Глава 13. Алексей
Синие глыбы льда казались живыми. Они дышали, шевелились, терлись друг об друга шероховатыми, ноздреватыми краями. В этом месте, где каждую весну Анна обожала сидеть часами, было так всегда – тихая по всем берегам река, вдруг бунтовала, ворчала, дыбила лёд, ветер рвал тонкие ветки прибрежных вётл и мёл ими, разбрасывая легкий снег по плотному льду.
У Анны было здесь тайное местечко. Старая ива низко склонившись над высоким обрывом берега, почти отвесно нависала над водой, а потом делала дугу, устремляясь к небу. Забравшись по стволу к самому изгибу, почти балансируя над рекой, Анна любила стоять, уцепившись двумя руками за крепкие ветви и смотреть вниз. Ворчащие льдины и черная вода между ними, периодически плюющаяся серой пеной внушали ей и страх и восторг, она вдруг чувствовала себя какой-то другой – не той Аней, Нюрой, к которой все привыкли – послушной, покладистой, домашней, не любящей перечить богомольной матери, а той, которой она была на самом деле. Почти такой, чьё молоко ее вскормило – свободной, как птица. Она распускала косу, подставляла летящие волосы ветру и больше не смотрела на воду – она поднимала лицо к летящим стремглав облакам и, раскинув руки, как крылья, чуть прижавшись узким бедром к упругому стволу, вдыхала аромат реки, снега и близкой весны.
«Улететь бы туда – в небо. Прямо вот так – сняться с обрыва, взмахнуть крыльями и над рекой, через степь. До табора прямо, Баро ведь ждет, он обещал. А мне и не надо больше ничего, ушла бы с ними», – мысли Анны были горячечными и тревожными, от одного имени цыгана у нее вспыхивали щеки. Этой длинной зимой она, наверное, не спала толком не одной ночи. Все ворочалась, мечтала, переворачивала то и дело подушку, огненную от пылающей кожи и мокрую от слез. Извелась вся, стала еще тоньше, изящнее, как фарфоровая старинная статуэтка с материного комода.
– Вы, девушка, смелая. Я уж полчаса тут стою, слежу за вами – вдруг упадете. Тогда придётся спасать, вон льдины, как утюги.
Анна вздрогнула, чуть не упала, но удержалась, сильнее вцепившись в ветки. Осторожно развернулась, балансируя добежала до берега и только потом глянула в сторону прибрежных кустов, откуда доносился голос. А голос был красивый -низкий, бархатный, правда с мальчишеским нотками – нет-нет, да сорвется.
Парень, который стоял чуть поодаль, у зарослей пушистых верб, уже выпустивших серенькие барашки, был не то что красив – приметен, как сказал бы отец. Крепкий, как дубок, не очень высокий, но рослый, широкоплечий и статный. Аккуратные усики над узкими губами скрадывали немного надменный их рисунок, серые глаза с девчачьими ресницами смеялись, лихой волнистый чуб был старательно зачесан назад, но не слушался, и пара русых прядей выбивались и падали на высокий, смуглый лоб. Анна невольно улыбнулась и остановилась, ожидая.
– Я сначала думал – русалка. Даже испугался, мурашки побежали, еще на дно утянете. А потом гляжу – нет, ножки босые. А калошки под кустом.
Анна покраснела, рассердилась, сунула ноги, стесняясь толстых материных чулок, в галоши и хотела пройти мимо, но парень поймал ее за рукав.
–Не сердитесь, девушка, милая. Я заплутал, дом вот Пелагеи и Ивана ищу. Нестеровых. Знаете таких.
И тут Анна вспомнила, почему ей показалось таким знакомым лицо парня. Конечно, это же Алексей. Алешка, как называет его директор, Василь Петрович, сынка своего. Он еще лучше, чем на фотографии той – прям красавец. Городской.
– Покажу, конечно. Пойдемте.
– Слушайте! Девушка! Вы же Нюра. Мне отец писал – дочка хозяйская, картинка. А он говорил, что вы школьница. А вы вон какая. Девица.
– Я школу в этом году заканчиваю. И меня Анна зовут, Анна Нестерова. И я вам не девица. Я комсомолка.
– Извините, Анна. Я пошутил. А у вас все комсомолки такие красивые? Или только вы?
Анна даже не заметила, как они подошли к калитке. Алексей запыхался, устал, несмотря на мышцы, переливающиеся под не толстой тканью пиджака, пока тащил огромный чемодан, размером с сундук, и явно промерз на ледяном весеннем ветру. С облегчением поставив чемодан, он растер красные большие ладони, поправил чуб и вежливо поклонился Пелагее, выглянувшей из сеней.
– Ох. Гостечок дорогой. Заходь, заходь, давно ожидаючи. Прям к пирогам подоспел, с грибами они у меня сёдня. Папка твой в район уехал, так я тебе отдельную комнату дам, пустует у нас. Уж и постелила.
Пелагея побежала вперед, показывая дорогу, Алексей потащил свой чемодан, но мать вдруг остановилась, обернулась и крикнула Анне
– Ты, дочушка, к Матрене сгоняй, она самогону обещала, а то у нас чот кончился, не нагнала. Я ей верну, скажи. Да бегом.
Анна , накрутив теплую шаль поплотнее, к обеду захолодало, не хуже чем зимой, и, сунув застывшие ноги в валенки, побежала к соседке, что жила за цыганским двором вверх по улице. У угла цыганского дома, закутанная в старое пальто женщина долбила ломом лед у калитки. Сутулая, как у старухи спина, вжавшаяся в плечи голова в темном платке, и только по яркой парчовой юбке можно было понять – Шанита. Она распрямилась, устало оперлась о бревно ворот и приткнула лом к стене дома.
– Загордилась, гляжу. Не здоровкаешься? Обиделась на что?
Анна резко притормозила, ей очень захотелось подойти к цыганке, сказать что-нибудь ласковое, спросить. Она несмело подошла и остановилась, опустив глаза.
– Ты, девка, с тем парнем, что к вам приехал, глаз да глаз. Ушлый, как я вижу. Да и на лбу у него знак беды, смотри…. Зайди, что ль… карты брошу.
– Зайду, тетя Шанита. Только не сёдня, мамка к соседке послала.
– Давай, давай. Не тяни.
Она снова взяла лом, потом, как будто решившись, сказала, как выплюнула
– Про Баро забудь. Не твое. Отчаянный он, да и другая ему нужна, таборная. Он в неволе жить не будет, сокол, а ты курица, на свободе не смогёшь. Не дури, по себе ищи. А лучше в город езжай. Чует моя душа недоброе.
Когда Анна прибежала домой, отдала матери холщовую сумку с мутноватой четвертью и скинув шаль, вбежала в комнату, стол уж был накрыт. Отец, причмокнув при виде бутыли, потянулся было за стаканами, но Алексей останавливающе покачал головой.
– Неее, дядь Иван, я не выпиваю.
– Дык чутка, что там, под пирожок.
– Не… Совсем, не могу. Организм не берет, уж не обижайтесь.
Отец разочаровано хмыкнул, Пелагея разулыбалась и подвалила разрумянившемуся Алексею на тарелку ещё пару пирожков, прямо из печки, с пылу с жару.
Анна присела сбоку на лавку, куснула пирожок и подвинула миску с простоквашей. В глазах Алексея, который не отводил от нее глаз было что-то такое, от чего у нее сладко заболело где-то внизу живота.
Глава 14. Болезнь матери
-Дочушка, бежи домой, ластонька. Мамке что-то плохо, прямо беда. А я к фельшару. Скорише, девонька.
Иван, бледный до желтизны, как бывает, когда кровь отхлынет от смуглой, загорелой кожи, хлопал себя по бокам, как-то растерянно, по бабьи и охал. Анна ничего не поняла, но, вскочив из-за парты, где они занимались с Еленой Ивановной, готовясь к вступительным экзаменам в училище, выскочила навстречу отцу, еле успев сунуть ноги в резиновые сапоги и намотать шаль на драненькое, хилое пальтишко. Шаль спасала в этот, совершенно не типичный для этих мест сентябрь – холодный, промозглый и дождливый, старенькое пальто не грело, а новое, которое "справили", продав бычка, лежало в сундуке, пересыпанное нафталином. Специально для той новой, городской жизни, которая начнётся у Анны после поступления в училище.
Пролетев несколько улиц, пару раз поскользнувшись на расквашенных от бесконечного дождя тропинках и, даже свалившись уже у самых ворот в мокрую, ещё не увядшую мураву, Анна ворвалась в комнату, и онемела, глядя на мать. Вся синяя от боли, она сидела на кровати, скрючившись, и тихо выла. Алексей топтался рядом, неловко зажав в большой руке стакан с водой и, похоже, облегчённо вздохнул, когда увидел Анну.
–Живот у неё что-то… Отравилась чем-то. В больницу бы
–Ой, ой, ой….
Пелагея только качалась из стороны в сторону и ойкала. Глянув мельком на Анну, она сразу как-то быстро отвела глаза, как будто была виновата
–Мам. Что болит у тебя? Где?
Пелагея не отвечала, только прижала тонкую, как будто сразу высохшую руку к животу, прямо под грудь, высоко.
–Желудок у неё. Я ей давно говорила, подорожник сбирай, пей. И острое её жри, погоди пока. А они с Иваном яишню на сале с перцем кажный день трескают. Вот и дело.
Анна повернулась на голос – сзади стояла Шанита. В руках у неё был глиняный глечик, накрытый тряпицей,видно горячий, потому что она держала его рукавицами, потом прошла с столу и поставила.
–Дай, пусть пьёт. Бабка сварила, сразу полегчает. Только подуй, отсуди. А это будешь давать по одной штуке каждый день. В погреб сховай.
Она сыпанула на стол белые комочки, собрала их прямо рукой в кучку и смахнула в миску, которая стояла у печи.
Там трава – бабка её сама сбирает, в степу. Никому не говорит, какая. Так и помрёт, с собой унесёт, старая…
Шанита неожиданно грязно выругалась, развернулась и вышла в сени. Алексей осторожно взял комочек, нюхнул.
–Молоком пахнет вроде. Не отравит?
Анна помотала головой, плеснула из глечика настой в стакан, протянула матери. Та неожиданно быстро и цепко схватила, сама подула и выпила залпом. Чуть посидела, потерла рукой под грудью, показала Анне пальцем на шарик и на глечик. Глотнула лекарство, ещё запила, и, прямо на глазах, страшная синеватая бледность стала уходить, щеки порозовели, на лбу выступил пот. Она облегчённо вздохнула и даже улыбнулась.
–Врет цыганка, бабка уж и не может в степь ходить. Таборные ей травы рвут, есть там у них, знают. И, стали рядом, похоже, раз молоко есть. Принесли.
–Какое молоко. Мам, ты заговариваешься, что ли?
–Такое молоко. Простое. Это белое – пенка молочная. С молока снимают, а молоко ворованное. А в пенку она свою траву закатала, секретную. Делала она мне уже такое. Подлечила тогда, пять лет горя не знала. А теперича, вишь, опять.
–Пелагея Нестеровна, может вам все-таки, в больницу? Там по науке, полечат.
Алексей до сих пор стоял в углу, почему-то вытянувшись по струнке, про него и забыли все.
–Нет, Алёша, милый. Я уж дома. Вон, Анна со мной, Иван. Справимся.
Когда отец привёл фельдшера, Пелагея почти оправилась, но была слабой и лежала. Худое лицо, несмотря на вдруг ставшие впалыми шеки, было уже живым, не таким смертным, как час назад, но, на белой подушке выглядело болезненно.
–Ну что, мать? Ведьма уж подлечила, в больничку пойдёшь?
–Не, миленький. Я уж тута.
– Ну давай. Поплохеешь, не дай Бог, заберём.
Он вышел в сени, поманил в дверях Ивана и Анну. Потом, усевшись на низкую лавку и смачно откусив от здоровенной жёлтой Антоновки, глядя мимо, куда-то на кучей висевшие полушубки, сообшил
–Ты, Иван, дочку пока в город не шли. До весны погоди. Лучшеть Пелагея будет – отправишь. А пока пусть приглядит за мамкой. Мало ли чего.
Когда Анна перед тем, как запереть калитку, вышла на улицу, то в смутном, сером дождливом воздухе вдруг пахнуло теплом. Опять, похоже, лето вернётся. Сколько раз так было – холод, зима на носу и вдруг… Хлынет солнце одним ярким утром, запарят выстывшие лужи, высохнет земля. И снова, как летом, выстрелит цветами, распустятся поздние астры, стряхнув воду, выпрямятся георгины и даже флоксы в палисалниках, раз – и зацветут.
Анна вдохнула тёплый ветер и вздрогнула – кто-то накинул ей на плечи пиджак, крепко, по-хозяйски обнял и притянул к себе.
–Лёшка. Не замай. Папка увидит.
–А мы в палисадничек. Пошли? Там темно.
–Нет, Алёша. Я в дом, мамка ждёт.
Анна вывернулась из настойчивых рук и быстро пошла во двор. Алексей уже не первый раз так подлавливал её. То в сарае, когда она несла на погребицу молоко, то за огородом, там, где старые кусты сирени плотно смыкаются, образуя непроглядный шатер, то в сенях. И каждый раз Анна испытывала странное чувство – сладкого желания, чтобы он не останавливался, не слушал её протестов. И неприятной гадливости, до мурашек, как будто по её коже вдруг пробежал таракан, щекоча лапками.
–Нюрушка, дочка, ты с учёбой уж погоди. Вишь, что фельшар сказал.
–Да, ладно, папка. На другой год поеду, подготовлюсь ещё. В колхозе поработаю, они лучше возьмут потом.
Иван подошёл к окну, аккуратно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Пелагею, открыл створки и, высунувшись, чуть не по пояс, подышал, посопел успокоенно, закрыл окно и повернулся к дочери.
–Табор встал за селом, говорят свадьбу играть станут. Этот их, как его – Баро невесту подыскал, вроде. А могет и врут люди. Языки-то без костей.
Глава 15. Белая кобыла
Анна не плакала. Она просто сидела всю ночь у маленького окошка своей комнаты, того самого, что выходило на цыганский двор. Вглядываясь в густую темень, настолько плотную, что, казалось, её можно резать ножом, она пыталась разглядеть дверь в сени и человека, который сидел на корточках у крыльца. Человек сидел почти неподвижно, он был похож даже не на тень, а на сгусток октябрьской ночи, который по чьей-то фантазии приобрёл форму человеческой фигуры. Крошечный огонёк, единственное, что говорило о том, что сидящий все – таки живой, да ещё и курит, плавно двигался, описывая дугу, вниз-вверх, вниз-вверх. Анна, как завороженная, не могла отвести глаз от этого огонька и чувствовала, что от каждой горячей линии, у неё так же горячо становилось в груди. То, что это был Баро, она даже не сомневалась. Она ощущала его. Сердцем, кожей, чем-то ещё, чему нет объяснения. Они так сидели долго, она смотрела, он курил, и вдруг он тоже что-то почувствовал. Приоткрыл дверь в сени, тусклый свет керосиновой лампы проник оттуда и осветил тонкий острый профиль цыгана и чёткий рисунок его кудрей. Он взял лампу и, освещая себе дорогу, пошёл прямо к стене дома Анны, точно к её окну. Анна спряталась за редкую занавеску, слилась со стеной, прильнув к ней всем телом, вытянулась и замерла.
Скосив глаза, она видела, что Баро поднял лампу, поводил ею, стараясь попасть на стекло, постоял, а потом развернулся, бросил под ноги папиросу, от чего огонёк покатился и сразу погас и ушёл в дом, резко хлопнув дверью.
Утром Анна почти ничего не соображала. Бессонная ночь сделала свое дело, она, как сомнамбула, помогла Пелагее поставить тесто и, схватив ведра и коромысло, пошла к колодцу. Улица ей показалась длинной, как никогда, качаясь под тяжестью деревянной дуги тростинкой на ветру, она прошла полпути и увидела, что у колодца кто-то есть.
Эй. Анюта. Не торопись, дай догоню, скажу чего.
Анна остановилась, узнав голос. Тяжело повернувшись, как будто в её пустые ведра кто-то бросил по булыжнику, дождалась пока её догонит Роска, старшая дочь Шаниты, дородная и некрасивая цыганка с бородавкой на носу и узким, щучьим ртом.
Тебе мать просила сказать, как увижу, чтоб ты на Баро глазки не пялила. Ты девка молодая, красивая, не дай Бог чего. А он невесту завтра с табора привезёт, свадьбу здесь сыграют. Не дело тебе с цыганом путаться. Вон, у вас постоялец справный, с ним и крути.
Анна молча смотрела, как смыкаются и размыкается щель Роскиного рта с гнилыми зубами и молчала.
И вот еще. Отцу скажи, пусть зайдёт бычка забить. Не забудь, алмазная.
Роска обошла Анну и, раскачивая полным задом, пошла вперед. Анна совершенно лишилась последних сил, и наверное, не смогла бы снова поднять коромысло на плечи, если бы не Алексей. Это именно он стоял у колодца, а теперь шёл навстречу, легко забросив на крепкое плечо фляжку на длинном ремне.
Привет, соседка. Что грустная такая? Не заболела? Ну-ка держи. Он сунул ей а руки горячий от его тела ремень, подхватил коромысло и бросил, ухмыльнувшись наглым ртом.
Стой здесь. Сейчас.
Быстро, упругими шагами, накинув на одно плечо коромысло, как тонкий прутик, он сбегал к колодцу и тут же вернулся, так же легко и пружинисто неся полные ведра.
Пошли, Анюта. Донесу.
Когда Анна с Алексеем вошли в дом, уже вовсю пахло свежим хлебом. Пелагея ещё не ставила его в печь, но тот аромат, непередаваемый, сытный, с лёгкой кислинкой, от которого у Анны с детства улучшалось настроение, и даже проходили все болезни, уже наполнил натопленную кухню.
Алеша, детка моя золотая. Хлебушко не поспеет, а картохи я сварила. Давай, садись. Раздягайся. Нюра, молочка ему плесни, тёплого. Да снятого с погребу неси, к картохе. Что стала, как телушка? Мужику в училище бежать, а ты раскрылилась.
Когда они с Пелагеей накрыли стол, положив в тарелку Алексею и Ивану дымящейся картошки и по пол-глечика загустевших на холоду сливок, Анна поймала себя на мысли, что ей приятно смотреть, как шевелятся чуть хрящеватые уши Алексея, когда он жуёт. И это ощущение было таким тёплым, что Анна даже улыбнулась про себя.
Дочуш, отец пойдёт к цыганам бычка бить, ты уж помоги ему справу отнести. Да и яиц Шаните снесешь, она по деревне сбирает.
Анна собрала посуду, сунула в таз, плеснула горячей воды и вдруг увидела, что Алёша забыл тетрадь, куда он рисовал свои схемы тонкими, аккуратными линиями и писал лекции бисерным, чётким почерком. Она кинулась за ним в сени, там он и поймал её, прижав в толстому, душному отцовскому тулупу, бессовестно пошарил за пазухой и сдавил губы твёрдым, соленым поцелуем. Анна, не ожидая от себя, ответила и обмякла, тая под сладким напором.
Калитка хлопнула с такой силой, что Анна даже испугалась, не прибила ли она отца, руки которого были заняты здоровенным ведром, клубом кожаных ремней, ножами и топором. Их встретила Раска, забрав у Ивана половину справы, поэтому Анна развернулась, не входя в цыганский двор и побежала домой за лукошком с яйцами. И, остановившись у палисадника, снова спрятавшись в свое убежище, за куст сирени, она, смахнув, невесть откуда взявшуюся слезу, смотрела, как по пыльной не по осеннему улице, неторопливо скачет всадник с развевающейся гривой кудрявых волос, державшийся в седле упруго и прямо. Он чуть откинулся назад и негромко, гортанно прицокивал, ведя под узцы белую кобылу.
Невесте украл. Вот ироды, не верю, чтоб купили. Готовятся. Послезавтра, вроде играть будут. Нас звали, по-соседски. Надо бы сходить.
Пелагея стояла рядом, держа руку козырьком, под низко повязанным на брови платком, и тоже смотрела на всадника.
Глава 16. Травинка под сапогом
Весь день Анна заставляла себя не думать. Вообще – не помнить, не смотреть, не слышать. Приготовления к свадьбе на цыганском дворе шли грандиозные, строили шатры, привезли откуда-то телегу еловых лап и поздних октябринок. Благо погода стояла летняя, и они снова расцвели пышным цветом, как будто зима и не веяла холодом ранних закатов и резких ветров, мнущих сухой ковыль в степи.
Мать взахлеб рассказывала отцу о том, сколько теста поставили цыганки, сколько яиц наварили, каких кур нажарили. Анна закрывала ладонями уши и пробегала мимо, находя себе новое и новое дело – то в курятнике поскрести, то тыкву из погреба принести – запечь с медом. Пелагея иногда всматривалась в дочь внимательно, чуть прищурясь выцветшими глазами из-под белоснежного платка, цокала, но молчала. И только один раз Анна не выдержала – подкралась к своему заветному окошку, глянула мельком и, как будто пламенем жигануло ее по глазам – Баро в парчовой рубахе, в шелковых, отливающих ртутно штанах, с зачесанными назад кудрями, влажными от невесть откуда взявшегося дождика, прилаживал к шатру жениха и невесты огромные, алые искусственные розы. Он стоял на лавке, крепко уцепившись за балку, увитую еловыми гирляндами, весь вытянулся, как струна и сильные плечи ходили ходуном, играли мышцами под тонкой тканью. У Анны заболело под ложечкой, она дернула занавеску, села на кровать и сжала зубы с такой силой, что они заскрипели. Потом смахнула слезы и выскочила на кухню.
– Мам! Я там белье настирала, пойду выполощу на реку. Я мигом.
– С ума слетела, девка. Какая речка, глянь – дождик начинается. Да и смеркаться скоро начнет. Погодь, дай тучка пройдет, иль до утра.
– Не, мам. Пойду. Вон, уже светлеет.
Она подхватила таз на бедро, чуть покачиваясь пошла было в сени, но обернулась.
– Я у Марьи заночую седни. Мы сочинение пишем, никак не выходит. Учителка сказала – тренироваться. Ты меня не жди.
– У Марьиии? А на свадьбу завтрева как? Пойдешь? Шанита сказала всем прийти, и тебе. Не уважим – обида будет, кровная
– Некогда нам. У нас учеба. Сами сходите.
– Ну, гляди. Ты, Аньк, за Марьей последи, что-то уж больно она Алешке нашему глазки строит. Юбки вон новые нашила, задом – верть, верть. А он парень хороший, муж тебе бы был добрый. Погляди. А то я ее, вертихвостку, метлой вон, да по круглому заду.
Анна дернула плечом, посмотрела укоризненно на мать, подхватила таз поудобнее и пошла через огород на реку.
Несмотря на теплынь, осень уже чувствовалась, конечно. Карай, еще недавно теплый, ласковый, хмурился, свинцовел, налетал волной на старые, качающиеся мостки. Анна долго била бельем о тяжелую воду, руки так захолодели, что она их не чуяла. Быстро поднявшись по скользкой от мелкого дождика лесенке, она остановилась под черемухой и сунула пальцы за пазуху, отогревая.
– Замерзла, раклори?
Анна в уже темнеющем воздухе там, в самом конце тропы, ведущей к мосткам разглядела силуэт. Она никогда бы не спутала этого цыгана ни с кем, даже в глубокой темноте самой черной ночи – гордая посадка головы, острый профиль, волнистая копна волос – Баро. Она было метнулась в сторону – пробежать вверх по узкой улочке вдоль ивовых зарослей и скрыться в переулке, добежав до своей хаты по кругу, ничего не стоило, но такая бешеная злость вскипела в ее груди, что кровь отхлынула от лица и страх пропал. Анна вскинула на бедро таз с бельем и покачиваясь пошла по тропе – прямо навстречу. Баро стоял молча, поигрывал веткой-хлыстиком и ждал.
– Что тебе?
Она тоже остановилась, поставила свою ношу на землю, и, откинув голову, как будто тяжелая коса тянула назад, посмотрела цыгану прямо в глаза.
– Ты гордая. Злишься на меня?
– Ты меня обманул. Ты оказался просто цыган, самый простой- врешь, как вы все и не стыдишься. Пусти.
Она снова взяла таз и пошла прямо на Баро, уверено, не сворачивая, зная, что он не выдержит. Баро посторонился, но, когда она уже прошла мимо, схватил ее за локоть и так резко рванул к себе, что Анна не удержалась на ногах, и белье влажно, жабой плюхнулось в плотную и жухлую осеннюю траву.
– Ты мне чужая! Дандвари! Мне тебя любить нельзя. Я романы чай искал – цыгану с тобой горе. Ты в таборе не сможешь, а я в дому не смогу.
Он кричал, путая русские и цыганские слова, а Анна смотрела, как странно белеют его глаза – то ли от злобы, то ли от боли и понимала – ей стыдно. Как ей стыдно за эти свои сопли и слезы – ей, комсомолке, без пяти минут студентке – о чем она рыдала? О цыгане? Что она хотела – скитаться с цыганами по степи и тащить за собой выводок цыганчат? Нет! Боже упаси. Она в училище поедет. А потом в институт. Ученой станет. Вот так!
Баро вдруг прочитал ее мысли, споткнулся, как будто налетел на препятствие и тихо, почти шепотом сказал, ласково погладив руку Анны.
– Ты еще маленькая, девочка. Чириклы. Как я возьму тебя? Нельзя это, грех. Вон, гляди туда – жена моя скачет на коне – романо рат, дикая. Красавица. Ягори зовут ее. Хачен, нэ на татькирэла.
Анна собрала белье, устало распрямилась, глянула туда, куда показывал Баро. В самом конце улицы намётом летела белая лошадь. Не успела Анна даже сообразить, уйти в тень или нырнуть в открытую калитку заднего двора своей хаты, как всадница – странно светлокожая для цыганки, рыжая, в ярко-синем платке, расшитом бисером, подлетела к ним, дернула поводья и прыжком спешилась. Баро раздраженно дернул плечом и что-то резко сказал ей по-цыгански. Ягори вскинула тоненькую бровь, скривила рот, сплюнула. Потом снова прыгнула в седло и умчалась, как будто ее и не было. Анна с сердцем захлопнула калитку перед носом цыгана и, почти бегом, несмотря на тяжесть ноши, побежала к дому.
…
– Ты, Ань, с Лешкой-то? Того? Крутишь? Или так, балуешься? Я не для себя, Сашок интересовался, уж больно он запал на тебя.
Анна и Марья уже так ошалели от сочинения, которое никак не получалось, что плюнули и лежали на широкой кровати Марьи вверх задницами и грызли семечки. Волосы Марьи, похожие на золотую шелковую пряжу вились почти до вытертых половиц, и она их не подбирала, ленилась. Красота ее стала известной по всем селам округи, и к их родне тихой сапой уже подбирались женихи со всего района.
– А тебе-то что? Ты сама на него глаз положила, мать сказала.
– Вот еще. Ко мне Андрюха свататься хочет, слыхала такого? С Бобылевки.
Анна знала этого Андрея – зажиточнее семьи не было во всем районе. Отец – лучший колхозник, партийный, дом просто набит добром. А вроде коммунист, да и сын в правлении. И не такое бывает, видно.
– И что? Замуж пойдешь? А училище?
– Да в гробу я видала твое училище. Свеклу сеять учить будут? Нет уж, я в своем дому лучше хозяйкой буду. Так что, с Алешкой-то?
Анна посмотрела в хитрые глаза подруги, которые при имени парня вдруг маслянисто засветились, и кивнула, сама не понимая, что творит.
– Кручу. А что не крутить? Так что не лезь.
Весь следующий день Анна пролежала на кровати в своей комнате. Погода как-то враз начала портиться, поднялся ветер, тяжелые тучи закрыли и так низкое осеннее небо, но цыганская свадьба куролесила вовсю. Через плотно закрытое окно до Анны доносилась музыка и песни, подвыпившие крики гостей и возбужденный женский визг. На удивление ей совсем не хотелось, как раньше, прокрасться к окну и посмотреть туда, на чужое и горькое веселье.
Она лежала и лежала, закрыв глаза, но не спала – так, не сон, не явь. Ветер хлопал неплотно прижатыми ставнями, пробирался сквозь рамы, выстужал последнее тело, и Анна лениво думала, что неплохо бы растопить печь, мать с отцом вернутся, а в доме тепло. Она кое-как заставила себя встать, пошла через кухню к печи и тут, прямо у своей комнаты, ее поймал Алексей. Втянул к себе, стиснул сильными руками и начал целовать – нагло, сильно, по-хозяйски. Он был пьян, нетерпелив, грубоват, но Анна его не останавливала. Просто гнулась в его руках, ломалась, как травинка под сапогом.
раклори – русская девочка
Дандвари – русская
Романы чай – цыганская девушка
Чириклы – птичка
Романо рат – цыганская кровь
Ягори – огонь, женское имя
Хачен, нэ на татькирэла – горит, но не греет