Ты ворвалась в мою жизнь непрошено… Всё, возможно, будет не так, уж, и плохо!

От мужчин Олеся шарахалась, как от чумы. А от особо назойливых прикрывалась своим замужеством. С Сергеем они так больше и не увиделись. Он поначалу писал письма, потом прекратил, так и не получив от неё ни одного ответа. А через три года её вызвали в военкомат и вручили уведомление о гибели мужа. Она искренне по нему горевала и очень жалела, что они так и не поговорили по душам. Но и этого уже не случится никогда. К своему стыду, через месяц поняла, что отпустила от себя эту ситуацию. И жизнь вошла в рутинную колею…

И вот новое столкновение её жизни с Кириллом. Что оно ей принесёт? Если бы не острая нужда в работе по специальности на хорошем месте, она бы убежала от него без оглядки. А с другой стороны, он вроде её не узнал, да и пересекаться по работе они не будут. И то, что ставка декретная – тоже хорошо! Ольга Ивановна сразу Олесю предупредила, что работа на полгода, год от силы. Зато появится запись в трудовой книжке, с которой в Москве будет уже гораздо проще устроиться на престижную высокооплачиваемую работу. А за эти полгода-год можно будет сделать какие-никакие накопления на будущее…

И вообще – её ещё не взяли. Может и не возьмут. По реакции начальника в конце разговора она ничего не поняла. И Олеся махнула рукой – пусть будет, как будет! Ей сорок пять, и она уже не та девочка, которой была, по сути, в свои двадцать пять. Многое что повидала и испытала. Прорвёмся!

Кирилл разговором с Олесей остался не доволен. Больше не довольным собой, чем, собственно, самим разговором. Ну, не узнала она его, ну и что? Двадцать лет прошло, как-никак. Мог бы и сам ей напомнить, но почему-то жаждал, чтобы первой раскололась она. Это бы было подтверждением того, что его мальчишеская любовь всё-таки что-то для неё значила. А так получалось, что ничего. Сам-то он много раз о ней вспоминал за это время? Ну, побузил первое время, а потом – ничего, улеглось. То-то!..

Олеся долго его не замечала. Он так измаялся от своей любви, что даже начал крапать стишки. Вернее, переделывал чужие. Сначала нашёл то, первое стихотворение, которое заворожило девчонок в классе, и подогнал под себя. Он и сейчас его помнил:

Ты ворвалась в мою жизнь непрошено,

О моей беде не скорбя,

Ты, конечно, очень хорошая,

Если я полюбил тебя.

Ясноокая, голубоглазая,

Жизнерадостна и резва,²…

Чёрт! А дальше как? Забыл или дальше ничего не было? Он помнил, что всё стихотворение под себя подогнать не получилось, но, кажется, всё-таки какие-то строчки ещё были. Надо же – «ясноокая»! Откуда такое пышное слово в лексиконе восемнадцатилетнего сельского парня?

Прорыв в их отношениях произошёл в конце учебного года, где-то перед экзаменами. Лесечка вообще ходила последнее время на уроки какая-то странная, воздушная, неземная. Если бы он не влюбился в неё с самого начала, то сейчас влюбился бы однозначно. В какой-то момент их взгляды встретились, и он увидел в них такую растерянность, от того, что она, наконец, увидела его, что ему стало так жарко, хотя, казалось, жарче и быть не может – на улице в тени +35, а на солнце и того больше. Ученикам даже разрешили не носить школьную форму, а одеваться полегче. Так что классы запестрели разноцветными футболками с короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов.

С тех пор он ощущал себя вместе с ней заговорщиками, которые одни на всём белом свете знают страшную тайну, и никому никогда её не выдадут. Даже когда она боролась с собой, пытаясь опять сделать вид, что не замечает его, он только сочувственно улыбался – конечно, ей труднее. Она – учительница, он – её ученик. Но – ничего! Скоро закончатся экзамены, и мы станем просто мужчиной и женщиной, которые любят друг друга. И тогда нам никто не указ – ни директор, ни сельсовет. Потерпи, Лесечка!

Весь класс веселился на выпускном, а Кирилл с нетерпением ждал его окончания. На последнем танце оттёр всех кавалеров от Олеси и по-хозяйски прижал её к себе, насколько это было позволительно. И потом, как само собой разумеющееся, пошёл провожать её домой.

Они шли по тропинке вдоль ручья, над которым стелилась предутренняя дымка. Пахло свежей травой, отдохнувшей от дневного зноя. Ни птицы в лесу, ни петухи во дворах ещё не проснулись. Было очень тихо. Ничего этого Кирилл не замечал, потому что говорил о своей любви. Но, когда потянулся к Олесе за поцелуем, она его остановила. И начала менторским тоном отчитывать его. Он ещё какое-то время по инерции слушал её, не понимая, что она говорит, а потом до него стал доходить весь ужас смысла её речи. Он и тогда-то не различал слов, а больше среагировал на тон, а сейчас и подавно не помнил, какими словами она отшила его. Что-то типа: «молоко на губах не обсохло», «большая разница в возрасте», «прежде надо стать мужчиной», «твёрдо встать на ноги», «получить образование», ну и прочая банальщина.

Он непроизвольно сделал шаг к ней, чтобы утопить эти ненужные слова в поцелуе, чтобы она растаяла в его руках, как таяли все его предыдущие женщины, но она испуганно отскочила, выставив вперёд одну руку, а второй закрыла свой живот и произнесла: «Я замужем! У нас будет ребёнок!» И вот эти-то слова врезались в его память навсегда.

И тут на Кирилла навалилось всё разом: муж, о котором он знал, но который был для него чем-то абстрактным, как бы и не существующим, во всяком случае, не существенным. А оказавшимся вполне себе из плоти и крови. Он дотрагивался до неё, занимался с ней любовью в их общей кровати, пока Кирилл пускал слюни в своей. И вот доказательство – их ребёнок… И светилась она не от любви к нему, Кириллу, а от того, что была на сносях… И этот унизительный, менторский тон…

Но последнее, что его окончательно добило, так это щенячьи преданные, влюблённые глаза Машки, которую он встретил буквально через пять минут (следила она за ними, что ли?) после того, как развернулся и деревянным шагом, пытаясь сохранить хоть каплю своего мужского достоинства, ушёл от Олеси. Взглянув в эти преданные глаза, он вдруг осознал, что точно такими же глазами он сам смотрел на Олесю. И насколько он ей был не нужен и как её раздражал – так же, как ему была не нужна и раздражала Машка. И он буквально взвыл от боли и унижения.

Машка затащила его к себе. Утешала, гладила, говорила какие-то ласковые слова. Делала всё, что могла сделать любящая женщина. Они много пили. Его мотало от каких-то звериных рыданий до звериного бешенства. В один из таких моментов он сорвал с Машки одежду и грубо воспользовался её податливым телом. Она не прогнала его, и он ушёл от неё только следующей ночью, крадучись, как вор, поскольку утром должны были вернуться из районного центра её отец и брат.

Стыдно было перед Машкой, перед её беззаветной любовью. Из-за этого он так и не набрался смелости поговорить с ней, прощения попросить. Одно только немного утешало: девственницей она не была. На это он и сослался, когда отказался жениться на ней. Отметелили его тогда её родственнички знатно, но и им от него досталось тоже не хило. Сплёвывая кровавую юшку из разбитого рта, он им пообещал, что женится, только если будут последствия.

Кирилл вообще первый месяц после окончания школы помнил смутно – как одну непрекращающуюся пьянку и драку. Потом ощущения начали чередоваться: холод, жар, холод, жар, пока однажды он окончательно не выплыл из горячечного тумана в доме своей тётки Евдокии, почему-то привязанным к кровати и укрытым горой одеял.

– Ну, что, очнулся, племяш? – произнёс хриплый мужской голос, и, с трудом повернув чугунную голову на голос, Кирилл увидел тёткиного сожителя, изредка наведывавшегося к ней, дядьку Трофима.

Вот он и поведал о его «подвигах»: беспробудной пьянке, драках, в которые Кирилл с радостью ввязывался и с ещё большей радостью затевал сам. Побуянил во всех трёх посёлках, даже в военный городок пытался проникнуть. На Кирилле уже не было живого места, когда, на счастье, Трофим заглянул к своей старой зазнобе.

Таких зазноб у него было не меряно во многих уголках нашей необъятной родины, поскольку был он типичным перекати-полем, но не в этом суть. Главное, что он никогда от проблем не утекал, а жёстко, по-мужски, их решал, а только потом передислоцировался на другое место. Вот и у Евдокии он вовремя появился. Только перестарался чуток, когда окатил бушевавшего пацана ледяной водой, а потом накрепко скрутил бельевой верёвкой. Кирюха круто простудился, но даже больной всё куда-то рвался, вот и пришлось его прикрутить к кровати. С ней-то за плечами далеко не убежишь.

Трофим ничего у Кирилла не выспрашивал. Да ему и не нужно было – тот сам всё выболтал в горячечном бреду. Выходили они с тёткой Евдокией пацана, и увёз его Трофим далеко – в сибирскую тайгу. Там они чем только ни занимались: и золотишко мыли на подпольных приисках, и отстреливали зверьё и птиц, и на лесоповале вкалывали. Лучше всего у Кирилла пошла охота. Попадал в цель буквально с первого выстрела. Бил точно в глаз, не портя ни шкурку зверя, ни тушку птицы, потому так доподлинно и не узнал, какого цвета у них были глаза, но уверен был, что голубого…

Через полгода Кирилл вернулся в родной посёлок. Удостоверился, что Машка не беременна (почему-то он и так был в этом уверен), и попросил у неё, наконец, прощения. Машка, оказывается, уже давно зла на него не держала, но ночь они, хоть и по старой дружбе, провели только одну. Машка рисковать не хотела. Хахаль у неё появился, из военных, сержант что ли. Звание не великое, но всё ж, таки, позабористей, чем тракторист из посёлка. Опять же, городской. И вроде к ней по-серьёзному относится. Так что, ни ради каких прошлых любовей, упускать свою перспективу Машка не желала. Кирилл спорить не стал, уважительно отнёсся к бывшей поклоннице, да и вовремя сообразил, что Машка через своего сержанта может знать правду о судьбе Олеси. А то тётка его только сплетнями попотчевала.

Машка тоже подробностей не знала. Подтвердила только, что учителка уехала из посёлка ещё летом и к учебному году не вернулась. А муженёк её отбыл к новому месту службы где-то с месяц назад. Слухи пересказывать отказалась. И вообще, Кириллу показалось, что разговор этот Машке не приятен. Она чего-то разнервничалась и поспешила вытолкать его из своей постели.

Так тема Олеси и оказалось закрытой. Не собирать же ему сплетни по посёлку? Достаточно того, что тётка наговорила: то ли Олеся сама бросила мужа, то ли он её выгнал, потому что застукал с кем-то (был вариант, что, чуть ли, не со школьником), и с ребёнком – то ли выкидыш случился, то ли она аборт сделала после ссоры с мужем, да и ребёнок, вроде как, не от мужа, нагулянный…

Интересно, как бы сложилась его жизнь, если бы Олеся не разбудила своими словами его амбиции? До неё их у него не было. Погулял бы до армии, потом честно отслужил в танковых войсках или в стройбате, как большинство его односельчан, вернулся, женился, может даже на Машке, если бы дождалась, работал бы трактористом, построил дом, рожал детей, по праздникам крепко выпивал. Обычная жизнь…

Кирилл забрал у тётки повестку в армию, пришедшую ещё в осенний призыв, и явился в военкомат неурочно. Честно рассказал районному военкому где был и что делал (без подробностей про золотишко, конечно). Тот внимательно выслушал и сделал отсрочку от призыва до весны. Но рассказ Кирилла, видимо, запомнил, поскольку назначение служить Кирилл получил в Воздушно-десантные войска, а не в какую-то там пехоту или стройбат, и отправился аж на Дальний Восток.

Дядька Трофим и туда к нему добрался. Вот радости-то было обоим! Кирилл уже тогда задумывался, что он будет делать после армии, и всё больше склонялся к мысли остаться на сверхсрочную службу, поскольку к сельской жизни возвращаться не собирался. Но Трофим предложил ему задуматься о собственном бизнесе. Предпринимательство в стране тогда ещё только набирало обороты. Начальные капиталы добывались в основном преступным путём, а у них оно уже было, честно заработанное, ну, или почти честно. Дядька пообещал, что к доли Кирилла прибавит ещё и свою, как потом оказалось, очень даже не хилую долю. И не обманул. Своих детей у него не было, не смотря на любвеобильность натуры, и к Кириллу он прикипел, как к родному сыну. Во всяком случае, в завещании отписал всё ему одному.

А у Кирилла оказались не только крепкие руки, но и правильные мозги. В крупные города он сначала не полез – там царили анархия и беспредел. Приглядывался, учился, даже получил высшее образование заочно. И постепенно докатился с Дальнего Востока со своим бизнесом до Москвы. А теперь, вот, скоро и в Европе окажется.

О своей первой неудавшейся любви вроде и не вспоминал, а она тут, на тебе, опять возникла на пороге. И Кириллу ужасно захотелось поменяться с Олесей местами. Сделать так, чтобы она на него смотрела влюблённым, по-щенячьи преданным взглядом, а он бы окатил её холодностью и поставил на место менторским тоном…

² – стихотворение Людмилы Щипахиной «Сопернице»:

Ворвалась в мою жизнь непрошено,

О моей беде не скорбя,

Но, наверно, ты очень хорошая,

Если он полюбил тебя.

Может, тоже голубоглазая,

Жизнерадостна и резва,

Только он ничего не рассказывал,

Даже имени не называл.

Как найти тебя, между прочими?

Где ты ходишь в нашем краю?

Я тебя не видала воочию,

Но во всём тебя узнаю.

В свете солнца, в майском цветении,

В чутко дрогнувших голосах,

И в бессонных моих сомнениях,

И в счастливых его глазах…

И когда он свидание комкая,

Впопыхах прощался со мной,

Значит, это ты незнакомкою,

За его стояла спиной.

Ты пришла в мою жизнь непрошено,

О моей беде не скорбя,

Но, наверное, ты хорошая,

Если он полюбил тебя.

Я бы рада была не тревожиться,

Да как вспомню минуты встреч…

Береги ж его, сколько можется,

Если я не смогла сберечь…

4

Ольга Ивановна нервничала: шеф собирался в отпуск, из которого должен был вернуться только в начале октября, когда у неё начнётся запарка с квартальными отчётами, а на должность бухгалтера он так никого и не выбрал. Она дёргала Маринку, а та оправдывалась, что каждый день кладёт документы претенденток сверху, но они неизменно оказываются на дне пачки.

Придётся терпеть до последнего, поняла главбух, а там уже навалиться и не отпускать, пока не подпишет. Правда, под горячую руку шеф может подмахнуть документы сестры Карины… Вот засада! Но в конце рабочего дня пятницы Кирилл Андреевич вызвал, наконец, к себе Ольгу Ивановну. Настроение у неё поднялось, а потом опять упало, когда увидела в кабинете начальницу отдела кадров. Значит, будет игра в демократию. Был у шефа такой приёмчик: всех выслушать, а потом поступить по-своему.

Первой обсуждали кандидатуру Олеси Глебовны Бахрушиной. Шеф задал кучу неудобных вопросов: почему превышен возрастной ценз? Почему предложили кандидатку с отсутствием опыта работы по профилю их организации, с дырами в трудовом стаже, с многочисленными переходами с места на место, да ещё и не в качестве бухгалтера, а бог знает кого? Карина Владимировна отмалчивалась – кандидатура главбуха, вот пусть и отдувается. Ольга Ивановна аргументировала тем, что последние четыре года Олеся работает по профилю, и сослалась на хорошо пройденные собеседования, поскольку с Олесей успела провести их два. На втором проверяла способность к обучению, что для главбуха было крайне важно, и этот этап кандидатка прошла на «отлично».

Шеф никак не прокомментировал выступление Ольги Ивановны. Отложил документы в сторону и взялся за Юлию Владимировну Тропинькину. Наступила очередь начальника отдела кадров петь соловьём. На окончании её трели шеф спросил у главбуха:

– Ольга Ивановна, у тебя есть что сказать?

– Я не знаю, – пожав плечами, спокойно ответила та, – может это и хорошая кандидатура, но собеседования со мной не было, и о её профессиональных качествах ничего сказать не могу.

Шеф неопределённо хмыкнул и взялся за документы Галины Константиновны Барчук. Здесь вопросов не возникло: одинокая, бездетная, значит, всю себя будет отдавать работе и на больничных по уходу за ребёнком по три-четыре раза в год сидеть не будет. Возраст – сорок лет, на пределе возрастного ограничения, но проходит, мозги ещё возрастным склерозом не тронуты, а, следовательно, склонны к обучению, да и есть опыт работы в бухгалтерии на предприятии смежной отрасли.

На этом главбуха и начальника отдела кадров шеф отпустил, сказав, что ещё немного подумает. Карина Владимировна торжествовала, поскольку ухмылку шефа расценила как обращенную к главбуху, и была уверена, что Юлька работу получит. Ольга Ивановна успокоилась, поскольку была уверена, что пройдёт кандидатура Барчук, что её вполне устраивало. Её немного только беспокоило внимание, которое уделил шеф этому вопросу. Ещё ни разу он так долго и тщательно не копался в соискателях работы, да ещё и на декретную ставку.

В понедельник Маринка, разбирая бумаги шефа, подписанные им уже после того, как он отпустил её с работы в пятницу, обнаружила приказ на зачисление на работу в бухгалтерию на декретную ставку бухгалтера-экономиста Бахрушиной Олеси Глебовны.

5

Сказать, что Олеся обрадовалась, когда ей позвонили из Никкарта и пригласили выйти на работу, это не сказать ничего! И дело было даже не в том, что она пропадала без работы – в конце концов, осталась бы работать в Сбербанке, а в том, что самооценка с каждым отрицательным результатом падала и падала всё ниже, приближаясь к нулю. А тут такая удача! Прошло уже больше недели с момента, как она проходила последнее собеседование в Никкарте, и звонка оттуда уже не ждала, по опыту зная, что или звонят на следующий день, или не звонят вообще.

И Олеся заторопилась домой, чтобы до ухода Вареньки в ночную смену успеть обсудить с ней кардинальные изменения в их жизни, связанные с работой Олеси в Никкарте. Они уже целый год обе искали другую работу, но из суеверных соображений, чтобы не спугнуть удачу, заранее не планировали, как они будут жить дальше, когда им или одной из них удастся-таки схватить эту капризную птицу за хвост.

С Варенькой и её дочкой Катенькой Олеся познакомилась, когда искала жильцов во вторую комнату своей двухкомнатной квартиры. А квартиру эту она получила благодаря своему второму замужеству…

Четыре года первого замужества, три года жизни в разрыве с мужем и последовавшее затем вдовство, примирили Олесю с бабьим одиночеством. Она уже перестала мечтать о любви, а на то, чтобы родить ребёнка для себя не понятно от кого, никак не решалась. А годы между тем тикали, тикали… Вот уже тридцать. А вот и тридцать три. Неужели? Ах, как быстро…

За это время жизнь вокруг сильно изменилась. Ушли в небытие талоны и пустые полки магазинов. Накоплений, за которые раньше можно было купить «Запорожец», пусть и подержанный, теперь хватало только на приобретение трех глазированных творожных сырков. Но, зато, они теперь продавались во всех молочных магазинах Оренбурга, а не только в кондитерской на улице Горького в Москве. Ну, ничего, советский народ крепкий, хоть и с сердечными приступами, пережили и это. Так же, как пережили и катаклизмы гораздо более крупные: ГКЧП, распад СССР, развал КПСС, производство кастрюль на заводах, выпускавших раньше снаряды для танков…

Постепенно в жизнь простого обывателя возвращались логика и смысл. Народ встряхнулся, оделся, обулся и пошагал дальше. А вместе с ним и Олеся с родителями. Им ещё повезло: их завод металлоконструкций худо-бедно перемог годы лихолетья, так что жили они трудно, но не голодали. А потом, как-то незаметно, даже жирком обросли.

Перед своим тридцатипятилетием Олеся решила устроить себе праздник. Россиянам подарили десятидневные новогодние каникулы, и народ тратил неожиданно свалившиеся выходные кто как мог. Кто беспробудно пил. Кто занимался домашними делами, отложенными в дальний ящик из-за отсутствия времени их сделать, или элементарной лени. Кто с радостью проводил время с семьёй или занимался спортом. Кто был побогаче – срочно приобрели вмиг подорожавшие путевки и рванули в так счастливо свалившийся на голову отпуск. А Олеся решила подарить себе Москву.

Она не строила конкретных планов, так, наметила некоторые точки, которые не могла пропустить: Красная площадь, Оружейная палата и Алмазный фонд, Арбат, Третьяковская галерея… И правильно сделала, что не стала составлять жёсткий маршрут, потому что он всё равно бы полетел в тартарары.

Поезд из Оренбурга прибыл на Казанский вокзал столицы, Олеся спустилась в метро и попала… во дворец. Толпы людей заполняли вестибюль станции Комсомольская кольцевая. Приезжие с чемоданами суетились, пытаясь сообразить: куда им направляться, чтобы выйти к нужному вокзалу. Углублённые в себя москвичи ловко лавировали между стопорившими движение растерявшимися гостями столицы. Сбившиеся в плотную кучку китайцы следовали за своим экскурсоводом, как утята за уткой, успевая на ходу непрерывно щёлкать фотоаппаратами. А Олеся застыла посередине станции, оглушённая не грохотом поездов и гулом толпы, а великолепием её жёлто-песочно стен с изящной лепниной вокруг мозаичных картин на полукруглом своде потолка. Её толкали, она извинялась, но уйти не могла. Рассматривала картины, пока шея не затекла.

Потом собрала волю в кулак, доехала до общежития, куда ей помог устроиться папин знакомый, бывавший в Москве, бросила вещи, купила жетончики на метро и целый день по нему каталась. Вышла всего один раз на Тверской, чтобы сходить в туалет и покушать в Макдональдсе (это тоже подсказал папин знакомый). На улице было пасмурно и слякотно, но и этого Олеся не заметила, потому что сразу натолкнулась взглядом на празднично украшенную огромную ёлку, сверкающую разноцветными огоньками гирлянд, рядом с легко узнаваемым Пушкиным. А вокруг ёлки, и на Тверском бульваре, напротив памятника поэту, и в стороны от него по Тверской улице, как сейчас называлась бывшая улица Горького (с вкусными глазированными сырками, помните?), перемигивались огоньками сказочные деревья, фонарные столбы вдоль улицы напоминали почётную стражу в красочных ливреях. Куда ни посмотри, всё сверкало, мигало, радовало взгляд и создавало праздничную атмосферу. Оренбург тоже, конечно, был украшен к Новому году, но Москва – это было что-то запредельное!

Так что в свой второй день в столице Олеся осторожно, чтобы не заблудиться, гуляла по улицам, краем глаза не упуская из виду горящую ярким красным цветом букву «М» метрополитена. Начала от Красной площади, выполнив первый пункт своей обязательной программы. Потом осмелела, начала заходить в боковые улицы, научившись вычленять из фланирующих людей москвичей, чтобы было у кого спросить дорогу. Спрашивала, в основном, у старушек, те останавливались и охотно объясняли, в отличие от людей помладше, которые или махали рукой на ходу, или ссылались на незнание, опять же, всё это даже не притормозив.

По Арбату она, конечно, тоже погуляла, не только по старому, историческому, но и по Новому. Не удержалась, зарулила в Дом книги и обалдела от обилия богатств на полках. А ведь она ещё помнила время, когда за книжку надо было сдать двадцать килограмм макулатуры, и не просто так, а ещё отстояв приличную очередь.

В Оружейную палату и Алмазный фонд не попала – билетов на все выходные уже не было. Удовлетворилась, просто погуляв по Соборной площади Кремля и поглазев на знакомые с детства по картинкам Царь-пушку и Царь-колокол. А вот в Третьяковской галерее ей повезло! Она не только попала внутрь, отстояв три часа в длиннющем хвосте очереди, но и на проходившую там выставку Казимира Малевича³. Его картины больше произвели на неё впечатление своими броскими красками, чем затронули душу. А об остальном они молчали. И заговорили с ней, только когда она попала на лекцию о творчестве художника в целом и о его работах с выставки в частности, заслуженного деятеля искусств России, Почетного академика Российской академии художеств Александра Алексеевича Бахрушина.

К.Малевич

«Одеколон «Северный»

Олеся слушала его, раскрыв рот. Картины Малевича, благодаря увлечённости этого импозантного, убелённого благородными сединами человека, раскрывались перед ней, обнажали душу художника, звенящий тонкий нерв его души. Олеся была в числе тех пятерых, кто остался в зале лектория до самого последнего вопроса. Она, конечно, вопросов не задавала. Чтобы спрашивать о чём-то, надо это «что-то» знать хоть немного. Но она так внимательно слушала, что в конце вечера Александр Алексеевич смотрел, отвечая, только на неё. И, когда предложил всем оставшимся встретиться завтра днём и погулять с ним по Москве художественной (совершенно бесплатно, между прочим), ей показалось, что приглашение прозвучало персонально для неё.

Так, в принципе, и получилось. На встречу с профессором она пришла одна. Оба от этого ничуть не расстроились, только вначале Олесе было немного неловко. А потом она обо всём забыла.

На мартовские выходные они снова встретились в Москве, а на майские праздники расписались. Спасибо родному государству за такое количество выходных и праздничных дней!

Летом Олеся перебралась к мужу в Москву и с энтузиазмом начала её изучение. А в остальное время занималась домашним хозяйством и Сашей, поскольку муж убедил Олесю работу не искать. Дети Александра Алексеевича отнеслись поначалу к молодой жене отца (они с новоявленной мачехой были почти ровесниками), да ещё и провинциалке, настороженно. Но потом, когда познакомились поближе, и увидели, как он расцвёл, какой порядок и уют царит в его ещё недавно явно холостяцкой берлоге, успокоились. Слава богу, жили каждый своей семьёй отдельно, поэтому напряга не возникало.

Резко ухудшились отношения, когда неожиданно даже для самой себя, не говоря уже о Саше, Олеся забеременела. Она долго не обращалась к гинекологу, поскольку никак не могла связать своё недомогание с беременностью: ей – 37, менструальный цикл, видимо, из-за длительного отсутствия сексуальной жизни, не чёткий, мужу – 63.

Саша надулся, как будто она его в чём-то обманула. Если бы не поздний срок, наверное, настаивал бы на аборте. Олеся обиделась. И что за мужчины ей всё время попадаются?! Эгоисты махровые! Она прекрасно помнила, каким недовольным был Сергей, когда узнал о ребёнке. И тот, и другой были бы счастливы, только если бы Олеся была в их полном единоличном распоряжении!

Дети Саши вообще смотрели на неё волками. После их приватных разговоров с отцом, он становился ещё смурнее. Олеся всерьёз задумывалась о возвращении к родителям. Очень переживала, что нервотрёпка в семье губительно скажется на малыше. Но, не смотря на всё, была безмерно, безгранично счастлива!

Но вернуться в Оренбург она не успела. Саша заболел. Врачи ничего конкретного не говорили, настаивали на операции, во время которой обещали уточнить диагноз. А после операции собрали родственников и сообщили о раке прямой кишки последней, четвертой стадии с многочисленными метастазами в неоперабельных местах.

И дальше всё закрутилось в какой-то фантасмагорической пляске. Её бесконечный токсикоз, выхаживание мужа после операции, потом роды и бессонные ночи около сына, сыночка, Антошки. В круговерти дел Олеся даже не заметила, что дети мужа исчезли, изредка радуя отца телефонными звонками. Но это ей было даже на руку – в доме установилась более спокойная атмосфера. Саша, конечно, не помогал ей с Антошкой, но она на это и не рассчитывала. Спасибо, что хоть за собой старался ухаживать сам. Он, вообще, вёл себя очень мужественно. Однажды только сказал: «Я понимаю, как тебе трудно. Спасибо тебе за всё!» Олеся потом проплакала полночи, зарываясь лицом в подушку, чтобы не разбудить сына и забывшегося неспокойным сном мужа.

Когда Саше становилось чуточку лучше, в Олесе возрождалась шальная надежда, что произойдёт чудо, и он поправится. Но потом ему опять неизменно становилось хуже, и надежда разбивалась вдребезги. Последние полгода Саша жил от укола до укола, их Олеся делала ему сама. Не дожив четырёх дней до своего шестидесятисемилетия, Саша ушёл из жизни, и Олеся осталась одна с трёхлетним малышом на руках.

После поминок на сороковой день, Алексей и Вика, дети Саши, усадили вдову на кухне и чётко изложили ей свою позицию: из отцовской квартиры она должна убраться и подписать документы, что ни она, ни её сын не претендуют и никогда не будут претендовать на наследство Александра Алексеевича Бахрушина. В противном случае грозились затаскать её по судам, в которых ей вряд ли что обломится: её московской прописке всего шесть лет, в завещании о ней ни слова, да и кто отец ребёнка вопрос открытый. Олеся представила себе весь этот ужас и согласилась на двухкомнатную квартиру и некую сумму подъёмных, которые наследники пообещали в случае её согласия.

На детей Саши Олеся зла не держала – кто она, действительно, такая, чтобы претендовать на то, что было нажито до неё? И на Сашу Олеся не обижалась, что не упомянул в завещании. Она была уверена, что он просто не успел, не до того было. А то, что не рад был появлению ребёнка, тоже понятно: давно жил один, в тишине и спокойствии, женился в надежде на ухоженную старость, а тут – детский плач, суета, жена, вместо него, всё внимание сыну уделяет. Да Саша и с внуками не очень часто общался… Только за Антошку всё равно было обидно. Но, чего уж тут! Саша и так подарил ей слишком много счастья: свою любовь, Москву, сына! И даже теперь, уже однозначно её собственная двушка, появилась у неё благодаря нему!

Олеся здраво рассудила, что им с сыном пока вполне хватит одной комнаты. Вторую она может сдать кому-нибудь и на это существовать, пока не найдёт работу, а отступные Сашиных детей положить на детский вклад для обеспечения Антошкиного будущего. Так она и поступила. Только с жильцами произошёл облом. Ну, не смогла она отказать Вареньке с Катенькой, оказавшихся в похожей с ней ситуации. Так же, как не смогла потом брать с них арендную плату, зная, сколько зарабатывает Варенька.

А знала она это потому, что работали они вместе. Варенька и устроила Олесю в отделение кассового пересчёта Сбербанка. Они работали по ночам в разные смены: ночь работаешь, два дня дома. Таким образом, получалось, что дети всегда были присмотрены, и больничные брать было не нужно.

Жили дружно, как сёстры. Через пару месяцев Олеся наотрез отказалась брать с Вареньки арендную плату. Та посопротивлялась, но, в итоге, согласилась. Только настояла, чтобы коммуналку они делили пополам, а то Олеся хотела и её разделить в соответствии с размерами комнат (она с Антошей жила в большой, а Варенька с дочкой в маленькой, восьмиметровой).

И всё было нормально, но очень уж обоим тяжело давались ночные смены. И так-то работа была не из лёгких: приходилось таскать тяжёлые мешки с деньгами, от двенадцатичасового общения с купюрами кожа рук стала похожа на наждачную бумагу, никакие крема не помогали. Не редкие недостачи приходилось покрывать из своего кармана, размазывая недостающую сумму на всю смену, если не получалось найти ошибку, из-за которой приходилось задерживаться на работе. И двенадцать часов смены перерастали в четырнадцать, а то и больше. А тут ещё и не естественный график жизни! И они постановили искать новую работу. Дети подросли, Антошке – семь, скоро в школу, Катеньке – шесть, но она ни в чём не отставала от своего названного брата (занимались-то вместе), так что можно было отдать их в первый класс одновременно.