– Не плачь, Женечка, прошу тебя. Успокойся и вытри слезы. Я уже Пашку вижу. Я не хочу, чтобы он застал тебя такой… такой расстроенной, – виновато пробормотал Серега.

А Павел бодрым шагом, улыбаясь во весь рот, приближался к нам. Я быстро вытерла слезы и тоже попыталась изобразить улыбку. Но Гольский сразу заметил мое искаженное болью лицо и красные опухшие глаза. Он с тревогой поинтересовался:

– Ты плакала? Что здесь произошло? Зачем, Нырков, ты обидел мою дорогую подругу?

Серега чуть слышно ответил:

– Извини, Паша. Я ей все рассказал.

– Понятно. Что ж, двинули домой? Мара уже заждалась нас и, наверное, волнуется.

Гольский, не глядя на меня, подхватил свой рюкзак и без слов двинулся в сторону поселка. Мы с Серегой поплелись за ним.

Признаюсь, по дороге к даче Гольских, я еле тянула ноги. Я немного успокоилась и шла, опустив глаза. Мне казалось, что мои грязные и мокрые кроссовки, стали еще грязнее и тяжелее от налипшей на них грязи. Грязь намертво прилипла к подошвам и теперь оставалось только одно – выбросить кроссовки в мусорный бак. Отмыть их и придать им первозданную чистоту и белизну не сможет даже сам Господь Бог.

Все оставшееся время этого странного дня я пребывала в какой-то прострации. Я машинально выполняла какие-то действия, безразлично общалась с Гольскими и Нырковым. Что-то ела и что-то пила, абсолютно не чувствуя вкуса и запаха еды. Наверное, я что-то говорила и, думаю, отвечала на вопросы друзей невпопад. Но все это словно пролетало мимо моего сознания и совершенно не контролировалось мною.

Я не помню, когда с моей руки сняли смарт-браслет, как мы вернулись в город, как я приняла душ и завалилась на кровать. Только уже засыпая, я вспомнила о том, что не позвонила Олафу. Но встать, добраться до iPhone и сделать звонок мужу у меня не было сил.

День четвертый.

18.

Меня разбудила настойчивая трель iPhone. Это звонил Олаф. Обеспокоенный муж едва смог дождаться восьми утра.

– Доброе утро, милая.

– Привет, – пробормотала я в трубку, выудив ее из кармана джинсов, в беспорядке валявшихся на полу у кровати. – Который час?

– У вас восемь. Почему ты не позвонила вчера? – сходу начал наступление рассерженный Свенсон. В его голосе даже слышались нотки раздражения. И я легко могла себе представить, как он переволновался из-за того, что я не позвонила вчера вечером. А еще я была уверена, что если покопаюсь в списке непринятых вызовов, то обнаружу, что Олаф звонил мне уже раз десять. – Мы же договаривались, что ты будешь подавать голос каждый день. Это очень безответственно с твоей стороны не отвечать на мои звонки.

– Олаф, дорогой, прости. Я вчера очень устала. Надышалась свежим воздухом. Впечатлений было много. Вот и легла рано. Я просто не слышала звонков.

– Женя, я очень зол на тебя. Я думал, что с тобой что-то случилось. Нельзя же в самом деле так легкомысленно относиться к…

– Ну прости, – перебила я мужа и окончательно проснулась. – Я обещаю, что больше такого не повторится. Я буду звонить каждый вечер. Клянусь.

– Ну ладно, – смягчился Свенсон. – Как прошел день? Как рыбалка?

– День прошел замечательно, – без зазрения совести соврала я и, придав голосу жизнерадостности, похвасталась: – Я поймала жирного карася, и мы его съели. А еще маленького карасика, но мы его отпустили на волю.

– Ты поймала только две рыбки? Вот улов, так улов, – засмеялся Олаф. И я почувствовала, как его внутреннее напряжение начинает понемногу спадать. – А сегодня куда направишься?

– Пока не знаю. Буду смотреть по погоде.

– Хорошо, Женя. Вечером позвонишь?

– Непременно.

Свенсон еще раз потребовал от меня ежедневного отчета, и мы попрощались. Я положила iPhone на прикроватную тумбочку. Олаф всегда волновался, когда я отправлялась куда-то без него. И мне это нравилось. Я считала, что таким образом муж проявляет свою любовь и заботу обо мне. Хотя, порой, он все же перегибал палку, слишком опекая меня. Но я понимала, что, насмотревшись в своей клинике на страдания жертв нападений или аварий, он просто не мог быть другим. Его страх за мою жизнь и жизнь наших детей был естественной реакцией врача и мужчины, безмерно любящего свою семью.

В квартире было тихо. Я подошла к окну и отдернула штору. Утро было пасмурным, хмурым. Я подумала о том, что если пойдет дождь, то запланированная на сегодня поездка на кладбище может сорваться. Навестить могилки родителей я хотела уже очень давно. Расстояние, разделяющее меня и последнее место упокоения дорогих мне людей, было трудно преодолимым. Но я знала, что память о родителях, ушедших в мир иной, всегда будет жить в моем сердце.

Однако сейчас меня все же больше тревожило нечто иное. Как мне теперь общаться с Гольскими? Как себя вести с ними? Зная жуткую правду о старшем сыне друзей, я не смогу притворяться, что меня не ввергла в шок трагедия, произошедшая в их семье. Хотя… уже вчера вечером они могли догадаться о том, какой сокрушительный удар я получила. Теперь же я стояла лицом к лицу со сложной дилеммой: сделать вид, что все в порядке или деликатно проявить сочувствие и тем самым вызвать у Мары череду страшных воспоминаний.

Мои размышления прервал тихий стук в дверь.

– Можно? Ты уже встала? – спросила Мара, войдя в спальню.

– Да, Марочка. Меня разбудил Олаф.

– Идем завтракать. Жду тебя в кухне. Я «ссобойку» Ладе еще должна быстренько собрать. И она хочет с тобой попрощаться.

– Хорошо. Сейчас буду.

(«Вот и решение проблемы. Никаких вопросов, никаких страданий и переживаний. Прошлое необходимо оставлять в прошлом. Жизнь продолжается»).

Наскоро приняв душ, я отправилась завтракать. В кухне пахло свежезаваренным кофе и тостами.

– Привет, – я поздоровалась с подругой и уселась за стол, старательно делая вид, что вчера ничего из ряда вон выходящего не произошло.

В это время в кухню вошла Лада.

– Ой, тетя Женя, вы уже встали? Доброе утро. Мама, «ссобойка» готова? Автобус в 9-15, – защебетала девочка, а я принялась рассматривать ее школьную форму. Простое свободное коричневое платье. Белый воротничок и белые манжеты на рукавах. Черные колготки и черные полуботинки на толстой подошве. Этот отвратительный наряд, больше подходивший старой деве и собранные в строгий пучок прекрасные густые волосы не могли испортить природную красоту девочки. Выразительные умные глаза, точеный носик и брови вразлет говорили о том, что через годик-другой она превратится в очаровательную девушку.

– Да, готова. И не волнуйся. Ты успеешь, – успокоила Мара дочь и подала ей пластмассовую коробку с едой.

Девочка приняла из рук матери «ссобойку», обняла Мару, а потом прильнула ко мне.

– Как же мне хочется побыть с вами, тетя Женя. Я так не хочу ехать в эту казарму!

– Лада, – Мара строго одернула дочь.

– Не переживай, милая, я пока не собираюсь уезжать. У нас еще будет достаточно времени, чтобы пообщаться. Мы и погуляем, и наболтаемся всласть, – подбодрила я девочку и поцеловала в щеку. – И принеси нам побольше пятерок.

– У меня и так одни пятерки, – сказала Лада и с видимым сожалением покинула нас.

Мы с Гольской тоже не стали задерживаться дома. Погода начала улучшаться, и нами единогласно было принято решение следовать своему первоначальному плану. А еще мы были благодарны Пашке за то, что он оставил нам машину, поэтому мы могли довольно быстро перемещаться по городу и доехать до Вознесенского кладбища минут за двадцать.

Когда мы садились в «Элли» я заметила, что над нашим двором кружит настырный дрон. Я приоткрыла окно, высунула правую руку и показала соглядатаю средний палец. Ненавистный СЭФ по-прежнему красовался на запястье. С большим удовольствием я сорвала его с руки и демонстративно выбросила в окно. А потом злорадно повторила неприличный жест.

– Максимова, прекрати хулиганить! Это неприлично, – строгим голосом приструнила меня подруга, а потом к моему удивлению громко и искренне засмеялась. Я ожидала от Мары чего угодно: нотации, тихого боязливого лепета или опущенных в пол глаз. Но только не этого веселого и громкого смеха. Неужели Мара позволила себе расслабиться, чувствуя себя в безопасности в металлической коробке «Элли»? Или просто вчера что-то изменилось? А может у нее появилась надежда, что все скоро изменится и она сможет дышать свободно и счастливо жить дальше? И скажу честно, эта маленькая перемена, произошедшая с моей подругой, мне понравилась.

Мара аккуратно отъехала от бордюра и сказала:

– Прежде чем ехать на кладбище, нам надо заправиться.

– Я не против, подруга. Времени у нас предостаточно. Вечером сразимся в покер? Вы фишки сохранили?

– А то! Мы и сейчас иногда поигрываем. Серега часто составляет нам компанию, да еще Венька, наш сосед с пятого этажа.

– На что играете?

– Когда есть деньги, то на них. Ставки, конечно, грошовые (копеечные). Ну, а когда денег нет, тогда на спички.

– Сегодня тоже будем играть на спички?

– Да, а на что же еще?

Мы с Марой переглянулись и рассмеялись.

– А помнишь, как Пашка учил нас класть фишки и как блефовать на самых высоких ставках? – спросила я, когда мы немного успокоились.

– Да, было весело. Особенно, когда самая высокая ставка – это десять рублей. А еще я часто вспоминаю, как он с самым серьезным видом рассказывал нам о признаках блефа. Было очень смешно смотреть, как серьезный мальчик из интеллигентной семьи расширял ноздри, дергал веками и почесывал макушку или бровь, – счастливо вспомнила Мара.

– И как мы ржали, когда Пашка всучил тебе зеркало и заставлял делать непроницаемое лицо, – вставила я.

– Да, он всегда говорил, что на моем лице можно прочесть все, о чем я думаю.

Вскоре мы выехали на Октябрьский проспект и остановились у фонарного столба. Он был оснащен миниатюрной зарядной станцией. Мара вышла из машины и открыла крышку зарядного устройства, расположенного возле дверцы водителя. Затем поднесла правое запястье к экрану ЭЗС и получив добро на заправку, подключила тоненький шланг к розетке. Вся эта операция не заняла и пяти минут. Когда же Гольская вернулась в машину, я полюбопытствовала:

– Сколько времени займет заправка?

– Минут десять, – ответила Мара. – Раньше заправляться надо было всю ночь. Да и стоило это очень дорого. Но когда запустили АЭС и появились излишки энергии, заправка подешевела, да и сам процесс ускорился. ГГ когда-то купил в Эмиратах для своей «Теслы» какое-то приспособление, позволяющее быстро заправляться. Потом дал команду министру автомобилестроения изучить прибор и оснастить им наши «Элли».

– А платить, когда будешь?

– Уже все оплачено. Существует среднемесячная норма и тариф заправки «Элли». Мы делаем предоплату, а потом выбираем обязательное количество электроэнергии согласно норме.

– А если кто-то не выбирает эту норму?

– А кого это волнует? Главное, чтобы платеж был сделан в срок. Мы до сих пор выплачиваем кредиты, взятые у Иконии на строительство АЭС. И никто не знает сколько лет мы еще будем жить в нищете, чтобы рассчитаться со всеми долгами и кредитами, взятыми у Императора Иконии.

– В тот год, когда я уезжала говорили о двадцати миллиардах долларов.

– Возможно. Я уже не помню этого. Одно знаю: очень давно эти долги просто перестали считать. И информация о том на что страна берет деньги и как их тратит ГГ и ВСД (Высший Совет Десяти) стала закрытой для общественности. Так что мы не в курсе реального положения дел в экономике. Нас оградили от этого.

– Но почему?

– А, чтобы мы спокойнее спали и не лезли куда не следует, – горько улыбнулась Мара и взглянула на панель управления. – Все. Миссия выполнена успешно.

Я молча наблюдала как Гольская вытащила шланг из розетки и вернула его на место. У меня, в который раз появилось ощущение, что Мара хорошо осведомлена о происходящем в стране. И не было сомнений в том, что она знает о деятельности Павла и его друзей. Более того, она его помощница и единомышленница. По какой-то, только ей известной причине, подруга рассказывает мне не обо всем. Возможно, не вполне мне доверяет, а может быть просто щадит меня и мою нервную систему, подавая информацию дозированно, небольшими фрагментами.

Мы миновали центр города и въехали в большой спальный район, заселенный в основном работягами и простыми служащими. На языке современных реалий Элитарии – Средними и Низшими. Сейчас, когда-то шумный и находящийся в постоянном движении микрорайон, напоминал заброшенную деревню. Редкие прохожие, отсутствие детей и стариков, грязные обшарпанные девятиэтажки и «Элли», беспризорно стоящие во дворах. Конечно, сейчас утро и все давно разъехались по своим рабочим местам, но ощущение пустоты и отсутствия жизни преследовало меня на всем пути к Вознесенскому кладбищу.

(«Там, наверное, веселее. Хоть бы собака бездомная пробежала или кошка»).

Я попыталась сбросить с себя подступающую хандру и повернувшись к подруге сказала:

– Гольская, а я ведь не купила цветы. Надо куда-нибудь заехать…

– Не переживай, Женя, – перебила меня Мара, – эту проблему мы разрешим на месте. И мы уже подъезжаем.

– Да, вижу, – отозвалась я и вновь поразилась переменам произошедшим и здесь.

19.

Раньше Вознесенское кладбище, расположившееся на высоком холме и огороженное невысоким железным забором, хорошо просматривалось с дороги. Теперь же оно было скрыто высокой бетонной стеной.

Мара заехала на пустующую стоянку. Мы вышли из машины и направились в сторону широких глухих металлических ворот.

– Здесь почему-то закрыто, – разочарованно проговорила я.

– Не волнуйся. В воротах есть калитка. Она никогда не запирается.

Мара, как всегда, оказалась права. Калитка была чуть приоткрыта, а недалеко от нее на перевернутом ведре сидела растрепанная неопрятная старуха. У ног женщины стояли корзины со свежими садовыми и полевыми цветами. Я очень удивилась, когда узнала в торговке Григорьевну, женщину, продававшую цветы точно на этом же месте еще двадцать с лишним лет назад. Сейчас ей, наверное, было лет шестьдесят пять. За эти долгие годы Григорьевна разрослась вширь, а одутловатое синюшное лицо выдавало в ней запойную алкоголичку со стажем. Казалось, что старуха словно приросла к этому маленькому клочку земли. Она напомнила мне старое дерево, которое вырвать с этого места можно только с корнями, глубоко вросшими в землю.

– Здравствуйте, Григорьевна, – Мара приветливо поздоровалась с торговкой и принялась рассматривать яркие астры, георгины и хризантемы.

– И вам, девки, доброе утро. Если оно, конечно, доброе, – просипела старуха.

– Женя, тебе выбирать, – обратилась ко мне Мара, – мне нравятся вот эти бордовые георгины. А тебе?

– А я хочу полевые. Дайте мне, пожалуйста, вот эти ромашки и эти рудбекии.

– А почему не спрашиваешь, сколько они стоят? – прищурилась торговка.

– А мне без разницы. Сколько скажете, столько и заплачу.

– Хорошо, коли так.

Григорьевна бережно вытащила из корзины приглянувшиеся мне цветы и пробурчала:

– Дай, сколько можешь. У меня тарифов нет.

– Спасибо, – поблагодарила я и протянула старухе десять талеров.

– Много, – строго констатировала торговка. – Пяти будет достаточно.

– Как хотите, – не стала спорить я и подала женщине пятерку.

– Не горюйте там, девки. Скоро все там будем. Там хорошо.

Григорьевна молниеносно выхватила купюру из моих рук и принялась шарить по карманам своей необъятной грязной куртки в поисках кошелька. А мы с Марой направились к калитке. Войдя в нее, я остановилась в полной растерянности:

– Марочка, здесь все так изменилось… Боюсь, что не найду быстро место, где…

– Не волнуйся. Я найду. После твоего отъезда, я регулярно приезжаю к твоим. То старую листву соберу, то памятники вымою.

– Спасибо, дорогая, – я искренне обняла подругу и почувствовала, как на глазах наворачиваются слезы.

– Идем, Женечка. И не плачь. Все же хорошо. Даже если бы я и не приезжала сюда, здесь все равно бы все было в полном порядке. Сейчас Послушники следят за кладбищами. Считается, что мы не должны делать эту работу и ухаживать за могилками родных.

– А как же память? Связь поколений?

– У нас отняли и это. Теперь всех кремируют и хоронят людей без привычных обрядов и застолий.

– Почему?

– Потому что на это имеют право только Высшие, – отрезала Мара.

Мы шли по дорожке, покрытой серой тротуарной плиткой. Вокруг было очень тихо. Только шелест листвы и щебетанье птиц нарушало покой давно ушедших из жизни людей. Эта, как мне пояснила Мара, территория старого Вознесенского кладбища уже была закрыта для захоронений. Здесь, как и везде было чисто, аккуратно и даже как-то торжественно. Трава и кустарники аккуратно пострижены. Цветы, принесенные скорбящими родственниками, стояли в специальных высоких вазонах. Ограды и кресты выглядели только что выкрашенными. По пути Мара рассказала мне, что устроиться Главным Смотрителем Кладбища в нынешние времена очень сложно и фактически теперь эта должность передается по наследству. Очередной Декрет ГГ обязал привязать Смотрителей к этой работе навечно, чтобы в местах захоронений всегда был образцовый порядок. А Средние, занимающие эту должность и не возражали. Слишком уж прибыльной и непыльной была эта работа. Простые люди готовы были отдать последние деньги, чтобы их родственники были похоронены как положено и в хорошем месте. Многие бронировали места задолго до своей смерти, потому что ни у кого не было уверенности в завтрашнем дне.

Когда мы приблизились к ограде, за которой были захоронены мои родные, сердце защемило от боли. С высоких гранитных памятников на меня смотрели серьезные лица родителей, погибших в чудовищной автокатастрофе незадолго до моего отъезда. Портреты на памятниках были выгравированы талантливым художником-профессионалом и сходство с родителями было столь поразительным, что в первый год после их смерти я не могла спокойно смотреть на их лица. Теперь же это чувство вновь вспыхнуло внутри меня, и я заплакала.

Мара молча наблюдала за мной, не решаясь высказать слова поддержки и сочувствия. Эту долгожданную встречу с родителями я должна была пережить и прочувствовать сама, как и смириться с чувством вины за то, что оставила их здесь одних.

Я поставила цветы в вазоны и поцеловала дорогие мне лица, а потом тяжело опустилась на скамейку и закурила. Я курила и переводила взгляд с одного памятника на другой, страдая от ранней утраты и жизни без самых дорогих и близких мне людей. Но в то же время, я была рада, что на моем пути встретился Свенсон и стал мне не только мужем, но и отцом тогда, когда я в этом очень нуждалась.

– Знаешь, Женя… – Мара присела рядом со мной и взяла за руку, – только не обижайся… Я иногда думаю, что это даже хорошо, что свои родители не дожили до сегодняшнего дня.

– Почему? О чем ты? – раздраженно спросила я и вырвала свою руку. – Как это может быть хорошо? Они могли еще жить и жить!

– Да. Могли. Но как?

– Я не понимаю. Объяснись, Гольская! – сказала я резче, чем хотела.

– Вот представь себе, что родители твои живы. Ты живешь за границей и у тебя нет возможности их вывести из страны. Они получают мизерную пенсию, не смотря на долгие годы безупречной работы или службы. Этой пенсии хватает только на скудную еду и оплату жилья. А когда им исполняется 65 лет их обязуют переселиться в Приют Покоя. Так теперь называются дома для престарелых. И если у них здесь нет близкого человека, которому они могли бы передать свое имущество, то в этом случае все переходит государству. В собственность государства. Хотя мы понимаем кому на самом деле… Пенсия стариков уходит на их содержание в приюте, дешевые лекарства и кое-какую одежонку. Условия проживания там страшные: холодно, голодно, нет медицинского обслуживания и надлежащего ухода. Старики не могут помочь детям и внукам, хотя и там продолжают работать. Но и дети не могут помочь старикам, сами еле-еле сводят концы с концами. А если, не приведи Господи, кто-то заболевает тяжело, то несчастным предлагается переселиться в ЛК.

– Постой! – встрепенулась я. – Где-то я уже слышала эту аббревиатуру. Точно! Серега говорил, что он избежал ЛК и очень был рад этому.

– И было чему радоваться. ЛК – это Ликвидационные Камеры.

– Что? – ужаснулась я.

– Ну, не в прямом смысле этого страшного словосочетания. Это обычные больничные палаты в Приютах Покоя, тюрьмах, больницах, где осуществляют эвтаназию.

– Ты шутишь, – прошептала я.

– Какие уж тут шутки, – голос Мары звучал глухо и даже как-то отстраненно. – Так вот… Еще представим, что твои родители дожили до семидесяти пяти, но еще крепки и бодры. Но они уже не могут шить, вязать, что-то мастерить. В общем, выполнять легкий труд, полезный государству и, заметь, к тому же бесплатный. Тогда им предложат ЛК в добровольно-принудительном порядке. И никто! Слышишь, никто не помешает назначенному врачу (палачу) отправить на тот свет немощного и больного старика. Хотя, чего тут лукавить, многие старики, прожив несколько лет в Приюте, сами хотят умереть. Но в этом случае за эвтаназию они должны заплатить. Они должны получить разрешение на смерть по собственному желанию за деньги!

Глаза Мары вновь засветились уже хорошо знакомым мне блеском ненависти и неприятия страшной действительности. Но она продолжала:

– А еще я с ужасом думаю, что уже не за горами то время, когда и мои родители подвергнуться этой бесчеловечной процедуре. У меня они уже забрали Игоря, скоро заберут Ладушку и родителей, которые прозябают в Приюте для Средних и Низших. Только здесь, в Приютах Покоя, нет разделения на классы. Так скажи мне, подруга, как мне не завидовать твоим родителям? А? Вот почему ты не видела на улицах Неверска пожилых людей. Вот почему мы ни разу не говорили о моих стариках. Теперь ты понимаешь?

– Прости, Мара, я не знала…

– О! Ты не знаешь еще многого. У нас даже одно время по людям ходили разговоры, что есть установка выявлять Списанных Граждан: тяжело больных, зараженных СПИДом, гомосексуалистов, взрослых и детей с психическими отклонениями и увечьями, не поддающихся лечению. Люди скрывают своих стариков, детей и больных родственников. Они жертвуют своими собственными жизнями, чтобы спасти близких. Некоторые семьи перебираются в глухие и заброшенные деревни. Работоспособные члены семьи нанимаются батраками к зажиточным сельчанам, или чтобы как-то выжить, занимаются собирательством. А еще государство без зазрения совести уничтожает младенцев, если после рождения у них выявляют какие-либо патологии. Нация должна быть здоровой! Вот лозунг, которым они прикрываются.

– Но это же геноцид!

– Да, чистой воды. Но все молчат. Нашим людям можно все скормить, и они все проглатывают. Тихо, безропотно, покорно. И все это не касается Высших. ГГ в этом году исполняется 75 лет, и он намерен пышно отпраздновать свой юбилей. С парадами, массовыми гуляниями, фейерверками, с шикарными банкетами для Высших, с песнями и плясками. И он не собирается в ЛК, как и многие другие Высшие. Их жизнь отличается от нашей. Голод и нищета – это не про них. У них своя самая современная медицина, свои лекарства, свои больницы и шикарные условия для полноценной жизни. И если ты захочешь, я покажу тебе как у нас разделяют людей на сословия и после смерти. Всех, без исключения.

Мара бросила на меня быстрый взгляд и отвела глаза. А я почувствовала неимоверную усталость. Мои благие намерения принимать здесь все как есть мгновенно превратились в прах. Погружаясь все глубже и глубже в окружающую меня страшную действительность, я понимала, что, или сойду с ума, или совершу какую-нибудь непростительную глупость. Но был и третий вариант: присоединиться к Гольскому и его друзьям. И сейчас этот третий вариант, показался мне самым верным и единственным.

– А знаешь, Мара, – уверенно сказала я и поднялась со скамьи, – покажи мне то, что ты хотела. Только дай мне пять минут попрощаться с родителями.

– Хорошо, – ответила Мара и вышла за ограду.

А я, склонила голову и мысленно рассказала родителям о своей жизни и попросила прощение за долгое отсутствие. А потом простилась с ними. Я чувствовала, нет, я знала, что больше никогда не приеду в это место последнего пристанища самых дорогих для меня людей. И, наверное, Мара была права. Они свободны и не испытывают на себе все ужасы настоящей жизни. Их души парят где-то там, высоко в небесах, и охраняют меня и мою семью от бед, невзгод и разочарований. И так будет всегда. Я нахожусь под мощной защитой моих ангелов. И мне нечего бояться. Я в безопасности.

Я еще раз поцеловала любимые лица и быстрым шагом, не оглядываясь, поспешила к Маре. Она поджидала меня в конце дорожки, разбивающей кладбище на секции.

Мы покинули территорию старого кладбища и спустились с холма. Там, где когда-то расстилалось бескрайнее колхозное поле, теперь стояло одноэтажное здание крематория с высокой трубой. Сейчас она не дымила. За крематорием поле было разделено на три сектора, огороженные такими же бетонными стенами, как и старое Вознесенское кладбище. Не трудно было догадаться, что находится за этими высокими стенами. Взглянуть на некрополь для Высших нам не удалось. Моповец, охранявший вход в последнее пристанище местной элиты, был готов пропустить меня, но не Мару. Я не стала бросать ее одну. Я легко могла представить себе бюсты усопших, памятники из дорогого гранита и скульптуры, символизирующие скорбь и печаль, находящиеся за высокими неприступными стенами. А вот на территорию других секторов мы попали без проблем. На одном свой последний дом находили Средние и Низшие. Здесь, прижавшись друг к другу, располагались поросшие аккуратно подстриженной травой холмики с простыми деревянными и железными крестами. На крестах висели таблички с именами и датами рождения и смерти похороненных людей. Кое-где можно было увидеть цветы, иногда конфеты. А третий сектор кладбища, поражал своей полной обезличенностью. Ровные ряды невысоких силикатных столбиков, с выбитыми на них надписями «Послушник», «Послушница», «Неопознанный Лишний» или «Неопознанная Лишняя» простирались куда-то вдаль. Замурованные в серых надгробиях вместе с прахом имена, даты рождения и смерти, принадлежащие когда-то живым людям, носившим их, навсегда останутся безвестными, никогда не существовавшими и канувшими в вечность.

Мне оставалось лишь посочувствовать безымянным мужчинам, женщинам, детям и их родным. И беда этих людей заключалась в нежелании что-либо изменить в своей жизни. Апатия, пассивность, выученные безразличие и страх держали их в крепких тисках, не позволяя видеть истину. А еще всю безнадежность и никчемность их жалкого существования.

Мы в каком-то оцепенении стояли у самого входа и не решались идти дальше. Я услышала, как подруга захлюпала носом. Мне и самой хотелось выть от представшей перед нами картиной. И в эту минуту природа решила поплакать вместе с нами. Неожиданно пошел дождь. Холодный и сильный. Не сговариваясь, мы побежали к стоянке. Но когда мы забрались внутрь «Элли», дождь так же неожиданно прекратился и из-за довольно мрачной тучи выглянуло солнце.

20.

– Да-а, прямо скажем, картина жуткая, – протянула Гольская. Она смахнула слезы и пригладила руками мокрые волосы. Затем Мара повернула ключ зажигания, и приборная доска засветилась. Мотор тихо заурчал, давая нам понять, что мы можем ехать.

– А погодка-то в последние годы бьет все рекорды непредсказуемости, – выдала я и удобно устроилась в кресле.

– Теперь куда? – уже бодрее спросила Гольская.

– В магазин, – уверенно сказала я. – Закупимся продуктами для обеда и ужина. Все-таки Серега придет в гости. Что будем готовить?

– В магазине и определимся.

– Я согласна. И чтобы нам не нервничать, вези нас в свой магазин.

Мара кивнула, благодарно соглашаясь с моим предложением. Разделяться мы не хотели, а испытывать унижение, как в универмаге и кафе больше не собирались.

– Едем на Ленинскую?

– Да, – подтвердила я и задала вопрос, который напрашивался сам собой: – А где сейчас родители Павла? Они тоже в Приюте?

– О, нет! Они в полном порядке. Господа Гольские благополучно проживают в огромном доме на берегу очень красивого озера. Под Столицей есть большой элитный поселок под названием Соколиное гнездо. В этом райском местечке проживают бывшие высокопоставленные чиновники, заслужившие шикарные государственные особняки и высокие пенсии, которые нам и не снились.

– Круто.

– Еще как круто!

– А почему они не помогли вам, когда с Игорем случилась беда? Он ведь их внук.

– Для них слова сын, внук и внучка, ничего не значат. Для них имеет значение только их статус и собственное благополучие. Вспомни, как в свое время они сопротивлялись нашему браку. Они же хотели для Пашки совсем другого. Не женитьбы на простой девчонке, а карьеры чиновника и высокого поста. Вот и затаили обиду на его непослушание. И случай ткнуть сына в грязь и плюнуть ему в душу им представился очень подходящий. Особенно на этом настаивала свекровь. Она всегда отличалась жестокостью, властностью. Да и отец Павла самодур каких поискать. Только они мастерски это скрывали от других, притворяясь благородными и порядочными людьми.

Мара говорила без особого энтузиазма, и в ее голосе не было ни злобы, ни обиды, словно эта болезненная тема перестала ее волновать уже давно. Вот только родителей Павла подруга ни разу не назвала по имени и отчеству, и это говорило о том, что она не простила чету Гольских и вряд ли когда-то простит.

– А Паша поддерживает с ними отношения?

– Увы нет. Господа Гольские отказались от него, когда мы шагнули в Низшие. Мы тогда остались без их помощи. Только мои родители старались как-то поддерживать нас. Когда забрали Игорька, Паша попросил у родителей денег на его выкуп и содействия в этом деле, ведь у них в Неверске осталось много друзей и приятелей, которые могли помочь. Но Гольские отказали Паше в этой просьбе, мотивируя тем, что им не с руки заниматься проблемами Низших и они не хотят запятнать свою репутацию безукоризненных государственных служащих, якшаясь с отбросами общества. Паша тогда очень обиделся на них. И очень рассердился. С того времени он сильно изменился. Стал нервным, злым. Ему практически одному пришлось бороться с системой и вытаскивать меня из психушки. Я даже не знаю, как мы выжили тогда. Но я ему очень благодарна за то, что не бросил меня и боролся за Игорька до последнего.

– Но почему он не нашел меня? Почему не попросил помощи? Вы ведь оба прекрасно знаете, что я бы сделала все, что в моих силах, – озабоченно спросила я.

– Ну нашел бы он тебя? И что? Ты все равно ничего бы не смогла сделать. Средним и Низшим нельзя получать денежные переводы из-за границы. Иметь валюту нам строго запрещено. Валюта – это прерогатива Высших. А для нас один доллар или евро в кошельке означает срок и немаленький. Это просто чудо, что нам все же удалось найти работу и мы смогли вновь стать Средними. Мы тогда начали жить заново и родили Ладу. Но ты, Женечка, не думай, что мы бросили Игорька на произвол судьбы. Мы навещаем его и заботимся о нем. Он знает, что мы его родители и что мы очень любим его.