Мир без конца

9

«Книга Тимофея» привела Годвина в восторг. История Кингсбриджского аббатства, как большинство подобных книг, начиналась с сотворения Господом земли и неба. Но основное внимание в книге уделялось эпохе приора Филиппа двухсотлетней давности, когда строили собор. Это время нынешние монахи считали золотым веком аббатства. Автор книги, брат Тимофей, утверждал, что легендарный Филипп поддерживал железную дисциплину, однако не был лишен сострадания. Годвин не совсем понимал, как такое может совмещаться в одном человеке.

В среду ярмарочной недели, перед службой шестого часа, во время, отведенное на обучение, Годвин сидел на высоком табурете в монастырской библиотеке; перед ним на подставке лежала открытая «Книга Тимофея». Это было его любимое место в аббатстве, просторное, очень светлое, с высокими окнами и с почти сотней книг в запертом на ключ шкафу. Обычно здесь было тихо, но сегодня снаружи доносился приглушенный гул ярмарки – тысячи людей продавали, покупали, торговались, ссорились, и к этому примешивались выкрики торговцев и ободряющие возгласы любителей петушиных боев и травли медведей.

В конце книги позднейшие авторы прослеживали родословную потомков строителей собора вплоть до нынешнего дня. Годвин с радостью – и искренним удивлением – нашел подтверждение уверениям матери о том, что ее предками были Том Строитель и его дочь Марта. Интересно, какие черты его семья переняла от Тома? Вообще-то каменщикам положено быть ловкими дельцами, и дед Годвина, а также дядя Эдмунд обладали этим качеством. Да и двоюродная сестра Керис тоже, кажется, не промах. Может, Том смотрел на мир такими же зелеными глазами с золотыми пятнышками, как и все они.

Еще Годвин узнал кое-что о пасынке Тома Строителя Джеке, зодчем Кингсбриджского собора, который женился на леди Алине и стал родоначальником династии графов Ширингов. Он был предком возлюбленного Керис Мерфина Фицджеральда. Похоже на правду: молодого Мерфина уже сейчас можно назвать весьма умелым плотником. В «Книге Тимофея» упоминались даже рыжие волосы Джека, которые унаследовали сэр Джеральд и Мерфин. Вот только Ральф подкачал.

Больше всего Годвина заинтересовала глава, где говорилось о женщинах. Судя по всему, во времена приора Филиппа в Кингсбридже не было монахинь. Женщинам строго-настрого запрещалось входить в монастырские постройки. Автор главы, ссылаясь на Филиппа, уверял, что по возможности монаху вообще не следует взирать на женщин, ради его же блага. Филипп не одобрял совместные монастыри, где мужчины обитали бок о бок с женщинами, считал, что преимущества общего ведения хозяйства меркнут в сравнении с возможностями дьявола искушать людей. В подобных монастырях, добавлял он, разделение братьев и сестер должно быть предельно строгим.

Годвина ободрила эта поддержка его собственного, давно сложившегося мнения. В Оксфорде он наслаждался сугубо мужским обществом Кингсбриджского колледжа. Университетскими преподавателями, как и студентами, были мужчины, исключений не существовало. Годвин почти не заговаривал с женщинами вот уже семь лет, а по городу ходил с опущенной головой, избегая даже беглых взглядов на сосуды греха. Но когда он вернулся в аббатство, монахини стали ему досаждать. У них имелся собственный внутренний дворик, трапезная, кухня и другие строения, но Годвин постоянно сталкивался с ними то в храме, то в госпитале, то еще в каких-либо местах общего пользования. Прямо сейчас хорошенькая молодая монахиня по имени Мэйр, сидя всего в нескольких футах от него, справлялась по иллюстрированной книге насчет каких-то лекарственных трав. Хуже того было встречать городских девушек в обтягивающих одеждах и с завлекательными прическами: они свободно разгуливали по аббатству с разнообразными поручениями, приносили еду на кухню или наведывались в госпиталь.

Конечно, по сравнению с высокими принципами Филиппа аббатство пало. Вот лишнее доказательство того, что при Антонии монастырскую жизнь охватила всеобщая дряблость. «Но, возможно, – думалось Годвину, – ему удастся это исправить».

Прозвонил колокол на службу шестого часа, и ризничий закрыл книгу. Сестра Мэйр, тоже захлопнув свой труд, премило улыбнулась ему алыми губами. Монах отвернулся и торопливо вышел.

Погода налаживалась, и солнце пробивалось из-за туч в промежутках между ливнями. Витражи собора то вспыхивали, когда небо прояснялось, то опять мрачнели, когда небосклон вновь заволакивали тучи. Мысли Годвина тоже метались, отвлекая от молитвы. Ризничий думал о том, как лучше использовать «Книгу Тимофея», чтобы вдохнуть в аббатство новую жизнь. Пожалуй, стоит это обсудить на ежедневном собрании всех монахов.

Строители изрядно потрудились после обрушения в алтарной части в минувшее воскресенье. Мусор убрали, место восстановительных работ отгородили веревками. В трансепт внесли и сложили штабелем тонкие, не слишком увесистые каменные плиты. Работники продолжали трудиться, и когда монахи запели; впрочем, в течение дня в соборе проводилось столько служб, что строители, прерывайся они всякий раз, никогда бы не закончили своих трудов. Мерфин Фицджеральд, временно отложивший резьбу по двери, сооружал в южном приделе сложную конструкцию из веревок, перекладин и опор. Стоя на них, каменщики будут выкладывать новый потолочный свод. Томас Лэнгли, который надзирал за строителями, беседовал в южном трансепте с Элфриком, указывал своей единственной рукой на обрушившийся потолок и, очевидно, обсуждал работу Мерфина.

Из Томаса вышел очень хороший матрикуларий, решительный и не упускавший из виду ни единой мелочи. Когда строители по утрам не являлись вовремя, что случалось нередко, он разыскивал их и выяснял, куда они запропастились. Пожалуй, в вину ему можно было вменить разве что излишнюю самостоятельность: он редко докладывал Годвину о ходе дел или спрашивал мнение ризничего – напротив, вел себя так, будто был сам себе хозяин, а не подчиненный. Годвина грызло неприятное чувство, словно Томас сомневается в его способностях. В свои тридцать четыре Лэнгли был чуть старше Годвина, которому шел тридцать второй год. Возможно, он считал, что Годвину покровительствует Антоний, уступающий напору Петраниллы. Однако иных проявлений непочтительности Томас не допускал. Просто делал по-своему, и все.

На глазах Годвина, который следил за творившимся вокруг, механически бормоча «аминь» в нужных местах службы, беседу Томаса с Элфриком прервали. В собор быстрым шагом вошел Уильям, лорд Кастер, высокий и чернобородый, очень похожий на своего отца и такой же суровый, пусть и поговаривали, что порой его гнев смягчает жена Филиппа. Он подошел к Томасу и взмахом руки прогнал Элфрика. Томас повернулся к Уильяму, и это его движение напомнило Годвину того рыцаря Томаса Лэнгли, что когда-то явился в аббатство, истекая кровью из раны, исцеление которой стоило ему левой руки по самый локоть.

Очень хотелось услышать, о чем говорит лорд Уильям. Тот, подавшись вперед, втолковывал что-то весьма настойчиво, тыкал пальцем, а Томас, очевидно нисколько не напуганный, отвечал столь же уверенно. Вдруг ризничему вспомнилось, что точно так же Томас держался десять лет назад, в день своего появления в аббатстве. Тогда он спорил с младшим братом Уильяма Ричардом, в ту пору священником, а ныне епископом Кингсбриджа. Почему-то Годвин вообразил, что и теперь эти двое спорят о том же самом. Оставалось понять, о чем именно. Что общего у монаха с благородным семейством? Может, какая-то тайна, которая за десять лет ничуть не утратила своей важности?

Лорд Уильям тяжелыми шагами вышел из церкви, явно раздосадованный, а Томас вернулся к беседе с Элфриком.

Десять лет назад спор завершился тем, что Лэнгли стал монахом аббатства. Годвин помнил, что Ричард пообещал некое пожертвование монастырю, дабы братия приняла Томаса. С того разговора никогда больше об этом даре речь не заходила. Любопытно, поступил ли оный?

За все время, которое Томас провел среди братии, никто в аббатстве, похоже, не сумел ничего узнать о прошлом Лэнгли. Это было необычно, ведь монахи любили посплетничать. Проживая совместно и малым числом – сейчас их насчитывалось двадцать шесть, – они знали друг о друге почти все. У кого на службе состоял раньше Лэнгли? Где он жил? Большинство рыцарей имели во владении по несколько деревень, с которых получали подати, позволявшие им покупать лошадей, доспехи и оружие. Были ли у Томаса жена и дети? Если да, что с ними сталось? Никто не ведал.

Если забыть о тайнах прошлого, из Томаса вышел отличный монах, благочестивый и трудолюбивый. Казалось, нынешнее существование устраивало его больше, чем жизнь рыцаря. Пускай прежде он творил насилие, в нем было что-то мягкое, женственное, как и во многих других монахах. Он тесно дружил с братом Матиасом, добросердечным монахом на несколько лет моложе. Даже если между собой они предавались содомскому греху, то блюли тайну, и никому в голову не приходило их подозревать.

Ближе к концу службы Годвин, бросив взгляд в глубокий мрак нефа, увидел мать. Петранилла стояла неподвижно, как колонна, и солнечный луч выхватывал из тьмы гордо вскинутую седую голову. Мать пришла одна. Интересно, давно ли она там стоит и наблюдает? Мирян неохотно допускали на службы в будние дни, и Годвин догадывался, что мать явилась повидать его. Эта догадка его обрадовала, но и заставила встревожиться. Он знал, что мать готова ради него на что угодно. Она продала свой дом и стала экономкой в доме брата Эдмунда, чтобы он, Годвин, мог учиться в Оксфорде; когда он вспоминал об этом ее самопожертвовании, на глаза наворачивались слезы благодарности. Но все же в ее присутствии Годвин всегда беспокоился, как если бы сознавал, что его непременно будут обвинять в каких-то прегрешениях.

Когда монахи и монахини потянулись к выходу, Годвин отделился от них и подошел к матери.

– Доброе утро, мама.

Петранилла поцеловала сына в лоб.

– Ты похудел. – От материнской опеки было никуда не деться. – Тебе хватает еды?

– Соленой рыбы и каши у нас в достатке.

– Чем ты озабочен? – Она всегда видела сына насквозь.

Годвин рассказал матери о «Книге Тимофея».

– Хочу зачитать братии главу на общем собрании.

– Думаешь, остальные тебя поддержат?

– Теодорик и молодые монахи – несомненно. Многие из них недовольны тем, что постоянно видят вокруг себя женщин. Ведь они уходили от мира в мужское сообщество.

Мать одобрительно кивнула.

– Это выведет тебя в вожаки. Великолепно.

– Кроме того, меня ценят за горячие камни.

– Какие камни?

– Я ввел новые правила на зиму. В студеные ночи перед утреней каждому выдают горячий, завернутый в тряпку камень. Теперь никто не обморозится.

– Очень умно. Но все же убедись в поддержке, прежде чем выступать.

– Конечно. Знаешь, это все в духе того, чему нас учили в Оксфорде.

– А именно?

– Человек слаб, нельзя полагаться на собственный разум. Мы не можем надеяться понять сей мир, нам суждено лишь изумленно взирать на творение Божье. Истинное знание приходит лишь в откровении. Мы не должны подвергать сомнениям принятую догму.

Петранилла смотрела недоверчиво, как и прочие миряне, которым ученые люди пытались объяснить высокую философию.

– В это вот верят епископы и кардиналы?

– Да. Парижский университет запретил труды Аристотеля и Фомы Аквинского как раз потому, что они основаны не столько на вере, сколько на разуме.

– А такие рассуждения помогут тебе войти в милость к вышестоящим?

Лишь это мать и заботило. Она хотела, чтобы ее сын стал приором, затем епископом, архиепископом, даже кардиналом. Годвин хотел того же, но надеялся, что не столь циничен в своих устремлениях.

– Уверен.

– Хорошо. Но я не за тем к тебе пришла. Твоего дядю Эдмунда постиг тяжелый удар. Флорентийцы грозятся перебраться в Ширинг.

Годвин потрясенно ахнул:

– Дядя же разорится.

Впрочем, он пока не понимал, зачем мать пришла с этим известием к нему.

– Эдмунд надеется, что они останутся, если мы благоустроим шерстяную ярмарку, и прежде всего если снесем старый мост и построим новый, шире прежнего.

– Дай угадаю – дядя Антоний отказал?

– Да, но Эдмунд не сдается.

– Хочешь, чтобы я поговорил с Антонием?

Петранилла покачала головой:

– Его ты не переубедишь. Но если речь об этом зайдет на вашем общем собрании, ты должен поддержать новый мост.

– Пойти против дяди Антония?

– Всякий раз, когда старики будут отвергать дельные предложения, в тебе должны видеть вожака тех, кто ратует за новизну.

Годвин восхищенно улыбнулся.

– Мама, откуда ты столько знаешь про политику?

– Я тебе объясню. – Петранилла отвернулась и уставилась на большую розетку на восточном торце, перенесясь мыслями в прошлое. – Когда мой отец начал торговать с флорентийцами, видные горожане Кингсбриджа решили, что он выскочка. Они задирали носы перед ним и его родными и делали все, чтобы помешать ему осуществить его затею. Моя мать к тому времени умерла, я была подростком, и отец выбрал меня в наперсницы. – Ее лицо, обычно бесстрастное, словно застывшее, исказили горечь и обида; глаза сощурились, губы искривились, щеки горели от перенесенного некогда стыда. – Он понял, что не избавится от пренебрежительного отношения, если не подомнет под себя приходскую гильдию. И вот как мы решили действовать. – Петранилла перевела дыхание, будто вновь собирала силы для длительной войны. – Мы ссорили вожаков между собою, натравливали одну партию на другую, заключали союзы, затем их разрывали, беспощадно топили противников и использовали сторонников, покуда они были нам удобны, а потом бросали. Потребовалось десять лет, но в конце концов отец стал олдерменом гильдии и самым богатым человеком города.

Мать уже рассказывала Годвину о деде, но никогда еще не была столь откровенной.

– Так ты ему помогала, как Керис помогает Эдмунду?

Петранилла криво усмехнулась:

– Верно. Вот только когда Эдмунд перенял дело, мы уже стали видными горожанами. Мы с отцом поднялись на гору, а брату просто осталось спуститься по противоположному склону.

Их беседу прервал Филемон, вошедший в собор из внутреннего дворика. Высокий, с костлявой шеей, вышагивавший птичьей походкой, он нес метлу: в обязанности двадцатидвухлетнего служки входила уборка. Филемон казался взволнованным.

– Я искал тебя, брат Годвин.

Петранилла сделала вид, что не замечает его нетерпения.

– Здравствуй, Филемон. Разве тебя еще не сделали монахом?

– Не могу внести необходимое пожертвование, мистрис Петранилла. Я ведь из скромной семьи.

– Но ради благочестивых послушников аббатство не раз отказывалось от пожертвований. А ты служишь уже много лет, платят тебе или нет.

– Брат Годвин предлагал меня постричь, но некоторые старшие братья были против.

– Карл Слепой ненавидит Филемона, – вставил ризничий, – уж не знаю почему.

Петранилла пообещала:

– Я поговорю с моим братом Антонием. Он должен переубедить Карла. Ты верный друг моему сыну, и я хочу, чтобы ты стал монахом.

– Спасибо, мистрис.

– Ну что ж, ты, похоже, сгораешь от нетерпения сказать Годвину нечто наедине. Ухожу. – Петранилла поцеловала сына. – Не забудь, о чем мы говорили.

– Не забуду, мама.

Годвин испытал облегчение, как если бы грозовая туча прошла мимо, разразившись ливнем над кем-то другим.

Едва Петранилла отошла, Филемон выпалил:

– Епископ Ричард!

Ризничий поднял брови. Филемон умел вызнавать чужие секреты.

– Что ты выяснил?

– Он в госпитале, в одной из отдельных комнат наверху, со своей двоюродной сестрой Марджери!

Хорошенькой Марджери было шестнадцать лет. Ее родители – младший брат графа Роланда и сестра графини Марр – умерли, поэтому девочку взял под опеку Ширинг. Теперь он хотел выдать ее замуж за сына графа Монмута. Этот союз существенно укрепил бы положение Роланда как самого влиятельного аристократа юго-западной Англии.

– И что они там делают? – спросил Годвин, догадываясь об ответе.

Служка понизил голос:

– Целуются!

– Откуда ты знаешь?

– Я покажу.

Филемон двинулся к выходу из собора через южный трансепт. Монахи пересекли внутренний дворик мужского монастыря и поднялись по лестнице в дормиторий^[21], скудно обставленное помещение, где в два ряда стояли простые деревянные ложа с соломенными матрацами. Через стену располагались помещения госпиталя. Филемон подошел к широкому комоду, где хранились одеяла, и с усилием его отодвинул. В стене за комодом обнаружился камень, который, оказывается, легко вынимался. «Любопытно, как служка на него наткнулся», – подумал Годвин и прикинул, что Филемон, наверное, что-то прятал в этом укрытии. Стараясь не шуметь, Филемон вынул камень и прошептал:

– Глядите, скорее!

Годвин помедлил и тихо спросил:

– За кем еще ты подсматривал отсюда?

– За всеми, – ответил Филемон, явно подивившись вопросу.

Годвин предполагал, что ему предстоит увидеть, и заранее расстраивался. Подглядывать за распутным епископом, быть может, вполне обычно для Филемона, но постыдно и ниже достоинства ризничего. Однако любопытство подстегивало. В конце концов он спросил себя, что посоветовала бы мать, и сразу понял, что она велела бы ему смотреть.

Отверстие в стене располагалось чуть ниже уровня глаз. Годвин пригнулся и припал глазом к дыре.

Перед ним открылась одна из гостевых комнат над госпиталем. В углу перед фреской с изображением Распятия стояла скамеечка для молитвы. Еще в комнате имелись два удобных кресла и несколько табуретов. Когда съезжалось много важных гостей, мужчинам отводили одну комнату, женщинам другую, и сейчас Годвин видел именно женскую половину, так как на столике были раскиданы штучки из женского обихода – гребни, ленты, кувшинчики и флакончики с загадочным содержимым.

На полу валялось два соломенных тюфяка. Ричард и Марджери, возившиеся на одном из них, успели зайти куда дальше поцелуев.

Епископ Ричард был привлекательным мужчиной с волнистыми рыжеватыми волосами и правильными чертами лица. Стройная белокожая Марджери значительно уступала ему в возрасте: была почти вдвое моложе. Они лежали на тюфяке в объятиях друг друга. Епископ целовал Марджери и что-то нашептывал ей на ушко. На полных губах девушки играла довольная улыбка. Из-под задранного до неприличия платья торчали красивые длинные белые ноги, рука опытного Ричарда елозила между бедрами девушки. Пусть сам Годвин не имел опыта познания женщин, но откуда-то знал, что делает епископ. Марджери, приоткрыв рот, влюбленными глазами смотрела на Ричарда и тяжело дышала от возбуждения, ее лицо пылало. Возможно, в Годвине говорило предубеждение, однако он сразу почувствовал, что для Ричарда Марджери не более чем игрушка, а девушка мнит епископа любовью всей своей жизни.

Ризничий в ужасе глядел на это непотребство. Ричард пошевелил рукой, и Годвин вдруг узрел треугольник волосков между бедрами Марджери, такой темный в сравнении с белой кожей, точь-в-точь как ее брови. Монах поспешно отвернулся.

– Можно я посмотрю? – попросил Филемон.

Годвин отодвинулся. Это ужасно, но что же теперь делать? И делать ли вообще что-нибудь?

Служка приник к дырке и возбужденно выдохнул:

– Я вижу ее мохнатку. Он ее гладит.

– Брысь оттуда, – велел Годвин. – Мы видели достаточно. Даже слишком.

Филемон помедлил, явно зачарованный зрелищем, затем неохотно отошел и вернул камень на место.

– Мы должны немедленно поведать о прелюбодеянии епископа!

– Заткнись и дай подумать, – шикнул монах.

Послушав Филемона, он наживет себе врагов: самого Ричарда и его могущественного семейства, – а толку не добьется. Но наверняка есть способ обратить увиденное себе на пользу. Годвин попытался рассуждать, как мать. Если разоблачением Ричарда ничего не выиграть, то, может быть, поставить на молчание? Пожалуй, Ричард будет благодарен, если Годвин сохранит его тайну.

Такой ход виделся более предпочтительным. Но прежде епископ должен знать, что Годвин покрывает его грех.

– Идем со мной, – сказал ризничий Филемону.

Служка придвинул комод обратно к стене. «Интересно, слышно ли в соседней комнате, как двигают мебель за стеной, – подумал ризничий. – Вряд ли; во всяком случае Ричард и Марджери настолько увлеклись друг другом, что им не до постороннего шума».

Спустились вниз и снова пересекли двор. В гостевые комнаты вели две лестницы, одна из госпиталя, другая же снаружи, что позволяло важным гостям приходить и уходить, минуя помещения для простолюдинов. Годвин быстро поднялся по наружной лестнице.

Перед комнатой, где миловались Ричарл и Марджери, он замедлил шаг и тихо велел Филемону:

– Иди следом. Ничего не предпринимай. Молчи. Уйдешь вместе со мной.

Служка было положил метлу.

– Нет, – возразил Годвин. – Возьми с собой.

– Хорошо.

Монах распахнул дверь и вступил внутрь.

– Нужно хорошенько прибраться в этой комнате, – громко распорядился он. – Вымести все углы… О, простите! Я думал, здесь никого нет.

Время, которое потребовалось Годвину и Филемону, чтобы перейти из дормитория в госпиталь, любовники потратили недаром. Ричард уже взгромоздился на Марджери и приподнял свое облачение спереди, стройные ноги девушки высовывались по обе стороны от бедер епископа. Истолковать эту сцену превратно было сложно.

Епископ прервал свои поступательные движения и воззрился на Годвина, его лицо выражало одновременно возмущение, испуг и вину. Марджери коротко вскрикнула и тоже со страхом уставилась на вошедших.

Годвин продолжал притворяться.

– Епископ Ричард! – воскликнул он, изображая изумление. У Ричарда не должно остаться никаких сомнений в том, что он опознан. – Но что вы… и Марджери? – Монах будто лишь теперь все понял. – Простите! – Он развернулся и крикнул Филемону: – Пошел отсюда! Прочь!

Служка шустро выбежал из комнаты, стискивая в руках помело.

Годвин двинулся следом, но в дверях не преминул обернуться. Ричард должен как следует его разглядеть. Любовники не пошевелились, не потрудились разорвать греховные объятия, разве что Марджери прикрыла губы ладошкой в столь знакомом жесте застигнутого преступника, а вот на лице епископа отчетливо читалось, что Ричард судорожно прикидывает все за и против. Он порывался что-либо сказать, но никак не мог придумать, что именно. Годвин решил оставить парочку в этом плачевном положении. Сделано все, что нужно.

Он вышел из комнаты – и, не успев закрыть за собою дверь, оцепенел от ужаса. По лестнице поднималась какая-то женщина. Годвин ощутил слабость в ногах. Филиппа, жена старшего сына графа!

Ризничий мгновенно сообразил, что тайна Ричарда перестанет быть тайной, если о ней узнает кто-то еще. Нужно предупредить епископа.

– Леди Филиппа! – громко поздоровался он. – Добро пожаловать в Кингсбриджское аббатство!

Из комнаты послышалось шуршание. Краем глаза Годвин заметил, что Ричард вскочил.

По счастью, Филиппа не сразу прошла внутрь, а остановилась и заговорила с Годвином.

– Вы не могли бы мне помочь? – Оттуда, где она стояла, увидеть происходящее в комнате было невозможно. – Я потеряла браслет. Не очень дорогой, просто резное дерево, но я очень им дорожу.

– Какая жалость, – сочувственно ответил Годвин. – Я велю братьям и сестрам поискать.

– Я не видел, – встрял Филемон.

– Может, он соскользнул у вас с запястья? – спросил монах.

Филиппа нахмурилась.

– Странность в том, я не надевала его с тех пор, как приехала. Поднявшись в комнату, я сняла браслет и положила на стол, а теперь не могу его найти.

– Может, он закатился куда-нибудь в уголок. Филемон поищет. Он убирает в гостевых комнатах.

Филиппа посмотрела на служку.

– Да, я видела тебя, когда уходила, около часа назад. Тебе не попадался мой браслет, когда ты подметал?

– Я еще не подметал. Как раз пришла мисс Марджери, и пришлось прерваться.

– Филемон вернулся, чтобы убрать вашу комнату, но мисс Марджери… – Годвин заглянул в комнату, – молится.

Девушка с закрытыми глазами преклонила колени на скамеечке. «Должно быть, – с надеждой подумал Годвин, – молит Небеса даровать ей прощения за грех». Ричард стоял позади Марджери – голова опущена, пальцы стиснуты в кулаки, губы шевелятся в молитве.

Ризничий отступил в сторону, давая Филиппе войти в комнату. Леди с подозрением посмотрела на деверя.

– Здравствуй, Ричард. Ты ведь обычно не молишься по будням.

Епископ приложил палец к губам, призывая к тишине, и указал на Марджери.

Филиппа ничуть не смутилась.

– Марджери может молиться сколько ей угодно, но это женская половина, поэтому, пожалуйста, выйди.

Ричард, ничем не выдав облегчения, вышел и закрыл за собой дверь.

Он очутился лицом к лицу с Годвином. По взгляду епископа было понятно, что он не знает, как лучше поступить. Быть может, возмутиться: мол, как ты посмел, монах, вломиться в комнату без стука?! – но осознание, что он вел себя наипостыднейшим образом, видимо, мешало ему накинуться на Годвина с обвинениями. С другой стороны, епископу вряд ли подобало молить Годвина о сохранении тайны – ведь тогда он оказался бы в полной власти ризничего. Повисло гнетущее молчание.

Выждав некоторое время, Годвин сказал:

– От меня никто ничего не узнает.

Епископ облегченно вздохнул и перевел взгляд на служку:

– А он?

– Филемон хочет стать монахом. Он постигает добродетель послушания.

– Я у вас в долгу.

– Каждый должен исповедовать свои грехи, не чужие.

– Все же я признателен, брат…

– Годвин, ризничий. Племянник приора Антония. – Ричард должен знать, что перед ним не простой монах, а человек со связями, способный доставить неприятности. Чтобы угроза вышла не столь откровенной, Годвин прибавил: – Много лет назад, прежде чем ваш отец стал графом, моя мать была с ним помолвлена.

– Я слышал об этом.

Годвину хотелось закончить так: «Ваш отец бросил мою мать, как вы наверняка бросите несчастную Марджери». Вместо этого он с вежливой улыбкой произнес:

– Мы могли бы быть братьями.

– Да.

Прозвучал колокол на обед. Этот звон послужил долгожданным поводом разойтись: епископ направился к дому приора Антония, Годвин – в монашескую трапезную, а Филемон – на кухню, где помогал подавать на стол.

В очередной раз пересекая двор, Годвин размышлял. Его огорчила та животная сцена соития, но он чувствовал, что вроде бы поступил правильно. Ричард как будто поверил.

В трапезной Годвин сел за стол рядом с Теодориком, толковым монахом на пару лет моложе. Тот не учился в Оксфорде, а потому смотрел на ризничего снизу вверх, однако Годвин держался с ним как с равным, что несказанно льстило Теодорику.

– Только что прочитал, тебе будет интересно. – Ризничий вкратце поведал брату об отношении досточтимого аббата Филиппа к женщинам вообще и к монахиням в частности. – Ты ведь давно об этом говоришь.

На самом деле Теодорик никогда не высказывался на сей счет, зато всегда соглашался с более образованным товарищем, когда тот жаловался на нерешительность приора Антония.

– Конечно. – У Теодорика были голубые глаза и светлая кожа; сейчас он зарделся от волнения. – Как мы можем очистить помыслы, если нас постоянно отвлекают женщины?

– Но что же нам делать?

– Нужно выступить против настоятеля.

– Ты имеешь в виду, на общем собрании? – спросил Годвин с таким видом, будто эту мысль озвучил именно Теодорик. – Да, отлично! Но поддержат ли нас остальные?

– Молодые – да.

«Молодежь почти всегда готова осудить старших», – подумал ризничий. Впрочем, ему было известно, что многие братья разделяют его стремление к жизни, в которой женщинам нет места – или их хотя бы не видно.

– Если будешь говорить с кем-нибудь до собрания, дай мне знать, как воспримут другие.

Теперь воодушевленный Теодорик обойдет всех и будет просить поддержки.

Внесли похлебку из соленой рыбы с бобами, но не успел Годвин дотронуться до еды, как встрял монах в миру^[22] по имени Мердоу.

Нищенствующие монахи жили среди паствы, а не затворялись в монастырях, и считали, что ведут более праведную жизнь, чем прочие монахи, что жертвовали обетом нестяжания во славу величественных сооружений и крупных земельных владений. Исходно монахи в миру не имели ни собственности, ни даже церквей, но многие из них отказывались от этого идеала, принимая от благочестивых почитателей земли и деньги. Те из них, кто сохранял верность изначальным принципам, жили подаянием и спали на полах кухонь. За проповеди на рынках и у таверн им бросали мелкие монеты. При этом они, если припирало, не стеснялись столоваться и ночевать в монастырях, пользуясь радушием обычных монахов. Неудивительно, что их притязания на святость вызывали негодование монастырской братии.

Брат Мердоу выделялся даже среди таких, как он: был толст и грязен, славился скупостью и пристрастием к вину, а еще его нередко видели с гулящими девками, – но будучи проповедником от Бога, легко завладевал вниманием сотен людей, которым красочно излагал свои сомнительные, с богословской точки зрения, помыслы.

Теперь он поднялся, хотя никто его не просил, и начал громко молиться:

– Отче, благослови пищу сию для наших бренных падших тел, полных греха, как мертвый пес полон червей…

Молиться коротко Мердоу, похоже, вовсе не умел. Годвин со вздохом отложил ложку.

* * *

На общих собраниях всегда читали вслух – обычно из Правил святого Бенедикта^[23], а бывало, что из Библии или из других священных книг. Пока монахи занимали места на вытертых до блеска каменных скамьях, расположенных кругом в восьмиугольном здании капитула, Годвин разыскал молодого брата, которому полагалось читать сегодня, и спокойно, но твердо объяснил, что это послушание он исполнит сам. В назначенный срок он прочел вслух тот самый отрывок из «Книги Тимофея».

Ризничий волновался. Он вернулся из Оксфорда год назад и с того времени потихоньку шептался с братией о необходимости изменить порядки в аббатстве, но до сих пор открыто против Антония не выступал. Приор был слаб и ленив, его поистине необходимо вывести из уныния. Более того, святой Бенедикт писал: «Того ради сказали мы приглашать на совет всех, что нередко Господь юнейшему открывает, что лучше»^[24]. Следовательно, Годвин имел полное право призвать на собрании к более строгому соблюдению монашеского устава. Но все же он вдруг испугался и пожалел, что дал себе труда тщательнее продумать, как разумно и правильно использовать «Книгу Тимофея».

Но отступать было уже поздно. Годвин закрыл книгу.

– У меня вот какой вопрос к самому себе и к братии. Не отступили ли мы от истины, коли вспоминать времена приора Филиппа, в том, что касается разделения братьев и сестер?

На студенческих диспутах Годвин усвоил, что надежнее всего предлагать какое-либо суждение в форме вопроса, отнимая тем самым у противника возможность возразить без обстоятельного ответа.

Первым откликнулся Карл Слепой, помощник и сторонник настоятеля.

– Некоторые монастыри расположены вдали от населенных пунктов или на необитаемом острове, в лесу или высоко в горах, – начал он. Размеренная, неторопливая речь Карла заставляла Годвина изнывать от нетерпения. – В таких обителях братия отрешена от всякого соприкосновения с миром. Кингсбридж же всегда был другим. – Годвин заерзал. – Мы находимся посреди большого города, где обитают семь тысяч душ. Мы служим в одном из самых прекрасных соборов христианского мира. Многие из нас являются врачами, поскольку святой Бенедикт сказал: «О больных прежде и паче всего надо иметь попечение, и служить им, как Христу». Мы лишены роскоши полного отчуждения^[25]. Господь предназначил нас для иного.