Друзей как таковых у меня не было. Мыслей копилось с избытком. Делиться ими впрочем, я не желал, и так вышло, что я стал вести длинные беседы сам с собой. Это уже не простой внутренний диалог или полёт фантазии, или воспоминания минувших событий, это действительно прямое их обсуждение с кем-то внутри. Просто одним днём начал беседовать с диковинным соседом внутри себя. Не знаю, что могло побудить этому явлению начало. Возможно, это и есть жизненная первопричина смысла жизни – неожиданно удивлять человека, ужасать его, восхищать, заводить в тупик.
Внутреннему чуду я дал имя, чтобы понимать: кто есть кто – для этого действительно была причина. С понятием «множественная личность» я мельком был осведомлён, по этой причине я и создал имя внутреннему феномену. Моего дружелюбного соседа стали звать Яков Петрович.
Мне нравилось общаться с самим собой, точнее говоря с Яковом Петровичем. Яков Петрович довольно начитанный человек и хороший собеседник. Мы иногда могли изрядно поспорить, иногда наоборот, согласиться друг с другом во взглядах и мнениях. В чём-то он умнее меня – и это абсолютный факт. Видимо он черпает многое из моих подсознательных знаний, недоступных мне. У него в распоряжении целая библиотека всевозможных книг, которые мне удосужилось прочитать и поэтому я ему в этом завидую.
И тогда, поразмыслив, я пришёл к тому, что мой спор, после того случая с девочкой – это и был спор между мной и Яковом Петровичем. Только вот кто из нас был обвинителем, а кто адвокатом, понять трудно, так как наши с Яковом Петровичем голоса звучат одинаково.
5
Трудность возникла и поставила передо мной труднейшую дилемму. Оказалось, что Юля не может иметь детей – по словам доктора, по своей физиологической особенности она была бесплодной. Атмосфера в доме стала депрессивно-серой. Былая страсть нашего брака растворилась после заключения доктора. Дилемма ясно гласила: или любить Юлю по-прежнему, или расстаться навсегда во имя своего будущего поколения. Тогда же проявился отчётливый глас Якова Петровича:
– Необходимо прервать этот брак ради твоей природной миссии, ради тебя самого, ради всего твоего и всего людского рода. Ты прозябнешь в этом мире как мимолётное дуновение заблудшего ветра и после тебя, тебя уже не будет.
– Всё верно, это всё верно, но как же любовь? – отвечал ему я. – Как же это чувство, которое нельзя вырвать из души? А если и вырывать, то только вместе с сердцем.
– Будь сильным, ты всегда был сильным. В любом случае решать только тебе, но запомни: я – твой союзник, не твой недруг – и я несу обдуманную правду.
– Нужно думать над этим, и основательно думать. В чём-то ты всё-таки прав. И эта правда меня пугает.
Предстояло серьёзно задуматься. Юля понимала моё гнетущее состояние, понимала, что моя совесть – это сейчас была моя любовь к ней. Я стал пить, отнюдь не ради желания позабыться, наоборот, ради железного смысла решить всё сейчас. Нельзя передать свои чувства по этому поводу, когда приходиться прибегать к таким вещам как: расставить все «за» и «против» или попросту рассчитать считалочку, как будто я выбираю цвет обоев в доме и из всех разновидностей осталось два варианта, и я отдаю своё решение фатальному случаю.
У меня тогда появилось наваждение, может быть я сделал роковую ошибку, отдавшись ему, всё-таки что случилось, то уже случилось. Я решил встать ранним утром и дать волю своему настроению, которое никогда нельзя предрешить – просто, как я пожелаю в тот момент, так оно и будет. Всё отдать в лапы фатума, в который моя вера всегда была размыта и скорее скептична.
Я встал с ужаснейшим настроением, и решение единогласно гласило: разорвать всю связь с этой женщиной. Максимально прямо до хладнокровности я изложил ей свою немногословную речь:
– Вымётывайся из дома и чтобы я тебя больше не видел! – Хотя отчасти я не могу быть уверенным в авторстве этих слов – пожалуй, эти слова принадлежали Якову Петровичу.
Она всё понимала и возможно ожидала этих слов – одного из вариантов моего суда над ней. Собрав свои вещи, она улыбнулась, стоя в прихожей, поцеловала меня в щеку и сказала:
– Прощай, мой милый друг.
6
Ранним утром или поздней ночью я сидел в глубоком уединении и ел просроченные омары, оставшиеся после последней пьянки. Вёл беседу с неугомонным Яковом Петровичем на какую-то метафизическую тему. Яков Петрович вошёл в мою жизнь и более не являлся для меня необыкновенным явлением. Мы банально перекидывались фразами и, в общем-то говоря, были в неком потерянном состоянии. Счастливая семья в мгновение преобразовалась в две расколотые половинки одного целого. Это так и было: я и Юля были одним целым, – а теперь я как трёхлетний ребёнок небрежно разбил это целое вдребезги.
Моё нутро полыхало гневом, но я не срывался; я не выплёскивал эмоции наружу, не концентрировал их в определённой области, а копил их в себе и всё-таки делал это зря.
– Стоит повеселиться, расслабиться, снять гнетущее напряжение, можно сменить обстановку, – начал Яков Петрович.
– Это всё тщетно и… наплевать я хотел на напряжение. Я дичайший придурок, если ты успел это заметить. Мне надо возвратить моё прошлое… мою Юлю, – отвечал я.
– М-да, я думаю, что ты ошибаешься, мой друг. Ты сделал правильный выбор, взвесил все доводы и принял решение. Не следует усложнять всё. Нужно время, чтобы отойти от чего-то и примкнуть к чему-то; этот жизненный кризис, выход из него зависит от тебя. Неужели ты настолько глуп и неспособен разумно размышлять?
– Ты неправ и ничего не ведаешь в чувствах. Это необъяснимые вещи. Любящий человек должен быть неразумным, ведь ты прекрасно понимаешь, что чувства по своей природе неразумны.
– Ты меня ещё поучи. Я больше твоего знаю, а потому ты меня должен слушаться.
– Тебя слушаться? Ты – какой-то побочный эффект моего тела – что-то ещё можешь высказывать мне? спорить со мной? Сгинь!
– Давай, покричи, покричи – тебе надо выплеснуть всю накопившуюся ярость, чувственные остатки любви, горечь. Давай, покричи.
– Заткнись…
– Покричи, – тебе это необходимо, иначе с ума сойдёшь. Крыша поедет, не успеешь остановить.
– Я сказал: замолкни! Убирайся из моей головы, проклятый!
– Ты же знаешь, что я никуда от тебя не денусь. Я – часть тебя, ты – часть меня; словно две половинки одного целого. Пусть ты изойдёшься в истерике, будешь хныкать в негодовании – мы неразлучны.
– Да?! Ты уверен?
– Больше чем…
– Смотри. – Подскочив из-за стола, я начал долбить своей головой в стену, со всей силы, не ощущая боли. В голове всё тряслось, искры в глазах разлетались в разные стороны – я внезапно вконец обезумел. Потом остановился и сел на стул. Ощущая пульсирующую боль в области лба, я взялся за голову и побежал в ванную.
Я смотрел на себя в зеркало и не узнавал: видел иного, чем я – всё поменялось: и лицо, и выражение глаз, скулы немного впали, круги под глазами отлично дополняли моё бледное лицо. Изо лба медленно шла кровь и с выступов бровей капала в раковину. Передо мной стоял похожий на меня человек, до боли в сердце знакомый, как мимолётноё дежавю. Яков Петрович вновь заговорил.
– Ты выбрался из неприятностей и тебе живётся лучше, ты стал ценить простые вещи, – начал Яков Петрович. – Жизнь всегда заставляет человека терпеть боль, быть счастливым – ведёт его по пути, который покажет истинное значение человека. Поэтому, говоря о боли и неудачах, как о самом страшном зле, человек привирает, маскирует правду. Боль – неотъемлемая часть жизни, она есть всегда, к ней нужно привыкнуть и принимать за должное, как и состояние счастья и веселья, как последствие испытаний жизни. С другой стороны, боль выводит человека из зоны комфорта, и, по мнению человека, действует деструктивно. Таков стереотип, сложившийся в процессе формирования человека: он верен относительно первостепенной значимости боли. Ныне боль является, как фактором разрушения, так и попросту личным критерием отношения к реальности. Планка терпения боли – это именно критерий, основанный на силе воли, определяющий опыт человека, его мудрость, его отношение к испытаниям жизни.
Я сидел и слушал его, верил ему и чувствовал его независимость, силу и… власть во мне – меня это пугало. Кто он? и зачем он во мне? Он мне помогает, или он стремится свергнуть меня с правления моей головой, воцариться надо мной – и тогда… я стану Яковом Петровичем? А слышит ли он сейчас мои вопросы самому себе? – масса вопросов в моей голове не давали мне покоя. Я то спал, то мучился бессонницей и слушал речи Якова Петровича, уже более не отвечал ему, а просто – слушал.
– Весь мир – единый храм с небесным куполом, с нетленными законами, с наречёнными священниками и патриархами, якобы владеющими компетенцией вымышленной истинной мудрости и получающими вип-места в покоях Элизиума. Самозванцы! Все священники самозванцы! либо фанатики, что тому хуже, – вновь гласил Яков Петрович. Теперь он звучал эхом, и если я не вёл с ним диалог, то он говорил это тоже без адресата, как бы в стену.
7
Я основательно обдумывал свою вспыльчивую неприязнь к Юле в течение нескольких мучительных дней. Не то чтобы было много чего обдумать или это выходило сложно – нет, просто настроение бросало в крайности, как на американских горках: то стремительные восходы, вплоть до физического ощущения возвышенности чувств, то падение в глубочайшие ямы, мерзкие, удручающие до того, что мерк дневной свет в глазах. Всё сменялось быстро, без прелюдий, без жалости ко мне – это было трудностью к подступу решения моей проблемы.
А проблема действительна была. Я анализировал и всё-таки осознавал абсурдность мира без Юли, понял всю притягательность моей любви к Юле. От любви ведь нельзя отказаться; ею трудно, почти невозможно управлять. Кто это может – тот, наверное, практически бездушный человек.
Раньше я думал совсем иначе. Думал, что люди, однажды полюбившие друг друга, должны всегда быть неразлучными. Чем чаще я видел влюблённых людей вместе, тем они отчётливее врезались в мою память именно парой – порознь я их представить никак не мог. Настолько ли я был наивен или видел в людях априорный идеал – не знаю. Мне хотелось, чтобы так было. Мне грело душу чужое счастье: счастливые люди делились этим счастьем со мной, знали они об этом или нет.
Теперь всё стало другим, и мне не видится в людях идеала. Их чувства стали вычурными, а проявления их причудливыми. Объект любви теперь тщательно отбирается и с лёгкостью меняется. Осталось ли место любви во всей этой аффектированной волоките чувств?
Так или иначе, я чувствовал любовь. Мне не нужен был для чувств разум, ведь как мне припоминается мысль одного великого человека: половой инстинкт сублимируется до любви. Такое лаконичное объяснение этого чувства придаёт любви естественность, а также человечность. Но это скорее слишком банальные истины, однако, объяснить достоверно, со всей полнотой, это высшее чувство нельзя.
Какой бы Юля не была ущербной для моего испещрённого будущего, я хотел её видеть в моей жизни и именно поэтому следовал зову высшего полового инстинкта – любви. Правильное ли это решение или нет, я не знаю – я всего лишь человек.
8
Юля снимала квартиру в затхлом бараке – притом, что это был наиболее благоприятный вариант, и по цене, и по условиям. В этом была моя вина, я чувствовал вину, совесть теребила струны нервов и играла на них басистый реквием.
С одной стороны Юлиной квартиры жил самый обыкновенный сосед. Впрочем, обычный он был по своему внешнему виду и образу жизни, но никак не по личной обстановке, более локальной. Жил он один со своим сыном первоклассником. Жена его погибла незавидной смертью: была изнасилована и жесточайше избита перед своим же домом. По наступлению сумерек у дома всегда было мрачно; фонарь не горел, и не было видно ничего. Поэтому она и пролежала в снегу у самого дома до рассвета, а её же муж не углядел в снегу её тела, когда шёл домой с работы. Помимо этой катастрофы, клеймом присутствующей в их жизни и постоянно заставляющей горевать о прошлом, была другая. Этот сосед бил своего шестилетнего сына по поводу или без повода. Просто хотел его уничтожить, медленно, растягивая удовольствие. Я думаю, он видел в своём сыне себя и, как из того следует, мечтал о Великом саморазрушении. Видится здесь вина обстоятельств пережитых ими, пошатнувших психику соседа.
С другой стороны квартиры Юли жили алкоголики, как и сверху. Не просто алкоголики, а заядлые, прожженные. В квартирах стоял вечный смрад; грязь на полу походила на рассыпанную землю; жёлтые обои, ободранные, пропитанные жидкостями всякого рода и всё в подобном духе. Внутри всегда собирались артели аморальных, придонных представителей. Нередко происходили драки на разной почве, нередко посреди ночи.
Это не был особенный дом – всё обстояло глобально. Такой «порядок» существует в каждом городе, на который приходится добрая часть домов. Ничего особенного: подсчитав сумму, можно вполне назвать это тенденцией; не большинство, но и не то количество, которое можно назвать незначительным. Потому ли не странно звучит: ничего особенного? Как оно звучит, после всего рассказанного?
Юля находилась в этом обителе порока, эксцесса, смрада, вони, грязи, тараканов, клопов, неблагополучия и прочего.
Я шёл с серьёзным видом и прокручивал слова, фразы в моём воспалённом мозгу – пытался найти общий язык с собой и сделать заготовку предстоящего объяснения и по возможности дальнейшего диалога.
Всё было неважно и просто ненужным, так как когда я позвонил ей в дверь, и она её открыла, то неподдельно радуясь, бросилась в мои объятия. На этом фоне безысходности и упадничества я выглядел благородным рыцарем: от меня шёл запах цивилизации и настоящей счастливой жизни.
9
Мы стояли в обнимку в прихожей и не говорили друг с другом. Чувствовался её запах, вскруживший мне голову, и тогда я начал корить себя, какой я есть, корить Якова Петровича, корить всё на свете, что не давало мне с Юлей обыкновенного человеческого счастья.
Затем мы посмотрели друг другу в глаза, она погладила меня по щеке, и в тот момент я почувствовал перед ней стеснение, словно она мне совсем чужой человек.
– Прости меня, – вымолвил я.
Она кивнула, однако это не означало утверждение. В её глазах виднелась боль, моё предательство и её недоверие ко мне. Это было по-настоящему справедливо.
Многое в мире происходит честно и справедливо, по велению природной задумки. Испарившаяся вода взмывает паром в небо, затем проливается на землю. И вроде бы: вода вверх – вода вниз, из земли и в землю, – но высушенное растение, от слишком интенсивного испарения таким образом не вернуть. Вроде бы всё логично, но природа задумала другое. Нельзя вытянуть из него всю воду, а потом влить назад как ничего не было – нельзя забрать и отдать. Поэтому они высыхают раз и навсегда – реанимация бесполезна. Как и человеческое извинение не придаст жизни, высушенному яростью, сердцу.
Мы сели на её простую панцирную кровать. Я осматривал всю обстановку и проклинал себя всё больше и больше; Юля начала собирать вещи, в то же время странно поглядывала на меня пугливым взглядом, натянуто и глупо улыбалась. Яков Петрович начал вести пропаганду своей точки зрения насчёт данной ситуации. Он никаким образом не заглушался мною, всё искушал меня поддаться ему и сделать так как он просит.