных Жанной, и предполагалось дня через два-три его открыть.

Князь ежедневно навещал Жанну, но мне казалось, что между ними все еще не устанавливается верного тона дружеских отношений, тогда как по отношению к Анне князь проявлял самое чистое, искреннее и радостное обожание, каким любят высших существ, недосягаемо превосходящих обычных людей.

В его новой жизни, которую я теперь видел ясно, складывался, или вернее, выявлялся добрый и мужественный человек. Иногда я бывал удивлен той неожиданной стойкостью характера, которую он проявлял при встречах с людьми.

Анна была неизменно ласкова со мной. Но ее разговор с отцом, невольно подслушанный мною, так выбивал меня из колеи, что я тысячу раз давал себе слово во всем ей признаться, а кончал тем, что каждый раз при встрече с ней конфузился, краснел и стоял возле нее с глупым видом школьника, застигнутого в момент совершения шалости.

Несколько раз, видя меня в этом состоянии, Иллофиллион с удивлением смотрел на меня. И однажды, очень внимательно в меня вглядевшись, он улыбнулся мне ласково и сказал:

– Вот тебе и опыт, как жить в компромиссе. Честь, если она живой нитью вибрирует в человеке, мучит его больше всего, когда ее хотят обсыпать сахарным песком, а под ним скрыть маленькую каплю желчи. Ты страдаешь, потому что цельность твоей природы не может вынести лжи. Но неужели так трудно найти выход, если правдивость сердца его требует?

– Я вам ничего не говорил, Лоллион, а вы опять все узнали. Но если уж вы такой прозорливец, то должны были бы понять, что я действительно в трудном положении. Как могу я сказать Анне, что я слышал ее разговор с отцом и знаю ее тайну? Как могу я признаться ей, что сидел зачарованным, как кролик возле змеи, и не мог двинуться с места? Кто же, кроме вас, верящего в мою честь, поверит этому?

– Ты, Левушка, не должен ничего и никому говорить. Мало ли человек может знать тайн о жизнях других людей. Случайностей, я уже тебе говорил не раз, не бывает в жизни. Если тебе так или иначе пришлось увидеть чужую рану или сияние сердца, скрытое от всех, будь истинно воспитанным человеком. А это значит: и виду не подавать, что ты о чем-либо знаешь. Если же тебя самого грызет половинчатость собственной чести, умей нести свое страдание так, чтобы от него не пострадали другие. И унеси из пережитого урока знание, как поступать в следующий раз, если попадешь в такое же положение.

Разговор наш происходил в маленьком тенистом сквере, где мы присели отдохнуть, возвращаясь домой. От слов Иллофиллиона мучительное состояние мое не прошло, но мне стало ясно мое ложное поведение по отношению к Анне. И стало еще очевиднее, что я должен был собрать все силы и не допустить себя до роли подслушивающего.

– Ну, я думаю, особой трагедии на этот раз в твоей жизни не случилось. Если и было что-либо плохое, то это твоя рассеянность. Если бы ты представил себе, что Флорентиец стоит с тобою рядом, ты нашел бы силы встать и уйти.

– Какой ужас! – вскричал я. – Чтобы Флорентиец узнал, как я подслушивал. Только этого не хватало. Надеюсь, вы ему этого не скажете.

Иллофиллион заразительно рассмеялся.

– А разве мне, Левушка, ты что-либо говорил? Вообрази только, насколько мысль и силы Флорентийца выше моих, и поймешь всю нелепость своей просьбы. Но успокойся. Этот маленький факт – один из крохотных университетов твоего духа, которых бывает сотни у каждого человека в его простом дне. У такого человека, который стремится к самодисциплине и хочет в ней себя воспитать.

Я получил письмо и телеграмму от Ананды. Он сегодня выехал из Москвы. Если его путешествие будет благополучным, в чем я не сомневаюсь, он будет здесь через шесть дней. Я хотел бы, чтобы к этому времени ты прочел одну книгу, которую я тебе дам. Прочтя ее, ты лучше поймешь, к чему стремится Ананда, чего достигли Али и Флорентиец и что, может быть, когда-нибудь постигнем и мы с тобой, – мягко приподнимая меня со скамьи, сказал Иллофиллион.

– О господи! До чего же вы добры и благородны, Лоллион. Ну, как можете вы сравнивать себя с невоспитанным и неуравновешенным мальчишкой. Если бы я хоть сколько-нибудь, в чем-нибудь мог походить на вас! – чуть не плача, ответил я моему другу.

Мы двинулись из сквера по знойным улицам, заполненным пестрой толпой, в которой, как мухоморы, выделялись красные фески.

– Сегодня мы с тобой пойдем обедать к Строгановым. Анна хочет отпраздновать в семейном кругу свое новое начинание, – сказал Иллофиллион. – Нам надо заказать цветы к столу и торт. А также принести розы обеим молодым хозяйкам магазина, Жанне и Анне, и старой хозяйке дома, жене Строганова.

– Я очень сконфужен, – сказал я. – Я никогда не бывал в обществе, не присутствовал на больших обедах и совсем не знаю, как себя там вести. Было бы лучше, если бы вы поехали туда один, а я бы почитал дома книгу.

– Это невозможно, Левушка. Тебе надо приучиться к обществу и быть примером тактичности и воспитанности. Вспомни о Флорентийце, наберись мужества и пойдем вместе.

– Не могу себе вообразить, как я войду в комнату, где будет полно незнакомых мне людей. Я непременно или что-нибудь уроню, или буду ловиворонить, или не удержусь от смеха, если что-либо мне покажется смешным, – недовольно бормотал я.

– Как странно, Левушка. Ты обладаешь большим литературным талантом, наблюдательностью и чуткостью. И при этом не можешь сосредоточиться, когда встречаешься с людьми. Войдя в гостиную, где, вероятно, все соберутся перед обедом, не топчись рассеянно в дверях, ища знакомых лиц, с кем бы поздороваться. Огляди спокойно всех, найди глазами хозяйку и иди прямо к ней. На этот раз иди за мной и верь, что в этом доме для твоей застенчивости нет места.

Мы прошли за угол и столкнулись лицом к лицу с капитаном. Обоюдные проявления радости показали каждому из нас, как мы успели сдружиться. Узнав, что мы ищем цветы и торты и очень хотим найти фиалок, так как это любимый цветок Анны, капитан покачал головой.

– Торт, хоть с башней, с мороженым и без него, найти ничего не стоит. Но хорошие цветы найти в этот глухой сезон – это задача, – сказал капитан. – Но так как вы хотите их найти для красавицы, какую можно увидеть раз в жизни, то стоит постараться. Зайдем к моему знакомому кондитеру, он выполнит заказ с восторгом, потому что многим мне обязан. А потом наймем экипаж и помчимся к одному моему другу – садоводу. Он живет верстах в трех от города. Если только есть в Константинополе хорошие цветы и фиалки, они у вас будут.

Быстро, точно по военной команде, мы прошли еще две улицы и вошли в довольно невзрачную кондитерскую. Я был разочарован. Мне хотелось сделать заказ в шикарном магазине, здесь же я не ожидал найти что-либо из ряда вон выходящее. И как всегда, ошибся. Пока капитан и Иллофиллион заказывали какие-то мудреные вещи, хозяйка, закутанная с ног до головы в черное покрывало, подала мне какие-то пирожные и бокал с холодным темно-красным напитком. Поначалу меня ничем не прельстило ни то ни другое, но стоило мне попробовать кусочек, как я мигом съел все оставшееся. Запив пирожное холодным напитком, я мог только вымолвить:

– Капитан, это Багдад!

Капитан и хозяева засмеялись, мои спутники потребовали себе багдадского волшебства, а я справился со второй его порцией не менее быстро, чем с первой.

Капитан нас торопил; мы сели в коляску и понеслись по сонному городу, точно лениво дремавшему под солнцем.

– Вот и суди по виду, – сказал я капитану. – Я недоумевал, зачем вы пошли в такую невзрачную кондитерскую. А вышло так, что, очевидно, вечером кое-кто язык проглотит от ваших тортов.

Капитан смеялся и рассказывал нам в юмористическом тоне о своих многочисленных бедах. Он очень скромно упомянул, что всю пароходную бедноту, которой пришлось задержаться в Константинополе из-за ремонта, устроил за свой счет в нескольких второразрядных гостиницах.

– Все бы ничего, – вздыхал он. – Только дамы из первого и второго классов замучили. И зачем только созданы дамы, – комически разводя руками, говорил он.

– Вот бы посмотрел я на вас, если б не было дам. Ваши желтые глаза никогда не становились бы глазами тигра, и вам было бы адски скучно командовать одними мужчинами.

– Левушка, вы второй раз отливаете мне пулю прямо в сердце. Хорошо, что сердце у меня крепкое. Знаете, доктор Иллофиллион, если бы вы отпустили этого молодца со мною в Англию, он, пожалуй, прибрал бы меня к рукам.

Иллофиллион улыбнулся в ответ и стал рассказывать, как хорошо все сложилось в судьбе Жанны. Капитан внимательно слушал и долго молчал, когда Иллофиллион окончил свой рассказ.

– Нет, знаете ли, я, конечно, только морской волк. Но чтобы Анна занималась шляпами – я такого просто не понимаю. Анна – богиня… и какие-то шляпы! – все повторял капитан.

– Но ведь для шляп нужна толпа людей, – сказал я.

– Ах, Левушка, ну какие это люди. Это дамы, а не женщины. Но вот мы скоро и приедем. Обратите внимание на эту панораму. Тут все дамы из головы выскочат.

И действительно, было на что посмотреть, и нельзя было решить, с какой стороны город смотрелся красивее.

Но рассматривать панораму не пришлось: мы остановились у ворот высокого глухого забора. Капитан позвонил в колокольчик, и юноша-турок сейчас же открыл калитку.

Переговорив о чем-то с радостно улыбавшимся молодым турком, капитан повел нас в глубь сада. Вдоль дорожек были высажены всевозможные цветы. Много было таких, каких я еще никогда не видел. По дороге капитан сорвал небольшой белый благоухающий цветок и подал его мне.

– Все джентльмены в Англии, одеваясь к обеду, вкалывают в петличку такой цветок. Он называется гардения. Когда будете сегодня обедать, приколите в память обо мне этот цветок. И подарите его той, которая вам больше всех понравится сегодня, – сказал он, беря меня под руку.

– В вашу честь я приколоть цветок могу. Но обед, на который я пойду, не будет восточным пиром. И для меня там не будет ни одной женщины, как бы они все ни были красивы. В моем сердце живет только мой друг Флорентиец, и ваш цветок я положу к его портрету, – ответил я.

Капитан пожал плечами, но ответить ничего не успел. Навстречу нам шел огромный, грузный турок, такой широкоплечий, что казалось, что он весь земной шар способен поднять. Это был хозяин оранжерей, приветствовавший капитана как сердечного друга. Опять я подумал, что если судить по внешности, то я бы поостерегся этого малого, а вечером обязательно обошел бы такого стороной.

У хозяина оказались чудесные орхидеи; нашлись у него и пармские фиалки. Иллофиллион вместе с капитаном заказали какие-то причудливые и фантастические корзины из белых орхидей, из розовых гардений и роз. Фиалки мы должны были подарить Анне, а розы – ее матери и Жанне.

Нагруженные легкими плетеными корзинами, где в сырой траве лежали цветы, мы вернулись все втроем к нам в отель. Времени оставалось только на то, чтобы переодеться и ехать к Строгановым. Капитан сидел на балконе, и до меня долетали обрывки его разговора с Иллофиллионом. Иллофиллион говорил ему, что вскоре приедет Ананда, с которым он его обещал познакомить. Кроме того, он обещал капитану ввести его в дом Строгановых, чтобы послушать прекрасную игру и пение Анны.

– Я вам буду более чем благодарен, доктор Иллофиллион. Вечер, проведенный с вами в обществе красавицы-музыкантши, даст мне, быть может, возможность оценить талант по-иному, чем таланты выступающих за плату сценических деятелей. Однажды каверзный Левушка царапнул меня по сердцу, задав вопрос, как бы я отнесся к жене, играющей для широкой публики. И я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос, – задумчиво говорил капитан.

– Наш Левушка недаром обладает глазами как шила. Просверлил в вашей душе дыру, а пластыря мира не приложил, – засмеялся Иллофиллион.

– Нет, никто не может научить меня миру. Мне приятны только бури, безразлично, на море они или на суше, но всюду со мной и вокруг меня – только бури.

Тут я вышел, переодетый в белый костюм из тонкого шелка, заказанный для меня Иллофиллионом, в черном галстуке бантом, в черном поясе-жилетке и с гарденией капитана в петлице. Волосы мои уже отросли и ложились красивыми кольцами по всей голове.

– О, да вы красавец сегодня, Левушка! Помилосердствуйте, Жанна окончательно очаруется вами, – воскликнул капитан.

Но ни его ирония, ни внимательный взгляд Иллофиллиона меня не смутили. Я был полон мыслями о Флорентийце и брате и твердо решил ни разу не превратиться сегодня в «Левушку – лови ворон».

Мы спустились вниз, простились с капитаном и, бережно держа корзинки с цветами, сели в коляску.

У подъезда дома Строгановых стояло несколько экипажей. Я понял, что обед будет не очень семейным, что, кроме нас, будут еще гости, но еще раз дал себе слово быть достойным Флорентийца и собрать все свое внимание, думая не о себе, а о каждом из тех, с кем я буду говорить.

В просторной светлой передней дома Строгановых, где по двум стенам стояли высокие деревянные вешалки, висело много летних плащей и лежали целой грудой всевозможные шляпы.

Два турка-слуги взяли у нас шляпы, помогли нам вынуть цветы. Я был поражен, какое чудо искусства – две бутоньерки^[6] из фиалок – оказалось в моей корзинке; а у Иллофиллиона были три букета роз на длинных стеблях, каждый из которых был связан прекрасной восточной лентой. Иллофиллион подал мне букет розовых роз, взял у меня одну бутоньерку из фиалок и сказал:

– Иди за мной, Левушка. Я подам букет старой хозяйке и Анне. Ты подашь фиалки Анне и розы Жанне. Не робей, держись просто и вспоминай, как держит себя Флорентиец.

Сопоставление высоченной и величественной фигуры моего обожаемого друга с моей фигурой среднего роста и хрупкого сложения, его манер – простых, но величавых – с моей юркостью, и мысль о том, как хорош бы я был, величественно выступая в подражание ему, показались мне такими комичными, что я едва удержался от смеха; но улыбки удержать я не смог, и с нею вошел в гостиную.

Здесь были одни мужчины, и гостиная скорей походила на курительную комнату, так в ней было накурено.

– Ну, вот и вы, – услышал я голос Строганова, шедшего нам навстречу. – Я думаю, мои дамы начинают уже беспокоиться о своих кулинарных изысках и приходят в плохое настроение. Мы ждали вас по-семейному раньше, а вы, столичные франты, пришли по этикету, за четверть часа, – смеялся он, пожимая нам руки. – Пойдемте, я познакомлю вас с моей старой хозяйкой. А со всеми остальными и знакомить не буду. Все равно перепутаете всех оглы и паши, – взяв Иллофиллиона под руку, продолжал он.

Он подвел нас к величавой пожилой, но еще не старой женщине в черном шелковом платье, очень простом, но прекрасно сидевшем на ее статной, немного полноватой фигуре.

Увидев лицо дамы, я был поражен. Косы на ее голове лежали тяжелой короной и, к моему удивлению, были пепельного цвета. Глаза черные, овал лица продолговатый, цвет кожи смуглый, почти оливковый, руки прелестные. Передо мной стояла Анна – и все же совсем иная. Все в матери напоминало дочь, но… какая разница, какая пропасть лежала между этими двумя несомненными красавицами.

– Я очень рада видеть вас у себя, – сказала она Иллофиллиону, принимая цветы и благодаря за них. – Муж мой мне говорил так много о вас.

Голос у нее был тоже низкий, как и у Анны, но и здесь была пропасть. Он был хрипловатым, и в нем звучали нотки избалованной красавицы, привыкшей всех побеждать и поражать своей красотой. Мне она едва лишь улыбнулась, сейчас же переведя взгляд на высокого турка в феске и европейском платье и продолжая начатый с ним раньше разговор. У меня не было времени размышлять о жене Строганова, так как нам навстречу шла Анна, но какая-то ледяная струйка пробежала по моему сердцу, и я пожалел Строганова.

Анна была в белом кисейном платье; черные косы, как обычно, лежали по плечам, глаза сияли, опять вызвав во мне воспоминание о глазах-звездах Ананды. Она протянула Иллофиллиону свою дивную руку, которую он поцеловал, и радостно сверкнула глазами, принимая от него фиалки.

– Наконец-то, – сказала она. – Всякого сюрприза я могла ждать от вас. Но чтобы вы подарили мне фиалки…

Когда же я, в свою очередь, подал ей еще один букет фиалок, она точно задохнулась, так глубоко было ее удивление.

– И вы, и вы достали для меня мои любимые цветы, – тихо сказала она, беря меня под руку и отводя с середины гостиной, где мы стояли, привлекая общее внимание. – Вы с вашим братом чересчур балуете меня. О, если бы вы знали, эмблемой какого счастья служат для меня эти цветы.

– Я знаю, – сказал я необдуманно. Увидев необычайное удивление на ее лице и поняв, как глупо я попался, я не дал ей опомниться и попросил указать мне, где в этой огромной комнате сидела Жанна. Удивление на чудесном лице Анны сменилось наконец смехом.

– Чудак вы, Левушка, – сказала она. – Вы меня так было озадачили, – и она еще веселее засмеялась. – Ну, вот вам Жанна и князь. Веселитесь, я же пойду выполнять свои обязанности хозяйки. Вы будете сидеть возле меня, вернее, между мной и Жанной за обедом, так как ни одна из нас не пожелала уступить вас никому, – и, улыбаясь всем нам троим, она нас оставила. Я подал Жанне розы и сел подле нее на турецкое низкое кресло.

Я не мог ни осмотреть комнаты, огромной, с опущенными гардинами и массой зажженных ламп, ни наблюдать движущихся по ней людей, разговаривающих весело и громко, часто по-турецки, так как Жанна сыпала сотню слов в секунду, все время требуя от меня внимания. Главное, чем она была недовольна, так это тем, что я оказался ее соседом по правую руку, а не по левую, где должен был сидеть князь.

Наконец мне удалось перебить ее и спросить князя, в каком состоянии он оставил жену.

– В очень хорошем, Лев Николаевич, – ответил князь. – Княгиня уже пыталась держать в руке чайную ложечку и радовалась как дитя.

Тут открылись двери столовой, и хозяин, стоя на пороге, пригласил нас к столу.

Анна уже спешила ко мне. Одна бутоньерка фиалок была приколота к ее груди и резко выделялась на белом фоне платья, еще больше подчеркивая мраморно-белую кожу ее лица и шеи.

Подав ей руку, я двинулся в шеренге пар, увидя впереди себя мать Анны с тем элегантным турком, с которым она разговаривала при нашем появлении.

Когда я занял указанное мне Анной место, то оказался не только между нею и Жанной, но и vis-a-vis с молодым Ибрагимом, который был очень элегантно, по-европейски одет. Мы радостно раскланялись с ним. Рядом с ним сидела девушка несколько восточного типа. Жанна сейчас же шепнула мне, что это племянница Строгановой, дочь ее сестры, и что сама Строганова, особа очень добрая и веселая, видит в ней будущую жену Ибрагима. Я очень пожалел моего приятеля, так как лицо девушки было смазливеньким, но туповатым. Вряд ли можно было ждать вдохновенных минут от такой жены.

Гости заняли длиннейший стол. Комната была отделана по-восточному, вся в разноцветной инкрустации, с преобладанием голубого тона, в два оттенка, с абсолютным отсутствием всякой мебели, кроме низких диванов во всю стену, покрытых исключительно роскошными коврами.

Я взглянул на свою соседку и заметил, что по другую сторону от нее сидел Иллофиллион, а рядом с ним старшая дочь Строганова. Я пожалел Иллофиллиона от всего сердца, так как уже знал веселое легкомыслие, мягко говоря, этой практической особы.

Анна сама ела очень мало, но настаивала, чтобы я проявил внимание к восточным блюдам. Не успели гости насытиться восточными закусками, как два человека внесли заказанные нами волшебные корзины цветов. Кроме наших, была еще не менее оригинальная и изящная корзина орхидей, вставленная в прекрасную хрустальную вазу, которую поставили прямо перед Анной.

– Это, несомненно, вам шлет привет капитан, с которым мы вместе выбирали для вас цветы, – тихо сказал я Анне.

– Если бы сегодня не так сильно сияло мое сердце, я бы рассердилась. Но сегодня я ни на что и ни на кого сердиться не могу, – ответила она мне.

– Помилуйте, человек так преклоняется перед вашей красотой, так искренно передает вам свой восторг. Посмотрите, каким тонким вкусом надо обладать, чтобы так сложить орхидеи. Ведь это целая симфония от розового до черного цветов. А вы говорите, что могли бы рассердиться, – эмоционально воскликнул я, обидясь за моего друга.

– Вы меня не поняли, Левушка. Я не так сказала. Конечно, должен быть большой художественный вкус у человека, умеющего так подать цветы. Но этот изысканный вкус ваш капитан расточает всем и всюду, играя им, как манком красоты. Моему же сердцу дорога та красота, в которой отражено не только изящество вкуса, но и изящество духа. Какой цветок вы хотели бы унести домой? Одну из орхидей, таких причудливых, роскошно-перламутровых, или одну маленькую ароматную фиалку? – спросила она меня.

– Так нельзя ставить вопрос. Фиалка, которую вы держите в руках и называете эмблемой и любимым цветком, – уже не цветок, не вещь, а символ для меня. А цветок капитана – просто дар восхищенного человека, его благодарность за встречу, – ответил я. – Я вообще заметил, что капитан произвел на вас плохое впечатление. Я очень сожалею об этом. Он, конечно, похож подчас на тигра. Но в нем есть и высокое благородство, храбрость, и… в его словах иногда бывает так много схожего со словами лучшего человека, которого я имел счастье знать. Иллофиллион обещал капитану познакомить его с Анандой и дать ему возможность послушать его пение.

Точно искры вспыхнули в глазах Анны, и лицо ее побледнело. Ни слова не ответив мне, она повернулась к Иллофиллиону.

– Левушка, соседка справа тоже хочет поговорить с вами. Объясните нам. Князь смеется надо мной и не хочет сказать, что это за цветы подарили Анне. Ведь это искусственные? – услышал я голос Жанны.

– Нет, Жанна, это орхидеи. Нравятся они вам?

– Не очень, Левушка. Ваши розы гораздо лучше и чудесно пахнут. Но посмотрите на мадам Строганову. Она сегодня всем недовольна. Ей очень не по сердцу, что все сегодня делается для Анны.

– Почему же? – недоуменно спросил я.

– Потому что Анна – это причина внутреннего раскола в семье. Она не хочет составить блестящей партии, как хочет ее мать, а живет в мечтах, якшаясь со всякой беднотой. Кроме того, я подозреваю, что мать завидует красоте Анны, – тихо прибавила она.

Мне была неприятна болтовня Жанны; мне казалось не особенно благородным сплетничать насчет тех людей, которые так трогательно помогали ей начать новую жизнь.

– Будете ли вы петь сегодня? – спросил я снова повернувшуюся ко мне Анну.

– Мне бы не хотелось, но, вероятно, придется. Среди наших гостей есть несколько лиц, глубоко ценящих и понимающих музыку. Мать моя не артистична. Но сидящий рядом с ней человек музыкален и даже считается хорошим певцом, – ответила она, лукаво улыбаясь.

– Ах, как жаль, как глубоко жаль, что капитан не сможет вас услышать. Для него это было бы более чем необходимо, а быть может, даже стало бы откровением, – воскликнул я.

– Удивительный вы фантазер, Левушка. Наверное, вам в угоду Иллофиллион хочет, чтобы я устроила музыкальный вечер для небольшого круга людей, когда приедет Ананда. Если вам удастся услышать его пение, все остальные звуки покажутся вам бедными и ненужными. Каждый раз, когда я слышу этот голос, я расстраиваюсь из-за своего убожества.

– Оправдание вашим словам можно найти только в величии вашего собственного таланта и вашей души, Анна. Только тот, кто понимает, как сияют вершины, может быть недоволен, имея ваш талант, который Иллофиллион называет огромным.

– Положительно, Левушка, вы решили сегодня задавать мне шарады, – засмеялась Анна.

– Нет, о нет! Если бы вы знали, как я перед вами виноват…

Моя речь оборвалась. Я увидел повернувшееся ко мне лицо Иллофиллиона, и его взгляд напомнил мне о нашем разговоре в сквере. Иллофиллион задал Анне какой-то вопрос, а я, как в спасительный фарватер, повернулся к Жанне.

Обед шел своим порядком. Неоднократно я перехватывал взгляд высокого турка, о музыкальности которого говорила Анна. Огненные, какие-то демонические глаза его часто останавливались на Анне. И не раз в его взгляде мелькала ненависть, когда он смотрел на Иллофиллиона, разговаривающего с ней.

«Вот тебе и на, – подумал я. – Не хватало только моему дорогому Иллофиллиону отвечать за грехи Ананды».

Не успел я подумать об этом, как высокий турок встал, взял в руку бокал с шампанским и очень важно, даже величаво, поклонился своей соседке, хозяйке дома. Она улыбнулась ему и постучала ножиком о край своего хрустального стакана.

Голоса сразу смолкли, и все глаза уставились на турка, желавшего провозгласить тост.

После довольно пространного прославления родителей – должно быть, так полагалось по восточному обычаю, но мне это показалось фальшивым – он перешел к виновнице торжества – младшей дочери. Речь свою он произносил на французском языке, заявляя, что выбирает его потому, что за столом есть люди, понимающие только этот язык. Он сказал это самым невинным тоном, будто бы выполняя элементарное требование вежливости, но что-то в его глазах, лице и всей фигуре было так едко и оскорбительно насмешливо, что кровь ударила мне в голову. Я не сомневался, что он внутренне издевался над Жанной, хотя формально все выглядело пристойно.

Анна, сидевшая раньше, опустив глаза, вдруг взглянула на меня своим бездонным взглядом, точно уверяя меня в суете и ненужности всего окружающего. Мне стоило усилий снова вслушаться в речь оратора. Голос его был ясным, повелительным, речь – правильной; необычайно четко он выговаривал все буквы до последней.

Наблюдая за самим оратором, я потерял нить его речи и собрался с мыслями только к завершению его длинного тоста, в котором, очевидно, и была вся соль.

– Вот перед нами не только жемчужина Босфора, которая могла бы украшать любой гарем, любой дворец, но женщина, для красоты и талантов которой всей земли мало. И что же мы видим? Женщина эта хочет самостоятельно трудиться, колоть свои прелестные пальцы иглой и булавками. Стыдно нам, мужчинам Константинополя, не сумевшим завоевать сердце красавицы, которая прелестней всех красавиц мира.

Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-либо, не турок, отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину, как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за работницу. Царственной красоте и царственное место в жизни, – закончил он. Он чокнулся бокалом со Строгановым и прошел вокруг стола к месту Анны.

Я не слышал, что сказала Анна Иллофиллиону, но видел ее молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.

Турок приблизился к нам. Все гости вставали со своих мест, чокаясь с Анной и хозяевами. На лице турка было выражение адской дерзости, злобы, ревности, как будто он на что-то решился, что-то поставил на карту, хотя бы это вызывало скандал.

Я задрожал: какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.

Вдруг, шагах в трех-четырех от нас, турок весь побледнел, так, что даже губы его стали белыми. Он слегка пошатнулся, как будто порываясь идти вперед, а перед ним была непроходимая преграда. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились на помощь. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.

Когда он схватился за сердце, он выронил из руки браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но, как после мне сказал Иллофиллион, браслет был из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов – вещь неоценимой стоимости.

Очевидно, он хотел, тайно для всех, надеть эту драгоценность на руку Анны, а его внезапный приступ выдал его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и пошел к Анне, хотя шел теперь еле волоча ноги, сгорбившись и сразу став старым, почти безобразным.

Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся к нему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пошел обратно на свое место.

Я неотступно наблюдал за ним. Мне было странно, что, еле волоча ноги в нашу сторону, он имел силы так резко повернуться и пойти обратно. И еще более странно было его поведение дальше. Чем ближе он подходил к своему месту, тем легче и увереннее он шел. И, опускаясь на стул возле хозяина дома, он уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.

Еще я не смог отдать себе отчета в том, что произошло, как снова шум и смех гостей был прерван звоном по бокалу; и на этот раз поднялся хозяин дома, очевидно, желая сказать ответный тост.

– Прежде всего я благодарю моего гостя за столь высокое прославление родителей «перла», хотя считаю себя совершенно недостойным таких похвал и вижу в тосте моего гостя обычай восточной вежливости. Что же касается тех граней между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими за счет других, то… – он смешно подмигнул и продолжал: – Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо. Есть ли такое турецкое имя? А фамилия его – да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?