Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора

Как-то в Малом театре устраивались для детей сеансы фокусника Фельдмана, и наиболее интересным номером был последний, когда Фельдман выходил на авансцену и раскидывал свои визитные карточки по зрительному залу. Ловкость и сила его рук были настолько велики, что карточки летели через весь зал и попадали в верхний ярус.

Несколько раз мы были в Манеже на Моховой, или, как он тогда назывался, – московский Экзерциргаус; в нем устраивались гулянья с музыкой, хорами певцов, лотереями-аллегри^[1], тирами для стрельбы, театром марионеток и т. д. Я помню, что зимой в Манеже было всегда очень жарко, и с потолка капала вода. Потом я узнал, что арендатору вешалок для верхнего платья сдавали и отопление, потому он и старался сильнее топить печи. Как-то появилось в афишах и в газетах широковещательное объявление о необыкновенном освещении, которое будет во время вечернего гулянья демонстрироваться в Манеже. Оказалось, что к потолку были подвешены два электрических фонаря системы инженера Яблочкова. Это был первый случай, когда жители Москвы увидели электрическое освещение, и я прекрасно помню, как снаружи на обрезе цоколя здания Манежа стояли сотнями элементы Бунзена, от которых горели два электрических фонаря. Я часто думаю, в какую интересную эпоху мне пришлось жить: полное развитие электрической энергии, телефоны, фонографы, радио, рентген, аэропланы и т. д., и т. д. с самого начала и до современного совершенства – все это прошло перед моими глазами и так полно питало мою мысль.

Я часто думаю, в какую интересную эпоху мне пришлось жить: полное развитие электрической энергии, телефоны, фонографы, радио, рентген, аэропланы и т. д.

Но из всех игр и развлечений самым большим удовольствием для детей была елка. Каждый год 24 декабря у нас была елка. Двадцать третьего декабря вечером в зал приносили это чудно пахнущее дерево, снимали люстру и привязывали его за верхушку к крюку, а низ вставляли в деревянную подставку. Двери в зал запирались. Первым делом на елку надевали три деревянных обруча, обклеенных красной и зеленой бумагой с золотом. По этим обручам выравнивали и подвязывали ветки елки и к ним укреплялись гирлянды стеклянных бус. Я не буду перечислять всех мелочей, которые вешали и которыми украшали елку, скажу только, что мы, дети, еще за недели начинали готовить всякие картонажи, золотили сусальным золотом грецкие орехи и делали из цветных бутылочных колпачков бадеечки, вклеивая внутри картон и делая из проволоки ручку. Помимо той красоты, которую представляла собой убранная и освещенная сотнями свечей елка, мы любили ее и потому, что в это время мы получали самые лучшие подарки. Не знаю, откуда взялось это обыкновение, но в вечер елки всегда подавали у нас подносы со всевозможными орехами и изюмом.

Я вспоминал свое детство до девятилетнего возраста; с этих пор мое положение и мои воспоминания резко меняются, так как я перестаю жить дома у родителей и приезжаю домой только в отпуск по праздникам. Дело в том, что моя излишняя резвость и шалости дошли до предела, и никому в семье от меня не было покоя. То я запущу в голову брата деревянным кирпичиком, то выдерну стул, когда кто-нибудь из сестер хочет сесть, то подожгу целую коробку спичек на письменном столе моего отца или подпалю свечкой портьеру, одним словом, насколько я помню сейчас, я сделался совершенно нетерпимым и нуждался в постоянном надзоре. Один раз моя старшая сестра, увидев, что мы с ней в комнате вдвоем, в испуге закричала: «Подите сюда кто-нибудь, а то я одна с Ваней в комнате осталась!» Это было очень характерно. Отец не хотел отдавать меня пансионером в закрытое учебное заведение и решил поселить меня в семействе какого-нибудь воспитателя при учебном заведении, чтобы я, находясь в хороших условиях, мог поступить в среднюю школу. Отцу рекомендовали одного воспитателя – офицера 1-й московской военной гимназии А. Д. Бунина. Было решено отдать меня за год до вступительного экзамена, чтобы я мог подготовиться по тем наукам, которые требуются для поступления. Меня занимала перемена положения, и я безболезненно покинул родительский кров.

Я думаю, что эта перемена имела для меня много положительных результатов и хорошо повлияла на всю мою жизнь. Я продолжал шалить, но шалости мои приняли более осмысленную форму, и в кругу большого количества товарищей во мне стала вырабатываться самостоятельность, чего были лишены совершенно мои братья и сестры. Затем я был освобожден от вредного влияния в религиозном отношении. Дело в том, что у нас в доме жила одна старушка, которая была воспитательницей моей матери, некая Е. О. Берера. Мы ее называли по-французски «Bonne amie», а по-русски Боночка. Она была родом итальянка и католичка, но после одной серьезной болезни приняла православие и стала ужасной ханжой. Она взяла на себя наше религиозное воспитание, и так как мы ее любили и слушались, то ее ханжество имело на нас весьма вредное влияние. Она заставляла нас каждую субботу ходить ко всенощной и в воскресенье – к обедне. На первой, четвертой и седьмой неделях Великого поста мы должны были есть постную пищу, даже вместо коровьего молока нам давали миндальное. Постом она еще чаще таскала нас в церковь и заставляла слушать дома всякое ерундовое чтение «О житии святых», доводя нас до слез. Я лично мало поддавался этому влиянию, но мои старшие сестры стали не в меру религиозны. Стоя в церкви, я ужасно скучал, не мог дождаться конца службы и находил, что веселый, плясовой напев «Взбранной Воеводе» придуман оттого, что им кончается служба всенощной. Иногда я удирал из дому и потом лгал, что был в другой церкви. Впрочем, я иногда заходил в Андроников мужской монастырь и мне было даже занятно слушать, как монахи громко переругивались с одного клироса на другой. Это был монастырь, где совершенно не стеснялись. С площади в главные ворота открыто привозили целые полки́ пива; молодые горничные постоянно пропадали в монастыре; повар архимандрита, приходя в гости к нашему повару, рассказывал презабавные истории из жизни монастыря. Тем не менее постоянные религиозные объяснения и чтения Боночки, хождения в церковь и пример старших сестер вносили какое-то смутное чувство в мою детскую голову, и отъезд из дома сразу дал мне в этом отношении какое-то облегчение и установил другой взгляд на все религиозные обряды. Я помню, как в церкви на даче меня больно укусила оса в шею; при выходе я, еле удерживая слезы, рассказал об этом Боночке. «Ты, вероятно, плохо молился», – сказала она. «Я даже совсем не молился, а она меня все-таки укусила», – отвечал я.

Спасо-Андроников монастырь

Москва, Андроньевская площадь, 10

Монастырский комплекс, названный по имени первого игумена – Андроника, ученика Сергия Радонежского. Был закрыт большевистским правительством в 1918 году. До 1922 года на территории монастыря располагался один из первых концентрационных лагерей ВЧК, где массово расстреливали людей. В 1929–1932 годах была уничтожена колокольня монастыря, которую упоминает И. И. Рерберг. В 1927-м – некрополь, где были похоронены Андрей Рублев, воины, погибшие во время Северной войныи Отечественной войны 1812 года, основатель русского театра Федор Волков, меценат Павел Демидов, представители многих дворянских родов: Лопухины, Толстые, Волконские.

Возрождение архитектурного комплекса началось после войны, когда выяснилось, что Спасский собор монастыря – самое древнее сохранившееся здание Москвы. Иноком Андроникова монастыря был Андрей Рублев. Спасский собор был вновь освящен в 1993 году, в настоящее время в нем проводятся богослужения.

Один раз, когда мы жили на даче в Троицком, Боночка повезла меня и еще кого-то из детей на лошадях в монастырь Николо-Угреши. Дорогой нас застигла ужасная гроза, и мы промокли до костей. В монастыре мы остановились в гостинице и пробыли там два дня. Я помню, что в монастыре был монах, который лечил от бесплодия, и из Москвы к нему приезжало много женщин. В большом соборе монастыря на стене была картина Страшного суда, и на ней был изображен большой зеленый черт, державший на коленях маленького Иуду, в руках которого был мешок с надписью «200 000 р.». На другой стене были изображены двое граждан, причем один из них указывал пальцем на другого. У стоящего с опущенными руками торчала из глаза маленькая веточка с зелеными листиками, а из глаза гражданина с поднятой рукой выступало огромное бревно. О Николо-Угрешском монастыре у меня осталось одно светлое воспоминание – это замечательно вкусные просфоры, и жаль, что их не полагалось есть с маслом.

Когда я уже перестал жить дома и только в субботу приезжал в отпуск до вечера воскресенья, все-таки Боночка принуждала меня ходить в церковь, но я открыто протестовал, что вызывало у ней постоянные слезы.

Глава вторая

Двадцать второго сентября 1878 года мне исполнилось девять лет, а в октябре или ноябре этого же года я переехал в семью воспитателя А. Д. Бунина, который имел казенную квартиру в том же громадном старинном здании, где были размещены 1-я и 2-я военные гимназии. Здание это называлось Головинским дворцом; сооружено оно было в Лефортове еще в царствование Екатерины II и выходило своим передним фасадом на большое поле, сзади которого была Анненгофская, или Гофинтендантская, вековая сосновая роща. Предание гласило, что эта роща была посажена в несколько дней перед приездом Екатерины во дворец. В один момент за несколько минут небывалым по силе местным ураганом роща была снесена дочиста в буквальном смысле этого слова, потому что даже не пришлось выкорчевывать ни одного пня. Все деревья были вырваны с корнем, и оставалось только их распилить и увезти, чтобы на месте рощи осталось чистое поле. Я был свидетелем этого небывалого в Москве явления природы, потому что жил в то время недалеко от места катастрофы, в здании Лефортовского дворца на берегу Яузы. Кроме Анненгофской рощи сильно пострадал и чудный парк за Головинским дворцом. В этом парке, доходившем до самой реки Яузы, были вырваны все большие деревья, в большинстве своем роскошные липы и вязы, и остался один молодняк. Вы себе не можете представить, до чего мне больно было смотреть на это бессмысленное разрушение великолепного парка, в котором я чуть ли не ежедневно гулял в продолжение семи лет моего пребывания в среднем учебном заведении.

На воспитании у А. Д. Бунина кроме меня было еще двое юношей, поступивших уже в гимназию. Квартира состояла из анфилады четырех больших комнат, сеней с лестницей и длинной низкой комнаты над проездными воротами. Комнаты были перекрыты коренными сводами, а наружные стены были такой толщины, что окна помещались в глубоких нишах. Квартира была на первом этаже, не считая полуподвала, и окнами выходила на поле и рощу. Занятия мои состояли в решении арифметических задач по Евтушевскому, в изучении русской грамматики, в писании диктантов, ну и конечно, в чтении Ветхого завета и продолжались около пяти часов ежедневно. Вставали мы в шесть часов утра, в семь пили чай с молоком и французской булкой, в одиннадцать завтракали кашей и молоком, в три обедали и в восемь часов вечера пили чай с хлебом. Около девяти шли спать, причем я часто бегал на кухню и выпрашивал у кухарки кусочек хлеба и вареного мяса, которые я на сон грядущий ел с большим удовольствием. В свободное от занятий время ходил гулять или рисовал дома, копируя с журналов, и составлял рисунки для выпиливания. Каждую субботу я отправлялся домой в отпуск, и было заметно со стороны моих сестер и родителей усиленно ласковое обращение, причем я старался не шалить и не безобразничать, что мне не всегда удавалось.

Я был свидетелем этого небывалого в Москве явления природы, потому что жил в то время недалеко от места катастрофы, в здании Лефортовского дворца на берегу Яузы.

Зима прошла быстро и скучно, а на лето мы перебрались на дачу в подмосковное село Коломенское, где были расположены и лагеря военных гимназий. На даче занятия продолжались, но в свободное время было гораздо веселее гулять в интересных окрестностях села. Я помню громадные сады, густо засаженные красными вишнями, группу кедровых деревьев, скованных железными обручами, где, по рассказам, висела колыбель Петра I. Помню реку Москву с песчаным обрывом, где было так приятно прыгать вниз на мягкий песок. Помню архитектуру старинных церквей и ворот, а также место, засаженное акацией, где прежде находился большой деревянный дворец, который сгорел. Одна из церквей в Дьяковом овраге была очень оригинальна и во многом похожа на церковь Василия Блаженного на Красной площади Москвы. Эти постройки приписывают одному архитектору. Предание гласит, что когда царь Иван IV похвалил архитектора этих храмов, то тот ответил, что может построить еще лучше. Царь велел выколоть ему глаза, чтобы он никогда ничего лучшего не выстроил. В одной из башен хранились древние орудия пытки и цепи; я помню в одной из церквей восковую фигуру Христа в терновом венце и с палкой в руке; фигура эта была сделана в натуральную величину и помещалась в какой-то палатке из шелковой материи с галунами; впечатление было отвратительное.

Однажды хозяин избы, в которой мой воспитатель нанял три комнаты под дачу, пригласил нас к себе на чай. Стол был уставлен закусками и водкой, а нам, детям, дали шоколад в великолепных фарфоровых чашках. Потом я узнал, что многие крестьяне села Коломенского служат сторожами, уборщиками и камердинерами при Кремлевских дворцах и, очевидно, не видели ничего предосудительного в том, что «делились» с царем государственным имуществом. Тут же в Коломенском мне рассказывали о бывшем побоище между крестьянами и кадетами, которое произошло, кажется, при Александре II. Кадеты Первого московского корпуса залезли в сад воровать вишни; одного кадета крестьяне поймали и хотели вести к начальству, но другие кадеты за него вступились, и поднялась драка. Из лагерей и из села побежали к обеим сторонам на помощь, толпа озверела, и началось побоище. С обеих сторон были убитые. В наказание за это кадетские корпуса были переименованы в военные гимназии, и только когда я был уже в третьем или четвертом классе, снова стали называться корпусами. Разница однако состояла только в том, что вместо кепи нам надели фуражки, а младший, средний и старший возрасты стали называться третьей, второй и первой ротами.

Осенью я благополучно выдержал экзамены, поступил в военную гимназию и надел первый форменный мундир, шинель и кепи с кокардой. Я продолжал жить у воспитателя А. Д. Бунина и числился в гимназии приходящим, посещая регулярно все занятия. Наш день был распределен так: вставали мы в шесть часов утра и собирались в класс на утреннюю репетицию от семи до половины восьмого, затем выходили на полчаса на прогулку, причем зимой выбегали на воздух в одних мундирах без шинелей. От восьми до двенадцати четыре урока по часу и затем от часа до трех еще два урока. В три часа обед и затем прогулка и игры на воздухе до шести часов вечера. В шесть часов опять в классы на вечернюю репетицию, за которой мы под наблюдением воспитателя готовили уроки до восьми часов. Затем чай и в девять часов спать, причем на раздевание, умывание и разговоры не более часа, в десять часов должна быть тишина, а я, как приходящий, после вечерней репетиции возвращался к Бунину. Заведенный порядок не изменялся за все время моего пребывания в гимназии и потом в корпусе. Только последние два года, в шестом и седьмом классах, я жил уже в самом корпусе и иногда заходил по старой памяти к А. Д. Бунину, о котором у меня до сих пор остались самые лучшие воспоминания, несмотря на всю его строгость.

Воспитателем моего класса был К. П. Смысловский, штатский, как и многие другие воспитатели и преподаватели, о которых мне непременно хочется рассказать в своих воспоминаниях. Учитель математики и геометрии Н. В. Флейшер, чудак и балагур; он вызывал кадет непременно с какими-нибудь прибавлениями: «Господин Головин, иди сюда», «Беловенец – подлец, выходи», «Глинка, мой друг, отвечай», «Рерберг Иван Иванович, докладывай» и т. д. Перед его приходом мы тоже шутили и писали на доске по-немецки: «Дизер ман ист ейн Флейшер». Он относился к этому добродушно и приказывал: «Дежурный дурак, сотри». Несмотря на свои чудачества, Флейшер был очень хорошим преподавателем, и мы его любили.

Ряднов – офицер, учитель географии, отличался тем, что прекрасно чертил на доске карты, а когда спрашивал учеников приготовленные уроки, постоянно читал газету и ничего не слышал, чем мы, конечно, пользовались и иногда вместо урока вставляли фразы, не имеющие никакого отношения к географии; хорошие отметки получал тот, кто хорошо чертил. Ряднов был страшным патриотом и написал свой курс под названием «Родиноведение».

Боголепов, старик, учитель русского языка; помню, как он нам советовал больше читать и рассказывал, что когда он молодым бывал в обществе, то старался всегда что-нибудь сказать из прочитанного «и все были довольны».

А. Ф. Спасский, который жил на Спасской улице в доме Спасского, учитель истории, никогда не садился и ходил по классу, заложив руки назад. Он рассказывал на уроках слишком точно по «Истории» Иловайского и заставлял учить наизусть хронологию, не сопоставляя исторические события по различным государствам, потому мы и не знали, что делалось во Франции во времена Ивана Грозного или как вела себя Англия при папе Борджиа в Италии.

Чугаев – прекрасный учитель физики. Он необыкновенно ясно объяснял физические явления и законы, демонстрировал физические приборы и неудивительно, что на его уроках не было шалостей. Если кто-нибудь начинал безобразничать, то он не кричал, не наказывал, а только удивленно смотрел; шалуну становилось совестно, и он утихомиривался.

Генерал Падлов, старый учитель русского языка, которого я застал только при моем поступлении в гимназию. Падлов отличался исключительно некрасивым лицом, и когда его, еще молодого, должны были произвести в офицеры из юнкеров, Николай I, увидев его, сказал: «Он испортит мне своим лицом состав офицеров, – и, подумав, продолжал: – Произвести его в офицеры и сейчас же назначить преподавателем в Первый московский корпус, пусть учит детей». И вот с молодых лет до самой смерти Падлов учил детей русской грамоте.

Падлов отличался исключительно некрасивым лицом, и когда его, еще молодого, должны были произвести в офицеры из юнкеров, Николай I, увидев его, сказал: «Он испортит мне своим лицом состав офицеров, – и, подумав, продолжал: – Произвести его в офицеры и сейчас же назначить преподавателем в Первый московский корпус, пусть учит детей».

Француз Керков великолепно рисовал и оставлял на кафедре после урока свои рисунки; мы нарочно подкладывали ему бумагу и мягкий карандаш.

Немец Вейцлер всегда называл не знающего урока «Гусина голов» и это стало его прозвищем. При входе в класс дежурный кадет подходил с рапортом и обязан был называть его «Ир экселенц».

Священник Смирнов, сын которого был моим одноклассником, постоянно его преследовал; за незнание урока он драл сына за ухо и ставил на колени перед всем классом, чего никогда не делал с другими учениками. Мы не любили попа и постоянно над ним смеялись. Когда он объяснял фразу «Не заботьтесь о завтрашнем дне, довольно для каждого дня своей заботы и т. д.», то спрашивал нас, как же мы готовим на зиму варенье, соленье и маринованье, не грех ли это? И пояснял, что это не грех, так как зимой мы не можем достать свежих ягод и фруктов. Кто-то из кадет принес из дому «Физику» Гано, где в статье о звуке сказано, что звук имеет свойство усиливаться и что в горах бывает достаточно человеческого голоса, чтобы заставить скатываться мелкие камни. Этим следует объяснить разрушение стен иерихонских при трубном звуке, что приписывается чуду. Конечно, нам было достаточно только прочесть это, и мы полетели с «Физикой» Гано к попу и указали ему «на ересь». Поп был так озлоблен, что сейчас же побежал к директору корпуса, и был издан приказ, который запрещал иметь книгу «Физики» Гано под страхом исключения из корпуса. Я думаю, что у нас не было ни одного кадета, который не смеялся бы над попом и над директором и не стоял на стороне Гано. На исповеди поп допрашивал наши грехи, а затем доносил директору все предосудительное.

Одним из учителей гимнастики и фехтования был А. В. Убранцев; он, совсем бодрым стариком, живет в настоящее время по соседству с нашей дачей.

У нас было еще много учителей и воспитателей, но они были или уж слишком обыкновенными, не стоящими внимания людьми или обладали отрицательными качествами, которые мне и вспоминать-то нет желания.

Здание, в котором помещался наш корпус, было чудесным. Со стороны поля и Анненгофской рощи была расположена парадная наружная лестница, которая через тамбур вела в вестибюль с двумя широкими маршами лестниц во второй этаж. Перила лестниц были украшены медными касками и щитами, всегда начищенными до полного блеска. Швейцар был всегда в красной ливрее и фуражке, а по большим праздникам надевал треуголку и брал в руки булаву с медным шаром сверху. На обширной площадке лестницы во втором этаже было три двери. Дверь налево вела в квартиру директора, дверь направо – в лазарет и католическую церковь с органом, дверь прямо – в две приемные комнаты, из которых одна служила для уроков танцев с артистом Большого театра Литавкиным и для музыкальных занятий. За приемными шла громадная комната с двумя рядами колонн – столовая; в ней не только свободно усаживались за столами между колоннами и окнами все кадеты корпуса, но еще с двух сторон оставались большие площади. С одной стороны столовой – дверь в церковь, а с другой – гимнастические приборы: канаты, шесты, лестницы, заборы и прочее.

За столовой была буфетная комната с лестницей в первый этаж на кухню. За буфетной – три большие спальни кадет старшего возраста, а за спальнями – громадный двусветный зал, так называемый Тронный зал, который имел квадратную форму, и сторона квадрата равнялась длине Колонного зала Дома союзов. Зал этот был настолько велик, что перед празднеством коронации Александра III в нем писали сразу четыре декорации на сцену Большого театра. В зале стоял на мраморном пьедестале бюст Михаила Павловича, брата Николая I, с надписью «Благодетелю». Какая злая ирония в этом лаконичном определении, когда мы знали, что он засекал кадет до смерти в свою бытность начальником кадетских корпусов. В начале революции был в здании пожар, и удивительные деревянные стропила, перекрывавшие этот зал, погибли. В настоящее время зал разделен на два этажа и мелкие помещения.

Когда в корпусе устраивались танцевальные вечера и балы, то в Тронном зале собиралось несколько тысяч человек, и танцевать было просторно.

В третьем этаже были расположены спальни и классы второй и третьей рот. Спальня второй роты, состоявшей из третьего, четвертого и пятого классов, помещалась над столовой и тоже имела два ряда колонн.

Кроме обширных спален, рекреационных залов и классов были классы специальные. Рисовальный класс с амфитеатром скамеек имел массу рисунков для копирования и коллекцию гипсовых геометрических фигур. Естественный класс – с человеческим скелетом под стеклянным колпаком и с массой шкафов, наполненных моделями животных, птиц, рыб и разборными фигурами цветов. Физический кабинет – с большим количеством всевозможных физических приборов и машин. Мы всегда были чрезвычайно заинтересованы, когда урок проходил не в обычном классе, а в специальном, но, к сожалению, это бывало нечасто.

Кормили в корпусе очень плохо. Утром давали кружку жидкого, неопределенного вкуса чаю с половиной французской булки. Завтракать, пока была гимназия, в столовую даже не водили, а на грязных столах рекреационных залов раскладывали без скатерти по два ломтика черного хлеба и по одной маленькой сухой котлетке или пирожок с жилами от мяса. Продукты эти приносили в корзинах, и дядьки грязными руками раскладывали их на столы; рядом с хлебом сыпали щепотку соли.

Обед состоял из жидкого супа, котлеты, куска говядины или печенки на второе и сладкого: кисель, пшенная каша с изюмом, подслащенные макароны; вечером – снова напиток, называемый чаем, с полубулкой. Все это давалось в таком ограниченном количестве, что мы постоянно чувствовали голод и пополняли желудок водой, после каждого урока перед краном образовывалась очередь. Почему-то когда гимназии переименовали в корпуса, нас стали кормить несколько лучше, но все-таки плохо. Завтракать нас стали водить в столовую, котлеты стали давать в каком-то белом соусе, к меню прибавили гречневую размазню с маслом и кофе с пеклеванным хлебом, в котором кроме изюма всегда попадались мелкие камешки.

Все это давалось в таком ограниченном количестве, что мы постоянно чувствовали голод и пополняли желудок водой, после каждого урока перед краном образовывалась очередь.

Во время нашей утренней прогулки по углам прятались, как мы их звали, фараоны, мелкие торговцы с калачами, сайками, кренделями и халвой; счастливы были те, у кого имелся гривенник или пятачок на калач, который мы уплетали за обе щеки.

Наш эконом никогда не решался появиться в столовой во время обеда, и, когда он принужден был прийти по вызову начальства, мы встречали его громкими криками «котлета» и бросали в него корки хлеба.

Во время послеобеденной прогулки от трех с половиной часов до шести мы все время были заняты играми. Зимой – катание с гор, коньки и снежные крепости с яростными штурмами, а в теплое время, весной и осенью – городки и излюбленная нами лапта. Игра в городки сохранилась и до сих пор, но в то время она разыгрывалась много «тоньше». Форма и размер городка были строго определенные. Палка, которой выбивались городки из аккуратно очерченных квадратов, выбиралась по возрасту и силе играющего. Мы определили, что лучшей битой была палка от распиленной оглобли; она имела выгиб, лучше вращалась в воздухе, и в ударе был расчет, чтобы по городкам била выпуклая сторона палки. Игра в лапту теперь совершенно забыта, между тем она очень интересна и полезна для физического развития. Разве ее можно сравнить с глупым перебрасыванием мяча через веревку при волейболе!

Для игры в лапту играющие разделялись поровну на две партии. Одна партия была в поле, а другая занимала две крепости в расстоянии ста или ста пятидесяти шагов одна от другой. Принадлежностями игры были маленький литой резиновый мячик и лапта. Из крепости лаптой подавали мяч, и в тот же момент надо было перебегать из одной крепости в другую, а стоящие в поле, поймав мячик, должны были попасть в бегущих. Подбитый бегущий попадал в плен. Каждому из крепости надо было перебежать в другую и вернуться назад. Если больше чем половина партии успела перебежать, то она выигрывала и оставалась в крепости, если же половина была в плену, то вступала в крепость партия, которая была в поле. Если кому-нибудь из находящихся в поле удавалось поймать мячик на лету, т. е. пока он не коснулся земли, то его партия сразу выигрывала.

Вспоминаю некоторые из наших многочисленных проделок и шалостей; говорю «некоторые», потому что большинство из них были неостроумны, жестоки и указывали на ту низкую степень развития и воспитания, которую дети получали дома. В первый и второй кадетские корпуса принимали детей дворянских семей, и эти дети были живыми примерами вырождения этого класса. Не говорю уже о внешнем виде многих кадет: маленького роста, плохо сложенные, с уродливыми лицами, с постоянными прыщами, с типами самых разнообразных национальностей. До третьего класса, т. е. до тринадцати- и четырнадцатилетнего возраста, некоторых кадет клали спать отдельной группой на соломе без матрасов, потому что ночью не по болезненному состоянию, а только по дурной привычке они проделывали то, за что мы бьем глупых собак и кошек.

Таким типам ничего не стоило утопить мышь в чернилах или засунуть живую лягушку в чернильницу преподавателя и затем хохотать, когда лягушка прыгает и оставляет пятна на кафедре. Один раз они привязали конец веревки к ногам вороны, а другой конец – к хвосту кошки и пустили их на волю.

Когда кто-нибудь из кадет проигрывал пари в споре или был побежден в игре, ему «загибали салазки», для чего клали на скамейку на спину и поднимали ему ноги; вторая степень была «загибание салазок с проявлением личности», тогда человека складывали пополам так, что между ног приходилось лицо, для третьей степени мелом рисовали очки на «мадам сижу» и затем «чистили» штаны хлопками ладошкой.

Когда готовили постели ко сну, то многие любили подгибать нижний и боковые стороны простыни и одеяла под матрац и делать мешок, в который они залезали сверху. Чтобы «насолить» такому любителю, в его отсутствие складывали верхнюю простыню пополам и укрепляли концы к подушке. Когда он быстро нырял ногами в свой мешок, то мог сделать это только наполовину, так как упирался в петлю, не мог выдернуть из-под себя простыню и путался в западне; для большего неудовольствия под простыню пускали несколько десятков майских жуков.

Если кто не знал урока и боялся получить единицу, то прятался под возвышение кафедры преподавателя и смирно лежал там целый час. Преподаватель делал в журнале отметку против фамилии отсутствующего, но чернила кафедры всегда были нашего приготовления и совершенно обесцвечивались от слабой соляной кислоты: уроки химии шли нам впрок.

Однажды мы нарисовали и вырезали из бумаги несколько чертей, укрепили им для тяжести на животах кокарды и привязали за головы нитками, которые пропустили за картами на задней стене класса; дергая за нитки, можно было чертей поднять и заставить плясать. Для первого сеанса мы избрали урок Флейшера, рассчитывая на его добродушный характер. Но дело повернулось иначе, Флейшер был не в духе и велел позвать воспитателя. Нам было объявлено, что до указания виновных весь класс будет сидеть без отпуска. Дело было в среду, и до субботы времени для принятия решений оставалось достаточно. В пятницу, во время вечерней репетиции первый встал и заявил, что он рисовал одного черта, второй заявил, что раскрашивал черта, третий – вырезал, четвертый – тянул и т. д. На лице нашего воспитателя появилась улыбка, он понял нашу хитрость, выругал нас дураками, и инцидент был исчерпан.

Попу мы задали вопрос: «Может ли Бог сотворить такой камень, который бы он сам не мог поднять?» Если не может сотворить, – значит не всемогущ, если сотворит и не может поднять, – тоже не всемогущ; как не верши, а всемогущество божие было опорочено. Поп сделал грозное лицо, но не жаловался, потому что сам не мог разгадать этой загадки.