– Но позвольте, – заметил было Гервег, – какую вы могли ожидать пользу от такого безумного восстания?
– Все равно пропадать, – повторил старик. Он тщательно утер губы, сложил салфетку, поблагодарил и приподнялся.
– Вы уходите? – воскликнул Гервег.
– Да. Мне надо к нашим. Чего мне здесь оставаться!
– Да ведь вас на возвратном пути наверное задержат и, быть может, в самом деле расстреляют!
– Быть может. Так что ж из этого? Пока жив, надо самому хлеб для семьи доставать, а как его доставать-то?! – А коли убьют, сирот наши люди не оставят без призрения. Прощайте, гражданин!
– Скажите мне ваше имя, по крайней мере! Я желаю знать, как зовут того, кто так много для меня сделал!
– Мое имя вам совсем не нужно знать. Правду сказать, то, что я сделал, я сделал не для вас, а наши приказали. Прощайте.
Так старик и ушел, сопровождаемый гарсоном.
* * *
В тот же день восстание было окончательно подавлено. Как только проезд стал свободен, Гервег по оставленному адресу отыскал женщину, приютившую его сынишку. Ее муж и сын были захвачены в плен; другой сын погиб на баррикаде; племянника расстреляли. Она тоже отказалась от денег; но, указавши на бегавших по комнате двух девочек, дочерей ее убитого сына, промолвила:
– Если мне когда-нибудь придется попросить что-нибудь для этих, так пусть мальчик ваш вспомнит о них.
Участь старика, посетившего Гервега, осталась неизвестной. Нельзя было не подивиться его поступку, той бессознательной, почти величавой простоте, с которой он совершил его. Ему, очевидно, и в голову не приходило, что он сделал нечто необыкновенное, собою пожертвовал. Но нельзя также не дивиться и тем людям, которые его послали, которые в самом пылу и развале отчаянной битвы могли вспомнить о душевной тревоге незнакомого им «буржуа» и позаботились о том, чтобы его успокоить. Подобные им люди, правда двадцать два года спустя, жгли Париж и расстреливали заложников; но кто хоть немного знает сердце человеческое – не смутится этими противоречиями.