Фактически же вдохновил русскую эмиграцию на войну против Германии Антон Иванович Деникин.
Да-да, тот самый генерал Деникин, руководитель Белого движения во время Гражданской войны,
Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России. Он
отказался даже под угрозой смерти сотрудничать с Германией и осудил всех, ушедших на сторону Германии, назвав их
«мракобесами», «пораженцами»
и
«гитлеровскими поклонниками».
Объединяющей и вдохновляющей силой на борьбу с Германией во Франции стал неизвестный доселе широкой общественности генерал Шарль де Голль. 18 июня 1940 года, ещё до подписания пакта о капитуляции, он выступил по радио на канале БиБиСи: «Лидеры, которые на протяжении многих лет стоят во главе французских армий, сформировали правительство. Это правительство, ссылаясь на поражение наших армий, вступило в контакт с врагом, чтобы остановить боевые действия… Но разве последнее слово уже сказано? Разве надежда должна исчезнуть? Разве это поражение окончательно? Нет!.. Эта война не ограничивается лишь несчастной территорией нашей страны. Исход этой войны не решается битвой за Францию. Это мировая война… Я, генерал де Голль, находящийся сейчас в Лондоне, я призываю французских офицеров и солдат, которые находятся на британской территории или которые прибудут туда, с оружием или без оружия, я призываю инженеров и рабочих промышленности вооружения, которые находятся на британской территории или прибудут туда, связаться со мной. Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно потухнуть и не потухнет…» А в листовках, широко распространившихся по всей территории Франции, писал: «Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну! Ничего не потеряно, потому что эта война – мировая. Настанет день, когда Франция вернёт свободу и величие… Вот почему я обращаюсь ко всем французам объединиться вокруг меня во имя действия, самопожертвования и надежды».
Его призывы были услышаны – за 1941-1942 годы во Франции разрослась сеть партизанских отрядов. Они взрывали мосты и эшелоны с техникой, идущей на восточный фронт, повреждали линии электропередач, захватывали оружие, уничтожали живую силу противника. В городах действовали подпольные группы, занимающиеся диверсиями на производстве, и распространяющие правдивую информацию о ходе боевых действий, нейтрализуя тем самым фашистскую пропаганду, вселяя надежду и веру в души французов. Мало того, в 1942 году генерал де Голль, считая важным, чтобы французские солдаты служили на всех фронтах войны, решил направить войска на советско-германский фронт. 25 ноября 1942 года было подписано советско-французское соглашение о формировании на территории СССР французской авиационной эскадрильи36.
Внешне жизнь Саши и Вари при оккупационных властях ничем не отличалась от прежней, довоенной, а их финансовое положение даже улучшилось. Рядом с домом, где располагалось ателье Вари, они прикупили ещё одно небольшое помещение, где организовали бистро37. Днём здесь можно было выпить чашечку кофе с круассаном, вечером приятно провести время за ужином под сентиментальное пение Вареньки. Очень удобно для хозяйки – оба её места работы рядом, а на втором этаже их с Сашей апартаменты (с мансардой было покончено ещё до войны). Удобно и для клиентов. Пока женщины заняты с портнихами выбором фасонов или примеркой платьев, их сопровождающим есть где убить время в ожидании, пропуская рюмочку-другую шнапса и выкуривая сигарету под неторопливую беседу.
Собственно говоря, ради этих разговоров бистро и создавалось. У немецких офицеров, ожидающих своих подруг, расслабленных фешенебельной обстановкой, алкоголем и приветливостью французского персонала, не понимавшего, как они считали, немецкого языка, притуплялась бдительность, и развязывались языки. Каждое неосторожно сказанное слово этим самым персоналом тщательно запоминалось, записывалось и передавалось в центр, где информация собиралась и анализировалась. А потом учитывалась при составлении планов проведения диверсий. Ведь таких бистро, как у Вари, было не одно по Парижу, а ещё были автозаправочные станции, магазины… И, кстати, персонал в них подбирался исключительно знавший немецкий язык. Только это не афишировалось.
Именно из-за знания немецкого Саша застрял в Париже. Он, конечно же, всей душой рвался в гущу событий. Ему хотелось сражаться с оружием в руках, но… Но «Союз русских патриотов»38 приказал ему оставаться в Париже и он, как человек военный, подчинился. Продолжал колесить по городу за баранкой такси. Улыбчивый и словоохотливый, услужливо открывал двери машины перед офицерами вермахта. А под сиденьями и в багажнике перевозил из одной точки в другую листовки и подпольно напечатанные газеты, такие как «Юманите» и «Резистанс» («Сопротивление»), медикаменты и взрывчатку. Однажды даже переправил партизанам бежавшего из гетто еврея.
Изредка, среди перевозимого им опасного груза, оказывались очень дорогие его сердцу экземпляры – газеты на русском языке «Правда», «Известия», «Красная звезда». Бог весть, какими путями, сколькими жертвами попадали они во Францию из далёкой России. Конечно, все задним числом, с двух-трёхмесячным опозданием. Но и такие, они были глотком свежего воздуха. Прочитывались им от корки до корки, прежде чем попадали по назначению.
Сердце сжималось от боли, когда читал названия знакомых городов и неизвестных деревенек, оставленных «в результате ожесточённых боёв» врагу, видел статистику войны – «ведя неравный бой с превосходящими силами противника, доблестные советские воины подбили 2 танка, вывели из строя 3 единицы военной техники, уничтожили не менее двух десятков солдат и офицеров…, но были вынуждены отступить на заранее подготовленные позиции…».
Но постепенно цифры начали меняться. Насмерть стоял Ленинград. Полгода перемалывала фашистские кости Москва. И выстояла! Переломила ход войны! Медленно, очень медленно, колёса войны развернулись и покатили в обратную сторону, периодически пробуксовывая, иногда откатываясь назад. Опять замелькали названия знакомых городов и неизвестных деревенек, только уже в обратную сторону – освобождены Ржев…, Брянск…, Белгород…
36 – впоследствии преобразована в знаменитый полк «Нормандия-Неман». Полк принимал участие в Курской битве в 1943 году, Белорусской операции в 1944 году, в боях по разгрому немецких войск в Восточной Пруссии в 1945 году (из Википедии)
37 – привезя в 1812 году из Парижа на родину новое слово «кафе», русские офицеры не остались в долгу и оставили французам новое словечко «бистро». Как победители заходили они в парижские кафе и таверны, покрикивая гарсонам: «А ну-ка, быстро, быстро!» Понравилось парижанам выразительное и звонкое слово «быстро», и вскоре на бульварах французской столицы появились вывески «Бистро».
38 – подпольная организация русских эмигрантов, выросшая из группы Сопротивления г.Дурдана
18. Октябрь 1943 года. Париж
Во сколько бы Варя не возвращалась домой после работы в бистро, а это частенько бывало далеко за полночь, Саша ждал её за столом, спать не ложился. Они крепко обнимались и долго стояли, прижавшись друг к другу. Стараясь напитаться теплом родного тела, поделиться любовью, ощутить радость того, что живы, что вместе… И только потом укладывались в постель, где нежно и сладко любили друг друга.
Но иногда этот еженощный ритуал нарушался. Саша по-прежнему ждал Вареньку за столом. А на нём стояли три гранёных стакана, заполненных наполовину прозрачной, как слеза, водкой. Один – Саше, второй – Варе. А третий, накрытый ломтём чёрного хлеба – их невидимому гостю, который отдал свою жизнь за освобождение мира от коричневой чумы. Тому, кого Саша знал лично. Имя которого никогда не сообщал своей жене.
Но и этот ритуал однажды был нарушен. На столе рядом со стаканом и чёрным хлебом лежала газета. Варя взяла измятую от многократного сложения, пожелтевшую от времени газету и начала читать с самой верхней строки:
Смерть немецким оккупантам!
КРАСНАЯ ЗВЕЗДА
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОРГАН НАРОДНОГО КОММИСАРИАТА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР
№154 6 августа 1943г, пятница Цена 20 коп.
Саша, внимательно наблюдавший за тем, с каким трепетом Варя держит газету, как жадно переводит взгляд со строчки на строчку, сказал:
– Я оставлю этот экземпляр нам. Потом прочтёшь всё. А сейчас начни с третьей страницы.
Варя послушно развернула газету, и ей сразу бросился в глаза заголовок: «Подвиг советского лётчика». Речь в статье шла о боях на Курской дуге в конце июля 1943 года. Лётчики-истребители французской эскадрильи «Нормандия-Неман» получили задание по прикрытию советских бомбардировщиков 204-й бомбардировочной авиационной дивизии, которые должны были нанести удар по артиллерийским батареям противника. Задание было с блеском выполнено, но на обратном пути авиационная группа подверглась нападению немецких истребителей. Французы приняли неравный бой, защищая бомбардировщики, но один из самолётов, всё-таки, оказался подбит. С горящим мотором на бреющем полёте у советского лётчика под прикрытием французских истребителей всё же оставался шанс спастись, но он предпочёл вступить в бой и направил свой самолёт в гущу немецких самолётов, выжав из своего высоту, не свойственную бомбардировщикам. После лобового тарана самолёт советского лётчика перешёл на нос, а затем сорвался в отвесное пике. Вместе с ним рухнули в лес и два самолёта противника. Остальные предпочли покинуть поле боя и с позором сбежали. Статья заканчивалась словами: «Подвиг капитана Александра Николаевича Прокофьева-Северского навсегда останется в благодарной памяти советского народа».
– Ты был с ним знаком? – догадалась Варя.
– Ты тоже! – ответил Саша, – Он был одним из тех, кого ты спасла тогда, в двадцатом, на барже. Знаешь, чего я не могу понять? Откуда он взял силы простить такое? Как смог принять узурпаторов власти? Сейчас понятно – есть враг, с ним надо бороться. Но тогда, в гражданскую? Почему остался в России? Почему не уехал? Осознанно или так сложились обстоятельства? Как он жил все эти годы? Смог ли принять эту советскую власть, эту новую родину всем сердцем?
VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Москва
19. Июль – август 1957 года
В июле 1957 года Саша с Варей приехали в Россию. Приехали не насовсем, всего лишь на две недели в составе французской делегации на VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве. Хотя, какая из супругов была молодёжь? Варе – 59, Саше – 63. Их включили в делегацию в знак признания заслуг перед французским народом за участие в борьбе против фашистских захватчиков в годы Второй мировой войны в рядах Сопротивления.
В Россию супруги ехали не без опаски, хотя и знали об Указе Президиума Верховного Совета СССР о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, проживающих на территории Франции от 1946-го года, который для них звучал, как указ об амнистии, как акт о прощении и милосердии. Опасения за свои жизни были, а вот сил сопротивляться искушению побывать на Родине – не было. Едва появилась такая возможность, их так и потянуло, словно металлическую стружку к магниту.
Прежде Варя в Москве не была. Смотрела на город широко открытыми глазами восхищённого туриста. Саша бывал в Москве не единожды. Но город не узнавал. Отдельные здания, облик которых воспоминанием вспыхивал в его сознании, общую картину не меняли. Да и сами дома, будто стесняясь находиться в новом окружении, робко показывали вычурную лепнину своих фасадов, зажатые прямоугольными зданиями, будто торопящимися куда-то вдаль, в светлое будущее.
Не узнавал даже те места, которые почти не изменились. Как Красная площадь, например. По-прежнему стояли друг напротив друга по-сказочному красочный Собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву, в просторечии именуемый Храмом Василия Блаженного, и Императорский российский исторический музей имени императора Александра III, переименованный в Государственный исторический музей, что не изменило ни его внешнего облика, ни сути. Всё также восседал на высоком постаменте памятника, возведённого по желанию и на деньги благодарной России, князь Пожарский, внимательно слушающий гражданина Минина. Только уже не в середине площади, а рядом с Храмом. Верхние торговые ряды не изменили своё предназначение, только сменили имя на Государственный Универсальный Магазин.
Изменения коснулись лишь стен Кремля – двуглавых орлов на башнях заменили рубиновые звёзды. Да перед стеной находилось странное сооружение в виде усечённой пирамиды, резко диссонирующее с историческим обликом площади, – мавзолей Ленина. Там лежало не преданное земле тело вождя русской революции, выставленное на всеобщее обозрение нетленным, что должно было, видимо, ассоциироваться с мощами православных святых. В мавзолей водили экскурсии. Французской делегации тоже были выделены время и день на посещение, но Саша с Варей пойти отказались.
Но, если встать к мавзолею спиной, то – ничего не изменилось… И, в то же время, изменилось всё до неузнаваемости. Изменилась душа. Изменился дух города. Как если бы ты встретился с близнецами, которые были не различимы в детстве, а теперь они выросли и стали так не похожи друг на друга – разные глаза, разные улыбки, разный запах.
Эти глаза, эти улыбки, эти запахи, как ни странно, очень нравились и Варе, и Саше. Что этому способствовало, что было тому причиной – они не хотели в этом копаться. Может, обилие вокруг молодых, красивых лиц. Может, тёплая, солнечная летняя погода. Может, родная русская речь, превалирующая над многоголосием иностранной речи многочисленных гостей фестиваля из 131-й страны мира. Может, насыщенная его программа, когда голова кружится от желания везде успеть, ничего не пропустить. Может, дух открытости и свободы, витающий над их головами. Может, разительная разница между их воспоминаниями о Родине, застрявшими ржавыми гвоздями в сердце, и тем, что они видели вокруг сейчас. Может… Много чего ещё могло быть. Но они были счастливы! Здесь и сейчас! И это было главным.
9 августа 1957 года, пятница
20. ГУМ. Москва
Фестиваль заканчивался, и Варя вдруг вспомнила, что надо бы пробежаться по магазинам. Купить сувениры друзьям, да и себе что-нибудь оставить на память. Решила, что лучше всего это сделать в ГУМе, где было всё – от продуктов до пуговиц.
Саша через час хождения по торговым линиям позорно ретировался на первый этаж и засел на лавочке с двумя вафельными стаканчиками мороженого – ванильного и шоколадного. Самого вкусного, самого ароматного в мире! Тающего во рту с нежнейшим послевкусием. Варя подозревала, что двумя порциями он не обойдётся. Обязательно купит третью – крем-брюле. Под предлогом выяснить, наконец, которое из трёх видов самое вкусное. И, чтобы у него не было времени уйти на второй круг выяснения, заторопилась. Быстренько пробежалась по торговым рядам и заскочила напоследок в туалет. С наслаждением умылась, стараясь не смыть тушь с ресниц (губы и брови поправить не трудно, а вот возиться с глазами не хотелось), подняла голову, чтобы оценить результат усилий, и столкнулась в зеркале взглядом с отражением женщины, стоящей за её спиной.
Женщина смотрела на Варю со смесью удивления, граничащего с потрясением. Было не понятно – то ли сейчас в ужасе закричит и убежит, то ли рассмеётся и кинется на шею, то ли в обморок упадёт. Варя хотела уйти, чтобы не видеть продолжения сцены, но сдвинуться с места не могла. И взгляд через зеркало отвести не могла тоже. И чем дольше она смотрела, тем больше через незнакомые черты проступал родной, знакомый облик. Как будто время стало бежать вспять. Истончалась оплывшая от лет фигура, крепла обвисшая грудь. Уходил второй подбородок, а глубокие морщины на шее разглаживались. Поднимались опустившиеся уголки рта, на упругих щеках намечались очаровательные ямочки. Отяжелевшие веки переставали давить на глаза. Упрямые локоны заменяли изрядно поредевшие волосы.
Момент узнавания произошёл одновременно:
– Таня!!!
– Варя!!! Это ты?!?
– Господи, совсем не изменилась!
– Скажешь тоже! Вот ты, какая была, такая и осталась!
– Господи! Какими судьбами? Как ты? Где ты?
– Ведь это же надо, так встретиться! Через столько лет!
– Двумя словами не расскажешь!
Женщины говорили одновременно, жадно вглядываясь друг в друга. Потом обнялись и расплакались. И так долго стояли, слившись в одну фигуру, в окружении брошенных на пол пакетов. Варя очнулась первая:
– Господи, что же мы тут стоим, в туалете. Пойдём где-нибудь сядем, поговорим толком. Только мне надо… Надо ещё одного человека… В общем…
– Да-да! – перебила Таня, – Столько всего надо рассказать! О стольком поговорить! Конечно, не здесь! Пойдём к нам! Квартирка не большая, но отдельная, без соседей, – и, схватив Варю за руку, потащила из туалета.
Потом они одновременно вспомнили о покупках, кинулись собирать пакеты с пола, столкнулись лбами, рассмеялись, сгребли их в кучу, не разбирая, где чей. Каждая думала о своём. Таня, спонтанно пригласившая в гости, беспокоилась о чистоте квартиры и второпях прикидывала, что она может выставить на стол. Варя, отметившая про себя «к нам», больше думала не о том, к кому это «к нам», а о том, что предстоит встреча Тани и Саши. Венчанных супругов. И как ей себя вести в этой ситуации? И кто она теперь? Что будет дальше? А для начала – как ей представить Сашу, кем назвать? Мужем? Другом? Знакомым, нечаянно встретившимся в Москве?
Но представлять не пришлось. Таня, завидев Сашу, мгновенно его узнала и кинулась навстречу:
– Саша! Родной! Как я рада!
Обняла его. Расцеловала в щеки. Опять обняла, прижавшись всем телом. Саша обескуражено смотрел через её плечо на Варю, не понимая, что за женщина повисла у него на шее, и почему так странно смотрит на него любимая, с какой-то смесью боли и смущения. Если бы набросившаяся на него женщина пришла одна, без Вари, нерешительно мнущейся за её спиной, он бы сразу оторвал незнакомку от себя и сказал: «Простите, Вы меня с кем-то перепутали».
Варя поняла недоумение мужа и его молчаливый вопрос, и также ничего не говоря вслух, одними губами, произнесла: «Та-ня». Саша застыл на мгновение, ещё не веря – правильно ли он понял жену, но, видя, как она утвердительно кивнула, разомкнул объятия, и произнёс:
– Таня?!?
– Узнал, наконец! Что, так сильно изменилась? – со смехом ответила Таня, прикрывая тем досаду, что её не узнали сразу.
– Нет! Что ты! Вполне узнаваема! И также красива! – из вежливости возразил Саша и галантно поцеловал Тане руку.
Таня засмущалась и руку забрала. Она уже давно отвыкла от великосветского этикета. Старорежимные пережитки прошлого – что тут скажешь?
– Да ладно! Вот ты совсем не изменился! Даже, какой-то лоск появился! Стал такой импозантный! – отмахнулась от комплиментов Таня, намекая на щегольски повязанное на шее Саши кашне.
Пока искали такси, чтобы доехать до Таниного дома (ехать на общественном транспорте Саша категорически отказался, они с Варей уже насмотрелись и на московское метро, и натолкались в автобусах и дребезжащих трамваях), переговаривались о незначительных, ничего не значащих вещах, оставляя главные темы на потом, когда останутся одни.
Саша то и дело искоса поглядывал на Таню, думая о том, что время её не пощадило. Он уже угадывал знакомые черты её облика, но общего узнавания, узнавания сердцем, пока не получалось.
Варя взгляды мужа на Таню замечала, но их причину истолковывала по своему – что он также как и она смущён их положением любовного треугольника. Но, поскольку первый неловкий момент прошёл, поневоле начала думать о том, с кем им предстоит познакомиться у Тани дома. То, что её родители до сих пор живы, было маловероятно, но возможно. А, может, с мужем? С детьми? Было бы здорово!
Таня взглядов супругов не замечала. Она была погружена в себя, а её мысли перескакивали с одного на другое. По поводу праздничного стола она уже немного успокоилась. В холодильнике стояла целая кастрюля нарубленного только вчера вечером салата оливье (как удачно получилось!). Оставшуюся от салата Докторскую колбасу можно будет пустить в нарезку, добавив на тарелку Российского сыра. По дороге надо будет зайти в магазин и купить малосольную селёдочку. А к ней отварить картошечку, заправить её ароматным Кубанским подсолнечным маслом, нашинковать сладкого фиолетового лука, заправить его сахаром, солью и уксусом – получится знатное второе блюдо! В качестве вишенки на торте выставить на стол Советское шампанское и баночку чёрной икры из обкомовского продуктового набора, полученного ещё ко дню Победы. Да, и не забыть купить торт в магазине! Пожалуй, Ленинградский. Да, Ленинградский будет в самый раз – беспроигрышный вариант.
С хозяйственных забот мысли Тани перескакивали на Сашу и Варю. Оба очень хорошо выглядели, почти не изменились на лицо. А вот облик в целом изменился сильно. Они были какими-то не здешними, будто пришедшими из другого мира. Казалось ли это, потому что она их давно не видела? (Шутка сказать – 40 лет прошло! Целая жизнь!) Или из-за их одежды? Они даже пахли по-другому!
Потом мысли Тани устремлялись домой, где её ждал любимый. Как то пройдёт его встреча с новыми старыми знакомыми? И опять возвращались к быту.
21. Квартира Оболенских. Москва
– Дорогой, я вернулась!
– Танюша, как ты быстро сегодня!
– А я не одна. У нас гости!
– Гости это хорошо!
С этими словами в проёме узкого коридора показался высокий поджарый мужчина, опирающийся на трость. Как и всегда, завидев мужа, Таня начала улыбаться, её лицо стало мягким, засветилось нежностью и любовью. Вот тогда она, действительно, превратилась в красавицу и стала очень похожа на себя прежнюю, молодую. Танюшу. Танечку. Если бы на неё в этот момент смотрел Саша, он бы однозначно её узнал. Но он смотрел вперёд. Смотрел и не верил своим глазам. Перед ним стоял его друг, друг, с которым они попрощались ещё в четырнадцатом году. Седой, как лунь. Из-за этого, а ещё и из-за трости, друг выглядел стариком, но был таким узнаваемым!
– Борис!!!
– Сашка!!!
Мужчины кинулись навстречу друг другу и крепко обнялись. Момента неловкости первой встречи после долгой разлуки, когда не знаешь, что говорить (ведь, на самом деле, людей связывают повседневные мелочи, а не крутые повороты судьбы. Легче рассказать о рутине дня, чем о событиях года), не возникло.
В суете приготовлений и потом, уже за столом, царила праздничная обстановка, когда то все говорили одновременно, то дружно смеялись. Не от какой-то конкретной шутки, а просто от того, что было радостно на душе. Потом женщины стали убирать со стола посуду, и, как-то так само собой получилось, остались пить чай со свежайшим Ленинградским тортом на кухне, а мужчины зависли в комнате.
В пылу встречи и за праздничным столом, Саше неудобно было расспрашивать Бориса об его увечьях – уродливом шраме, начинающимся на шее и дальше скрывающимся за воротом рубашки, усохшей правой руке, повисшей плетью, негнущейся левой ноге из-за чего другу приходилось опираться на трость. Но это было первое, о чём Саша спросил, когда они остались вдвоём в комнате и закурили, открыв окно в палисадник перед домом. Борис долго не отвечал, и Саша, уже было, решил извиниться и перевести разговор на другую тему, но тут он заговорил:
– Знаешь, что было самое обидное? Начать и закончить войну за одну неделю, в первом же серьёзном бою. Наш полк в составе Второй армии генерала Самсонова оказался зажат в клещи в районе Грюнфлисского леса39. Это в Восточной Пруссии. Рубка была славная. Месиво из пехотинцев, кавалеристов, орудий было такое, что уже и не разобрать, где враг, где друг. У меня подстрелили лошадь. Выпутаться из стремян не успел, оказался на земле. Левую ногу придавило. Лежу, машу шашкой, от кого-то отбиваюсь. От кого – не вижу, глаза кровью залиты. Потом – блаженное небытиё. Очнулся уже в плену. Шинель колом стоит, кровью пропиталась и высохла. Левая нога от колена всмятку. Правая рука посечена так, что пальцы не слушаются. От шеи через всю грудь глубокий шрам. Первое, что услышал: «Ваше благородие, родненький, очнулись! Счастье-то какое!» Это мой денщик, Петрович, надо мной курицей кудахчет. Вытащил меня из-под лошади, ухаживал, пока я был в бреду. Раны зашил, как смог. Потом начал меня уговаривать перейти к офицерам. Немцы в плену офицеров от солдат отдельно держали. Там и бытовые условия были лучше, и кормёжка. И, какая-никакая, медицинская помощь оказывалась. А ещё у офицеров была возможность освободиться из плена с помощью выкупа. Солдатиков же в плену хуже скотины держали. Но я без своего Петровича переходить отказался. Выкуп мне не светил, ты же знаешь, в каком финансовом положении находилась моя семья. Потом новая беда – нога загноилась, началась гангрена. Каким ужом Петрович искрутился, я так и не узнал, но он привёл ко мне местного эскулапа, и тот на живую отрубил мне топором полноги и прижёг сосуды, чтобы не кровоточили. Потом мне Петрович деревянный протез сам выстругал, к культе приладил. Палку нашёл, чтобы на неё опираться при ходьбе. Пришлось заново учиться ходить и пользоваться левой рукой…
Борис погрузился в воспоминания и замолчал. Саша тихо спросил:
– Сколько ты пробыл в плену?
– Три года… Знаешь, что удивительно? Ведь это больше тысячи дней, а я почти ничего не помню. Всё как один длинный-предлинный день – одно и то же, одно и то же. Полное отупение. Мы почти ничего не знали, что происходит в мире. Слухи, слухи. Только по отношению к нам конвоиров могли догадываться – если благодушное, значит, их дела на фронте идут хорошо, если вызверились, значит, наши наступают. Если испуганы, возможно, наши уже близко. Есть надежда на спасение, но и она не грела душу, так мы устали. Как будто в теле огромная дыра, и через неё ветер гуляет туда-сюда…
Да, как точно сказано! Именно так чувствовал себя Саша, находясь в пересыльном пункте под Керчью. И даже ещё раньше, за несколько недель до плена, когда стало понятно, что их борьба уже закончена, стала бессмысленной…
– … До смерти Петровича я ещё как-то держался. Он простудился и сгорел за несколько дней. Если бы я заболел, он бы обязательно меня поднял на ноги, а я не смог. Не смог… Потом ярко помню один момент – просыпаюсь я, и очень простая мысль в голове. Чёткая такая: «Что я тут делаю? Зачем длю это бессмысленное существование?» Встал и поковылял. Мне и наши что-то вслед кричали, и немцы. Но мне было всё равно, застрелят – прекрасно, а не застрелят – буду идти, пока не сдохну сам…
И эти чувства Саше были понятны, ведь он и сам пережил подобное состояние, когда первый раз был в плену у красных. Ему тогда тоже не ведом был страх смерти, лишь бы закончился этот ужас без конца.
– Знаешь, что я понял? Не сразу, уже потом, гораздо позже. Ведь это мои увечья спасли мне жизнь. Никому я не был интересен. Ни для кого не представлял угрозы – ни для немцев, ни для красных, ни для белых. Кто-то меня жалел, подкармливал, кто-то отгонял, как бездомного пса, кто-то даже на ночлег пускал. Чего я только не видел по пути – и скотства, и бессеребряного милосердия, и звериной жестокости… Вот мы говорим «зверство», а ведь даже самый лютый зверь не сотворит то, что делают люди… Я уже не был ни поручиком лейб-гвардии, ни дворянином, ни наследником славной фамилии. Я не был ни за красных, ни за белых, потому что не было в том, что творилось вокруг, ни правых, ни невиновных. И судьёй никому не был. Просто человек, калека, Борис Оболенский, пытающийся понять – какого чёрта ещё жив? Так всё шёл и шёл, а прозрения не наступало. Шёл на восток, на восход солнца. В какой-то момент подумал: «Куда иду? Зачем? Дойду до Урала, дальше Сибирь. И что?» Понял, что туда не хочу, хочу к солнцу, в тепло. И свернул на юг. Добрался до Одессы. А там хаос, бедлам. Люди неделями толпятся в порту, не уходят, ждут парохода, чтобы уехать, сбежать из этого кошмара. А потом давка, драки, чтобы ступить на трап. Как ты понимаешь, мне не светило выиграть битву за место на корабле. Да я и не хотел. Знаешь, какое самое яркое воспоминание, запечатлевшееся в памяти из этих дней? Человек, как правило, военный, стоит на палубе отходящего парохода, смотрит на удаляющийся берег. И с этой картиной перед глазами подносит револьвер к виску и стреляется. Застывает на миг, а потом его тело перевешивается за борт и летит в море… Но у меня не было оружия, чтобы также красиво уйти. Единственный способ – утопиться. Но ты знаешь, смешно сказать, не хотелось выглядеть глупо барахтающимся в воде. Поэтому обрадовался, когда понял, что простудился. Просто лёг и стал ждать, когда околею… Потом воспоминания такие – холод, жар, жар, холод. И холод, знаешь, такой злой, колючий, когда иглами насквозь. Как будто стоишь голым на берегу Невы под ураганным ветром в самую лютую зиму. А, если, уж, жар, так такой, что вот-вот кожа лопнет, и все внутренности взорвутся и вылетят наружу. И потом вдруг, раз, и облегчение. Такое нежное, лёгкое, как дыхание ребёнка… И опять всё повторяется по кругу…
У Саши слёзы навернулись на глаза. Его поразила схожесть их внутренних ощущений при всей разницы внешних событий.
– … Очнулся и не пойму, где нахожусь, наверное, в раю – лежу на кровати, чего уже не было несколько месяцев, на груди – волны пушистых волос. И нежное, лёгкое дыхание женщины… Так захотелось прикоснуться к этим мягким волосам… Но, стоило пошевелиться, женщина вскинулась…
– Таня, – догадался Саша.
– Танюша, – мягко улыбнулся Борис, – Так у меня появился смысл жизни. Я понял, зачем прошагал полстраны, куда несли меня ноги. К ней.
– Почему вы не уехали заграницу? Или не получилось? – поинтересовался Саша.
– Знаешь, за годы плена и странствия по России, я перестал надеяться на бога, научился полагаться только на своё внутреннее чутьё, научился распознавать знаки судьбы и следовать им. Не хотел покидать родину и всё тут. Сначала жили трудно. Танюша работала санитаркой в больнице, там же жила и кормилась. Я с ней остался. С жильём начальство не возражало – ведь нового койко-места не потребовалось. А вот паёк мне выделить не могли – какой из меня работник? Если бы, хотя бы, обе руки были… Надо было что-то срочно придумать. И я пошёл в ЧК. Всё рассказал, как на духу – кто я, где воевал, когда получил ранение, как оказался в Одессе. Перечислил свои навыки – лошади, военное дело, иностранные языки. Попросил дать работу. Они мне, скорее всего, не поверили, но опешили от моей прямоты. Это, видимо, и сыграло положительную роль, меня не бросили в тюрьму, не били, не пытали. Отпустили. А через некоторое время дали работу в порту переводчиком. Так всё и покатилось. А теперь вот и до Москвы докатилось… Знаешь, после всего увиденного и пережитого, я перестал верить в бога. Танюша верит в ангела-хранителя. Я тоже в него верю, только у меня он вполне конкретный, земной – она, Танюша…