Встреча

– Ладно, сынок, ступай. Пойди вон помойся. Постирушку устрой. Давай.

С недоумением косясь на бабок, Бомж отступил за кусты крапивы. Старушки же между тем дружно перекрестились и, с трудом опустившись на колени, перебрались под дверь – внутрь баньки.

– Господи, прости нас, грешных, – сказала при этом первая.

– Ой, ноженьки мои, ноженьки, – вздохнула за ней другая.

А как только они вползли на коленях в баньку, бомж в недоумении огляделся. Отовсюду, со всех сторон к баньке сходились люди. В основном это были старушки в платочках на головах и в длинных дешевых платьях. Но попадались и молодые: от реки в камуфляже и голубом берете, опираясь на костыли, ковылял безногий десантник. Со стороны же остова сгоревшего накануне дуба спускались двое влюбленных с огромной охапкою полевых цветов. А за ними с кошелкой еды в руках поспешали знакомый мужчина-дачник, толстенькая его супруга и двое детей-погодков: одиннадцатилетние мальчик в шортиках и футболке и двенадцатилетняя девочка в синем, в горошек платьице.

Видя весь этот сход, бомж почесал затылок и поспешил отойти к реке.

В баньке окруженный толпой народа, до половины погруженный в тень, а до половины высвеченный ярким июльским солнцем, бьющим через дыру в стропилах, Иван Яковлевич сказал:

– Ну да, нищета, долги. Но сердце разве вам не подсказывает? Или вам главное за электричество заплатить?

– Значит, он все-таки женат, – потупилась мать Татьяны.

– И не единожды! – привстал на локтях Корейшев. – У него таких Тань, как Ваша, – в каждом городе по невесте. Четыре сына, две дочки. Внуки уже пошли. А вы кого обмануть пытаетесь? Себя? Судьбу? Или Бога?

Густо порозовев, Татьяна и ее мать отошли к двери. А из-за голов собравшихся блеснули знакомые вдумчивые глаза той самой рыжеволосой веснушчатой девочки Лены, которая еще в школе прислушивалась к речам Ивана Яковлевича.

По беломраморному коридору, вдоль цепи пластиковых окон, из-за которых едва долетало далекое громыхание говорящего в микрофон, в сопровождении плечистых парней в белых рубашках с галстуками и с мобильными телефонами в руках быстро шагали двое: 45-летний мэр города Игорь Александрович Юциферов и его ровесник, такой же холеный, как и сам мэр, столичный предприниматель Юрий Павлович Карнаухов.

Пока они шли, слегка распахнулось одно из окон, и с улицы, многократно усиленная динамиками, внезапно донеслась фраза выступавшего:

– …в этот поистине исторический для нашего города день…

Проходя мимо, один из сопровождавших мэра небрежно прикрыл окно, и снова в коридоре стало тихо, а приближающийся холл, куда направлялись бонзы, встретил их фотовспышками удерживаемых далеко у двери фоторепортеров, а также лучезарными улыбками двух молодых гримерш, ринувшихся навстречу мэру и предпринимателю.

– Секундочку, Игорь Александрович, волосики надо. Так, – сказала одна из гримерш, поправляя прическу мэру, – и еще тут немножечко.

Другая гримерша смахнула несуществующую пылинку с хорошо отутюженной сорочки предпринимателя.

А он вдруг сквозь зубы брякнул:

– Дерьмо.

– Как вы сказали? – отпрянула от него гримерша.

– Я не вам, – отмахнулся предприниматель и, обращаясь к мэру, язвительно прошипел: – Так «ему сам Бог открывает»? С пророком вас, господин мэр! Конечно, моя шарашка, – победоносно огляделся он в холле здания, – это жалкое подобие ваших информационных возможностей. Теперь вы с этим Корешевым, глядишь, и в книгу Гиннесса попадете.

Сдержанно улыбнувшись предпринимателю, мэр сказал:

– Юра, не кипятись. Признаться, он мне тоже несимпатичен. Учитель – и вдруг в бомжи… Но, пока он знал свое место, я его терпел. Но теперь, после истории с твоей Таней, я подумаю, как нам тебе помочь.

– Так это – мои проблемы? – злорадно улыбнулся предприниматель, не обращая никакого внимания на замерших в недоумении гримерш. – А я-то думал, это у тебя выборы на носу. А тут – пророк. С информацией от самого «Бога»! И это при нашей российской дикости, среди всех этих маргинальных орд, которые ему в рот заглядывают. Ты хоть представляешь, чем это может кончиться?

Мэр побледнел. И сказал чуть слышно, отводя Карнаухова от гримерш:

– Слушай, Юра, давай уж откроем твой «Евро-центр» и сразу же примем меры.

От двери, где их поджидали работники мэрии и журналисты, плотная женщина в белом жакете указала начальникам на часы. Направляясь навстречу ей, Карнаухов с улыбкой предложил Юциферову:

– А хочешь, я тебе помогу? Мои ребята устроят все чики-чики.

– Только без крови, – брезгливо скривился мэр.

– Зачем? – беря Юциферова под локоток, ласково осклабился Карнаухов. – Мне и самому хотелось бы познакомиться с этим «чревовещателем» поближе. А вдруг в этом действительно что-то есть?

И они, понимающе улыбнувшись, плавно влились в толпу поджидавших их возле двери работников мэрии и журналистов.

А с улицы между тем из множества репродукторов победоносно разнеслось:

– И все это – наш земляк, а ныне – столичный предприниматель Юрий Павлович Карнаухов!

Толпа, собравшаяся на площади, дружно зааплодировала.

Выходя вместе с мэром на подиум перед толпами, Карнаухов приветливо улыбнулся и скромно приподнял руку, сдерживая эмоции неистово рукоплещущих земляков.

Тихим июльским вечером, когда солнце садилось за огороды и его последние закатные лучи, просачиваясь сквозь щели в рассохшихся бревнах баньки, алели на досках пола, Иван Яковлевич Корейшев лежал в углу, скорчившись под одеялом, и, весь покрытый потом, молча следил за бывшей своей ученицей, – Леной. Одетая в джинсы, тенниску и черную, с иероглифами косынку Лена сидела на корточках у двери и раскладывала по кучкам подаренные паломниками овощи и фрукты. Кроме нее и Ивана Яковлевича, внутри баньки находилась еще сгорбленная старушка Павловна. Она как раз подметала пол.

Почувствовав на себе упорный взгляд Ивана Яковлевича, Лена оглянулась на бывшего своего учителя и, встретившись с ним взглядом, порозовела и отвела глаза.

Иван Яковлевич вздохнул и тихо сказал старушке:

– Ладно, Павловна, хватит пылить. И так голова раскалывается.

– А ты бы грушку съел, – прекращая мести, предложила Павловна. – Вон нанесли сколько. Лена, а ну подай.

– Не надо, – сказал Корейшев и отвернулся лицом к стене. – Раздайте все это нищим. И уходите. Устал я. Посплю немного.

– Еще бы не устать, – отставляя под стену веник, поковыляла к двери старушка. – Народищу сколько – ужасть. И все едут и едут. Прихворнуть человеку некогда. Пойдем, Лена. Пускай Иван Яковлевич поспят.

Старушка и девочка стали на корточки у дыры под дверью. И тут, повернувшись к ним, Иван Яковлевич сказал:

– Лена… возвращайся к матери. Ей с запоем самой не справиться.

Девочка потупилась, пунцовея.

– Пожалуйста, – попросил Корейшев. – А то, что она материться будет, так ты и не замечай. Сердце-то у Марины доброе.

– Хорошо, – после секундного размышления бодро кивнула Лена и, опустившись на четвереньки, выбралась вон из баньки.

Дождавшись, пока она отойдет подальше, Павловна просопела:

– Оно, конечно, не мое это дело – но, может, и ты пошел бы мамку её от запоя спасать?

Взглянув на старушку, Иван Яковлевич спросил:

– И каким же образом?

– Обыкновенным, – сказала Павловна. – Все знают, что Маринка по тебе сохнет. А за Славку она с тоски, от безнадеги вышла. Вот вдвоем они и спиваются. А так хоть её бы спас.

– Мать, ты чего: белены объелась?! – удивленно взглянул на неё Корейшев. – Она же моя сестра!

– Так молочная ж, – возразила Павловна. – Почитай что и не родня.

– Ясно, – сказал Корешев, после чего вздохнул: – Слава Богу, телега уже в пути. А кандалы в подвале. Так что по любому годика три отдохнуть придется. А то бы совсем запарился… С вами тут. Там знают, – ткнул он вдруг пальцем под потолок, в зияющую дыру посредине крыши, – кого и как из запоя вывести. Без нас с тобой разберутся.

Павловна лишь кивнула и отступила к двери.

Иван Яковлевич прилег, укутался в одеяло и притворился спящим.

Последний луч солнца угас на рассохшейся половице.

И тут вдруг Иван Яковлевич вскочил. Дрожа и искрясь от пота, он взглянул за дыру под дверью. В раскачку, как уточка, медленно удалялась от баньки Павловна. Вдали темнела вода реки. По мелководью два мужика в майках и спортивных штанах тащили вдоль кустов сеть, а третий, загоняя в сеть рыбу, стучал по воде палкой. Тихо чирикали воробьи, поблескивала вода, зудела, летая, муха.

– Может, и впрямь ради Маринки стоит?.. – вскочил Иван Яковлевич с подстилки и подлетел к двери.

Уже опустившись на четвереньки, он вдруг взглянул на дверь. И так же внезапно, как всполошился, медленно встал на ноги. И, направляясь в угол, насмешливо усмехнулся:

– Э-э-х, студент хладных вод. Все бы тебе играться. Ложитесь, сударь. И отдыхайте, – снова улегся он на подстилку и укутался в одеяло.

На волнах реки поблескивали светящиеся дорожки. Это отражались в воде костры, зажженные тут и там собравшимися к юродивому паломниками.

Между костров, по тропинке, ведущей к баньке, поскрипывая, проехала ничем не примечательная телега с четырьмя мужиками, мирно дремавшими на облучке. Мимо женщины, полоскавшей в тазу белье, вдоль развешенных на веревках детских одежд и кед, лошадь протопала за палатку с сидящим возле костра на надувном матраце широкоплечим бородачом в штормовке.

Провожая взглядом телегу, бородач подтащил к себе толстую палку, легко разломил ее о колено и подбросил сушняк в костер.

Та же телега вновь появилась возле костра с паломниками, но уже у сидящих в метре-другом от баньки.

Один из паломников поднялся от костра и подступил к телеге:

– Здравствуйте. А Иван Яковлевич приболел. Придется вам подождать до завтра.

– Некогда нам, – сухо сказал возница и, пока трое его попутчиков спрыгивали с телеги, скомандовал: – Пошло дело!

Тотчас все четверо мужиков, выхватив из-за пазух газовые баллончики, одновременно пшикнули в лица охранникам юродивого.

Закрывая глаза руками, охранники рухнули на траву и, секунду-другую посодрогавшись, тут же оцепенели.

– В темпе, – оглянувшись по сторонам, скомандовал мужикам возница, и трое его попутчиков дружно метнулись к баньке.

Нырнув друг за другом в дыру под дверью, они вскоре вытащили из баньки спальный мешок с Корейшевым. И, погрузив мешок на телегу, снова вскочили на облучок. Возница махнул вожжами: – Но!

И лошаденка тронулась.

Охранники так и не шелохнулись ни пока телега, слегка поскрипывая, отъехала от баньки, ни уже чуть попозже, когда она покатила мимо цепи костров, отражавшихся в темной воде реки.

В темноте приоткрылась дверь. И грузный седой главврач психиатрической больницы Сысоев Кузьма Лукич, с трудом протиснувшись за порожек, нащупал пальцами выключатель.

Сырую темень захламленного подвала с трудом осветила тусклая, засиженная мухами лампочка, на длинном витом шнуре свисающая с потолка.

В дальнем углу помещения с охапки гнилой соломы привстал скованный по рукам и ногам Корейшев. Щурясь от света лампочки, он присмотрелся к вошедшим в подвал «гостям».

К нему, кроме Кузьмы Лукича Сысоева, вниз по бетонной лестнице спустился ещё и знакомый нам Юрий Павлович Карнаухов, а также гориллообразный санитар Сереня с двумя стульями в руках. Все трое были в белых халатах, а у Серени на голове белела еще и марлевая повязка-шапочка.

Поставив стулья в непосредственной близости от Корейшева, санитар отступил в сторонку, а Сысоев и Карнаухов сели.

Прикурив от импортной зажигалки, Юрий Павлович усмехнулся:

– Ну что, пророк, будем знакомиться. Хотя, если ты юрод, то и сам, наверное, догадался, кто с тобой разговаривает. Или информация от «Бога» в эту нору не просачивается? Хорошо, тогда я тебе объясню. Ты находишься в Москве, в подвале женского отделения одной из московских психушек. Перед тобою – Кузьма Лукич, главврач этого заведения. Ну и я… твой покорный слуга Юрий Павлович Карнаухов. Где-то, типа того, ученый. Изучаю нетрадиционные методы получения информации: магия, кабалистика, донос… Итак, на кого работаем? Запираться я тебе не советую, – встал он со стула и начал расхаживать по бетону, тут и там усыпанному ошметками свежих крысиных катышей, – это дело пустое. Только лишнюю порцию химии в себя впустишь, вот и все. Медицина, знаешь ли, за последнее время так далеко шагнула, что на Камо или Зою Космодемьянскую никто уже не потянет: полная блокировка воли. Все расскажешь, как миленький, – оглянулся на шорох из темноты. – А крыски тебе помогут. Так что советую поберечь себя и отвечать мне по существу. Итак, кто он, твой «Бог», умник?!

– Навуходоносор, – прохрипел Корейшев.

– Не понял? – застыл на мгновение Карнаухов.

– Ты – Навуходоносор, – ткнул Иван Яковлевич в посетителя грязным разбитым пальцем.

С явным недоумением Карнаухов взглянул направо, на тяжело, с отдышкой дышащего Главврача, и тот, смахивая с лица крупные капли пота, как мог, объяснил товарищу:

– Навуходоносор – цэ був такый в мынулому вэлыкый вавилонськый цар. Вин думав, шо нэма никого сыльнишого и розумнишого за нього в цилому свити. Та якось, так пышэ «Библия», Бог покарав царя: Вин видибрав у Навуходоносора розум, так шо вэлыкый дэспот тры рокы пасся, як вил в поли: вин ив траву и свои, звыняйтэ, гивна. Тилькы писля цього Бог повернув Навуходоносорови розум. Тоди цар покаявся и став житы тыхэнько, як и вси люды.

– О! Так мы снова пророчествуем! – осклабился Карнаухов. – Ну что ж, эта игра мне начинает нравиться. Лады, – смачно хлопнул Юрий Павлович себя по мускулистым ляжкам, – ты – пророчь, а я без лекарств, как Иисус Христос, попробую тебя вылечить. И мы посмотрим, кто из нас первый начнет, пардон, жрать свое дерьмо. Я или ты, идет?

Затем он с лукавинкой подмигнул Корейшеву и, поправив узел на черном галстуке, решительною походкой первым пошел к двери.

Главврач поспешил за ним.

– На хлеб и воду его, – зло приказал Сысоеву Карнаухов. – Только чтобы ноги не протянул.

По-прежнему вытирая лицо и шею огромным, как полотенце, клетчатым носовым платком, Главврач лишь кивнул, посапывая. И тогда Карнаухов, останавливаясь у двери на верхней ступеньке бетонной лестницы, помахал Корейшеву растопыренной пятерней:

– До встречи, Изыкиль.

С кастрюлькой в руках по грязным ступеням той же бетонной лестницы к Ивану Яковлевичу в подвал спустилась сгорбленная старушка с кружкой протухшего киселя и помойным ведром в руках. Еще на подходе к узнику она рассерженно пробубнила:

– Разлегся, как пан барон. А ты ему подавай: пои, выноси парашу. А ну поднимайся, пророк задрыпанный. Жри, чтоб тебя уже удавило.

С трудом приподнявшись на руке, Корейшев косо взглянул на кружку с поросшим плесенью киселем, – старушка поставила кружку на пол, – после чего шепнул:

– Водички б, бабушка. Пить хочется.

Сунув под нос Ивану Яковлевичу пустое ведро с разводами блеснувшей на дне воды, старушка злорадно выдохнула:

– На вот, попей, касатик! Что, не оно, смердит? Так ты же пророк, Ванюша: помолись Богу, и моча превратится в газировку. А я погляжу на чудо и тоже уверую. Ну что же ты, ну, есикай. Аль не в силах, болезный? То-то же, ешкин дрын! Я живо тебя отучу пророчить. – И она, нарочито громко грохнув ведром об пол, насмешливо усмехнулась.

Ничего не ответив на то старушке, Иван Яковлевич прилег и вновь отвернулся лицом к стене.

И снова по той же бетонной лестнице к лежащему на гнилом матраце лицом к стене Корейшеву спустилась группа медработников в белых халатах и белых крахмальных шапочках. Возглавлял делегацию щупленький, лет сорока пяти, новый главврач больницы Леонид Юльевич Саблер. Рядом с ним с толстой тетрадкою перед грудью шла полногрудая санитарка Валечка. Троица ж молодых врачей, украдкой косясь на Валечку, замыкали собою шествие.

Не успев пройти за порог подвала, санитарка прикрыла ладонью нос и, покосившись на главврача, смущенно пролепетала:

– Ну и запахи здесь, однако.

Молодые холеные психиатры, кто – чуть пораньше, кто – чуть попозже, вынули из карманов халатов чистенькие, хорошо отутюженные носовые платки и, не сказав ни слова, прикрыли носы и рты. И только один худосочный Саблер остался невозмутим. Приблизившись к темной сырой стене, у которой лежал Корейшев, дожидаясь того момента, пока, позвякивая цепями, заросший длинными свалявшимися волосами Иван Яковлевич с превеликим трудом приподнимется на руках, он поинтересовался:

– Кто он, этот несчастный? И почему на цепи? В таком месте?

– Я же вам объясняла – буйный, – прикрывая ладонью нос, досадливо пояснила Валечка. – Очень опасный тип. Его сам Кузьма Лукич вел, царство ему небесное.

– Имя? Отчество? Фамилия? Диагноз? – строже спросил главврач.

– Иван Яковлевич Корейшев, – прочитала Валечка из тетради. – Бывший учитель воскресной школы. Из Смоленска. Три года назад поступил к нам с острым приступом паранойи. В Смоленске в тот год как раз психбольница сгорела, вот его к нам и определили.

– В чем выражается паранойя? – сухо спросил главврач.

– Он возомнил себя пророком и смущал в Смоленске народ. В городе поднялась паника. Политические волнения. Бросался на людей. Орал, как бешеный. Да он и здесь месяца три орал, волосы дыбом!

– Да, но сейчас он спокоен! – мягко отрезал Саблер. – Руки вон поднять не может. Как его крысы-то тут не съели? Почему до сих пор на цепи сидит?

Главврач оглянулся на провожатых, но те лишь слегка повели плечами, а самый худой, в очках, ответил один за всех:

– Мы, в общем-то, не в курсах. Его сам главврач лечил. Ему виднее.

– Исчерпывающий ответ, – тихо ответил Саблер и, обращаясь к Ивану Яковлевичу, спросил: – Ну а вы что нам скажете, друг мой? Если, конечно, вы еще в силах хоть что-нибудь нам сказать.

Упершись рукой в бетон, Иван Яковлевич прохрипел: вначале – слишком громко, потом – слишком тихо и только после того – тихим нормальным тоном:

– Ноги сыну пропарь в крапиве. А к экстрасенсам не води. Хуже будет.

– Что? – удивленно огляделся на провожатых Саблер.

– И на домработницу не греши. Не она украла твои часы, – продолжал между тем Корейшев. – Дочь, чтобы дружка выкупить.

Саблер занервничал не на шутку, в смущении и растерянности поглядывая то на Корейшева, то на своих коллег. И тогда санитарка Валечка тихо, но веско ему напомнила:

– Я Вас предупреждала: очень опасный тип.

Едва освещенный тусклой полоской света, падающей в подвал в щель из-под входной двери, крошечный юркий мышонок подскочил к опущенной на пол руке Корейшева с зажатым в ней ломтем хлеба. Обнюхав хлеб, мышонок отщипнул от него крошку и, не отходя и не прячась, принялся пережевывать. Осторожно и бережно подняв мышонка на руки, Корейшев погладил его, жующего, по крошечной головке и улыбнулся. В это время послышался шорох ключа в замочной скважине. Отпустив мышонка на пол, Корейшев прилег на гнилой матрац и отвернулся лицом к стене. Дверь за его спиной с повизгом распахнулась, и за порог подвала вошли друг за другом двое: уже знакомый нам новый главврач больницы Саблер и прилично одетый, сорокалетний московский предприниматель Иван Афанасьевич Щегловитов. Пропустив Щегловитова первым в сырую густую темень, Саблер включил рубильник и настороженно огляделся.

Щегловитов неспешно прошел за дверь и, с любопытством взглянув под лестницу на скорчившегося в углу Корейшева, дождался подхода Саблера. И только после того уже, когда Саблер прошел за ним, оба они солидно стали спускаться вниз к привставшему на матраце Ивану Яковлевичу Корейшеву.

Иван Яковлевич был так худ и с виду настолько жалок, что Щегловитов тут же преобразился. Его тревожная напряженность, с которой он поджидал входа в подвал главврача больницы, сменилась вальяжностью и раскованностью. Так что он подошел к Корейшеву уже настоящим барином, снисходящим до разговора с тихим бездомным нищим.

– Здравствуйте, Иван Яковлевич, – поглаживая бородку, поприветствовал он Корейшева. – Вы, говорят, пророк? Может, и мне что-нибудь эдакое предскажете? Ну, скажем, подпишут ли в министерстве мои бумаги? И если «да», то кто: сам или кто из присных?

– Подстава твоя потерпит, – тихо сказал Корейшев, позванивая цепями. – А вот печень того и гляди развалится. Так что, если в ближайшие два-три месяца ты не распродашь все свои заводы, а денежки не раздашь всем тем, кого ты так лихо «сделал», кувыркаться тебе, дядя, в реке огненной. Вечно. И дружба с сестричкою патриарха там уже не поможет.

Настроение Щегловитова снова резко переменилось. От его раскованной беззаботности не осталось даже воспоминания. И он оглянулся на главврача ещё более озадаченный, чем замерший за ним Саблер.

Иван же Яковлевич продолжил:

– К врачам и целителям не ходи. Это всё бесполезно. Один теперь только Врач может тебе помочь. Послушаешься меня, лет тридцать ещё попрыгаешь. По миру попутешествуешь. Меня причащать тут будешь. А нет – пора тебя гроб заказывать, дядя. Ну а теперь ступайте. Прием окончен.

И Иван Яковлевич, повернувшись к посетителям спиной, прилег на гнилой матрац и захрапел, как спящий.

Щегловитов и Саблер, оба обескураженные, молча пошли к двери. И только уже оттуда главврач обернулся к Ивану Яковлевичу и выдавил едва слышно:

– С завтрашнего дня мы переводим тебя в общую палату.

Корейшев даже не шелохнулся. Он как лежал, чуть сгорбившись, так и остался лежать, похрапывая; и только по его изможденному, заросшему свалявшейся бородой лицу покатилась поблескивающая слеза.

У бетонной стены забора на мусорной куче два опаршивевших породистых пса, – плешивый боксер и хромая колли, – сражались за кочан капусты. Вокруг них, рычащих и клацающих зубами, кружилось, каркая, воронье.

Похрустывая снежком, от обшарпанной двери больничной кухни с ведром помоев в руке к мусорной куче не торопясь приблизилась толстая раскрасневшаяся повариха в резиновых сапогах и голубом халате.

– А ну, пшли отсюда! – окатила она обоих собак помоями из ведра.

Из-за зарешеченного окна наблюдая за этой сценкой, семнадцатилетний, одетый в полосатую больничную пижаму Алик сладко зевнул и повернулся лицом в палату.

На расстояния шага от него, сидя друг перед другом на железных, привинченных к полу койках, играли на тумбочке в шахматы пятидесятилетний рыхлый о. Самсон и верткий, лет тридцати пяти, бухгалтер Салочкин. Одетые в точно такие же, как и на Алике, пижамы, шахматисты переговаривались.

– Давай, поп, рожай уже! – подзадоривал Салочкин о. Самсона.

– Не спеши, – раздумчиво пробасил священник. – Спешка нужна при ловле блох. А во всех остальных случаях она ведет своих присных к мату, – поставил он мат бухгалтеру.

Сразу за шахматистами, до подбородка спрятавшись под теплое одеяло, насмешливо наблюдал за своим соседом плешивый, с бачками, адвокат Катышев. Двадцатипятилетний поэт Сырцов, чья кровать примыкала к катышевой, что-то упорно искал под своей кроватью:

– Где же они, сукотина?

Выбравшись из-под койки, он заглянул к себе под подушку. И тут Катышев очень быстро отбросил в сторону одеяло и спрыгнул с кровати на пол. Проскочив на цыпочках мимо крупного ядерщика Канищева, в неестественной позе роденовского мыслителя замершего у тумбочки, и по пути подтолкнув Миронку, заметавшегося в проходе между кроватями, он со всего размаху сел на краю кровати, на которой лежал уже чисто вымытый Иван Яковлевич Корейшев.

– Привет, – косясь на Сырцова, всё ещё искавшего свои тапочки, улыбнулся Корейшеву адвокат. – Илья Ильич Катышев, адвокат, – протянул он Ивану Яковлевичу пухленькую ладошку.

Лежа на кровати поверх одеяла, с глазами, устремленными в потолок, Корейшев даже не шелохнулся.

И тогда Катышев, опуская пухленькую ладошку, ловко подхватил с тумбочки ложку Ивана Яковлевича и, суя ее под пижаму, назидательно объяснил:

– Вы не бойтесь. В нашей «камере» буйных нет. Так, мелюзга всякая. Алик от армии вон косит. Салочкин – от растраты. А у меня так и вовсе ежегодная передышка. Работа, знаете ли, психическая. Все жилы порой выматывает. Вот и приходится здесь отлеживаться. А что прикажете?

Представляя обитателей палаты, Катышев так увлекся своим рассказом, что даже не заметил, как к нему подступил Сырцов.

– Ах ты, сукотина! – ринулся к ногам Катышева поэт. – Опять мои тапки стибрил! Ну, я тебя урою!

– Спокойно, спокойно! – сбрасывая с ног тапочки, улизнул от поэта Катышев. – Вообще-то – это мои тапочки. Вон – с наклеечкой. А твои я не знаю где. Может, их Алик свистнул, – метнулся он по проходу между кроватей.

– Так ты еще и брехать! – в два-три прыжка настиг его у двери поэт и, повалив адвоката на пол, принялся избивать. – Вот тебе, вот, сукотина!

Замечая начавшуюся драку, Миронка молча отбросил веник и ускользнул за дверь.

Привстав над шахматами, у тумбочки, о. Самсон примирительно пробасил:

– Братья, ну что вы делаете? Накажут же! Как скотов несмысленных!

Однако Катышев, виясь уже, будто угорь, нырнул под койку ядерщика Канищева, и, несмотря на то, что Сырцов колотил его по спине и ниже, он патетично взывал к соседям:

– Товарищи! Господа! Прошу обратить внимание: избиение среди бела дня! Мелкое хулиганство! Статья сто семнадцать «б»: от трех до пяти лет общего режима!!!

Подлетая к дерущимся, бухгалтер Салочкин подзадорил Сырцова сзади:

– Дай ему! Дай ещё! Он вчера мою кашу свистнул! А только что вон у новенького ложку увел, я видел!

Видя, что ему не спастись от тумаков поэта, Катышев возопил:

– Россия!

И тотчас стоявший до этого недвижимо ядерщик содрогнулся и грозно спросил, оглядываясь:

– Кто тут против России?!

– Вон! Вон! Бей жида! – виясь под поэтом по полу, указал на Сырцова Катышев.

Канищев занес кулак, но опустить его на приподнятый зад Сырцова ему так и не привелось. В это время из-за двери в палату влетели два дюжих малых в голубых санитарских халатах, со шприцами наготове. И, направляясь к койке, над которою замахнулся ядерщик, тот, что был чуть покрепче и поувесистей, гориллообразный Сереня, громко и злобно рявкнул:

– Утюг!

Ядерщик тотчас оцепенел. С кулаком, занесенным вверх, он так и остался стоять у тумбочки, в проходе между кроватями, тогда как два санитара, разбросав дерущихся по палате, тут же вкатили им по шприцу галоперидола в задницы.

– Это не я, не… я! – успел взвизгнуть Катышев перед тем, как его тело окаменело, а санитар Сереня одним мощным выверенным рывком подхватил адвоката с полу и отшвырнул его, оцепеневшего, на кровать.

– Фашист! – прохрипел под другим санитаром поэт Сырцов и тоже оцепенел.

Небрежно схватив поэта за воротник пижамы, менее подготовленный санитар, пыжась перед Сереней, отшвырнул и его на койку. Однако поэт, проскользнув по ней, не удержался на одеяле и плюхнулся снова на пол.

– Куда?! Не мешки, чай, грузишь, деревня! – урезонил Сереня друга и, ловко забрасывая поэта кудрявой макушкою на подушку, пригрозил санитару пальцем: – Мягче. Как мяч в корзину. Ну сколько можно тебя учить?

И, замечая листок бумаги, вывалившийся из кармана штанов Сырцова, поднимая его, сказал:

– А теперь – спать! Всем спать! Ночь на хрен!

При слове «ночь» вошедший в палату Миронка схватился руками за голову и возопил:

– Китайцы идут? Спасайся!

– День, – зло прохрипел Сереня и сплюнул с досады на пол. – Но все равно – всем спать!

При слове «день» Миронка снова пришел в себя. Он тотчас же отряхнулся и, всем улыбаясь и низко кланяясь, ускользнул на свою постель, под теплое одеяло. Там он сложил под щекой ладони и в блаженстве закрыл глаза.

– Запарили, – тихо отметил Алик и тоже прилег на койку.

Салочкин и о. Самсон прилегли на кровати тоже.

И тут, когда все больные, находившиеся в палате, за исключением, разве, ядерщика Канищева, оказалась лежащими на кроватях, со своей койки покойно встал Иван Яковлевич Корейшев. И, взяв с подоконника небольшой кусок штукатурки, отчертил мелком угол палаты в полуметре от своей кровати. После чего, опустившись там, перед пустым углом на колени, широко и размашисто перекрестился, да и принялся отбивать поклоны.

Уже находясь у двери, Сереня с трудом прочитал с листа, уроненного поэтом:

Я выше, чище, чем звезда,

Но грязь земли в меня вцепилась…

– Хм, – ухмыльнулся он своему напарнику и перед тем, как выйти, еще раз оглянулся назад на обитателей палаты.

– Э! Звезда! – замечая Ивана Яковлевича, молящегося в углу, рыкнул ему Сереня. – Ты что, меня плохо слышишь?! Я же сказал: спать!

И он потянулся уже к карману, видимо, за шприцем, да только напарник шепнул:

– Не надо. Саблер его крышует.

Сереня задумался на секунду и, переварив услышанное, сказал от двери Корейшеву:

– Ладно, звезда. Только смотри мне: одно слово услышу, живо с небес спущу!

И он вместе с товарищем-санитаром вразвалочку удалился.

По коридору шагали четверо: Саблер, Щегловитов, седой старик с окладистой бородой и санитар Сереня. Санитар докладывал главврачу:

– Как пометил кусок палаты в самом углу, за койкой, так и живет там почти безвылазно. Разве что на толчок выходит. А на кровать так даже и не садится. То на коленях торчит и молится, то лежит на полу, как труп, и ни на какие вопросы не отвечает.

– Ну, и в чем дело? – спокойно спросил главврач.

– Так, непорядок, – с трудом нашел нужное слово Сереня. – Какой пример молодежи?

Снизу вверх устало зыркнув на санитара, Саблер, уже открывая дверь, услужливо предложил гостям:

– Прошу.

И пока Щегловитов со стариком бочком проследовали в палату, главврач, замечая неподалеку санитарку Валечку, – она как раз вынесла в коридор кучу пустых банок из-под пива, – сказал Серене:

– Ваша правда, Сергей Васильевич. Дурной пример – заразительный. Еще раз увижу это безобразие, – кивком указал он в сторону пивных банок, – уволю.

Все обитатели палаты, в которой «лечился» Иван Яковлевич, каждый со своего места, провели взглядами Щегловитова, старика с окладистой бородой и Саблера.

Приблизившись к застывшему на коленях, лицом к пустому углу Корейшеву, Саблер откашлялся и сказал:

– Доброе утро, Иван Яковлевич.

Оглянувшись на посетителей, Иван Яковлевич встал с колен и, обращаясь к Щегловитову, поинтересовался:

– Ну как, дядя, проверил печень?

Щегловитов кивнул в ответ, и Иван Яковлевич продолжил:

– И какое же будущее ты выбрал? Под патриаршую тюрю в реку огненную или еще пожить?

– Пожить, – тихо, но твердо ответил предприниматель, и тогда Иван Яковлевич, улыбнувшись ему, сказал:

– Вот это правильно! Продашь, значит, все свое ничего, раздашь денежки всем обиженным и – в Иерусалим. Тут я тебе чертежик вычертил, – достал он из бокового кармана больничной пижамы свернутый вчетверо лист бумаги и, развернув его, протянул Щегловитому: – Вот. Сядешь в Одессе на пароход – и до Бар-града. Поклонишься Николаю Угоднику и прямиком на Святую гору. А оттуда до Иерусалима – рукой подать.

– Любопытный план, – пряча листок в карман пальто, сказал Щегловитов.

– Да это уж какой Господь тебе начертал, – улыбнулся в ответ Корейшев. – Главное, в Бар-граде бананов не переешь. Вспучит. А на цирроз свой наплюй. Рассосется. Ну, а тебе чего? – обратился он к старику с окладистой бородой, стоявшему рядом с предпринимателем и важно кивавшему на каждую фразу Ивана Яковлевича.