Собственность бога

Глава 12

Она затруднилась бы назвать причину своего интереса к Жанет. Но сводная сестра ее по-прежнему раздражающе волновала. Как ей удалось сохранить свою душу в неприкосновенности? Почему эта душа не мумифицировалась, не отмерла, как души всех прочих? Что за эликсир придумала и выпила Жанет? Клотильда вновь и вновь, помимо воли, задавала себе эти вопросы. Жанет обратилась в предмет ее изысканий, и, чтобы подобраться к ней ближе, герцогиня и задумала эту увеселительную поездку в загородный замок. Доверить подобный смехотворный предлог постороннему уху было бы, по меньшей мере, неосмотрительно. Легко вообразить, с каким пугливым изумлением на нее взглянула бы герцогиня де Шеврез, эта жрица придворной интриги и житейского здравомыслия. Хороша была бы она, принцесса крови, в глазах светских дам, она, этот столп рассудка и хладнокровия, изрекая подобные тезисы: я желаю приблизить к себе сводную сестру, чтобы изучить ее метафизические способности, раскрыть секрет ее живого присутствия. После подобных откровений по Парижу непременно поползли бы слухи, что герцогиня Ангулемская тронулась рассудком. Или попала под влияние безумца-священника, желающего обратить ее к покаянию. Она не настолько глупа, чтобы открывать мотивы своих действий. Она могла бы поговорить об этом с Анастази. Та не сочла бы ее безумной. Был еще Геро, который понял бы ее с полуслова.

* * *

Камзол безнадежно испорчен, и ладонь саднит. Любен отводит глаза. «За сколько ты продал меня, иуда?» Но вслух прошу только воды. Помочь себе не позволяю, сам промываю ссадины на руках и осматриваю разбитое колено. Вот и знаки расположения, которые я получил, как нежданные дары при первом свидании.

История повторяется, сюжет, ставший основой трагедии, с невинными жертвами и пролитой кровью, теперь адаптирован к фарсу. Нет сомнений – она забавляется. Изгоняет скуку тем же способом, каким когда-то действовала ее сестра. И ничего удивительного. Они одной крови и схожи в своих забавах. Я приглянулся одной, так почему бы и другой не одарить меня расположением? Жанет при всей своей жаркой искренности все же напоминает сестру. Возможно, тот же поворот головы, или небрежная властность, с которой она держится, или та же мерцающая равнодушная улыбка, линия плеча, полусогнутый локоть. Она из числа избранных, с кровью помазанника Божьего в жилах. С правом избирать. Только пользуется она этим правом более утонченно. Жанет усложняет игру, обращая ее в блестящий розыгрыш. Ее сестра, герцогиня Ангулемская, действует с угрюмой прямолинейностью, не затрудняя себя полутенями. Ей не приходит в голову совершить обходной маневр или пойти на переговоры. Подобно Иисусу Навину, верному заветам Моисеевым, она предает мечу «все дышащее», разрушает и порабощает. Но Жанет сродни Одиссею – строит деревянного коня, но начиняет его не воинами, а игрушками и сластями. Ей не нужен залитый кровью жертвенник, ей по вкусу засахаренный дягиль. Она не принуждает – она влечет. Зачем тратиться на оружие, если в ее руках верное, проверенное средство? Расчет ее верен. Я одинок, болен, несчастен, мои бастионы готовы пасть от первого же слова участия. Она приласкала меня, как бездомного пса, и я уже готов целовать эту великодушную руку. Как просто… Ни противостояния, ни усилий. Выкажи она высокомерие, я бы нашел в себе силы обороняться. Но она не лжет, она действительно меня жалеет. Пусть на минуту, но без фальши. Конечно, есть еще и азарт, и любопытство. Я – собственность ее сестры, ее тайна, а какая женщина устроит перед соблазном разгадать тайну? К тому же Жанет только что покинул возлюбленный, и она должна чувствовать себя уязвленной, жаждать реванша. Ей необходимо одержать победу, обратить другую, удачливую, в прах под ногами. Тут как нельзя кстати подворачивается добыча, чужая собственность. А ее сестра, герцогиня Ангулемская, противник более чем достойный, победа над ней излечит страдающее самолюбие рыжеволосой княгини.

Нет, нет, я преувеличиваю. Никакого хитроумного плана нет, это порыв, приключение, которым она искренне наслаждается. Возможно, она даже испытывает некоторую толику чувств, о которых говорит. Любопытство и жалость. Она назвала это влюбленностью. Боже милостивый, у меня сердце заходится, когда я вспоминаю, как она это сказала. Она не опустила глаз, не смутилась. Произнесла без жеманства и трепета. «Я влюбилась». Через несколько дней это пройдет, она забудет меня, но сейчас… сейчас она не играет. Я слышу ее. И чувствую поцелуй. Меня бросает из холода в жар, терзает беспокойство. Что же она наделала! Я, подобно Софоклу, мнил себя почти свободным «от яростного и лютого повелителя». Близость с герцогиней – это обязанность, которая не имеет ничего общего с божественным вмешательством Эрота. Это безрадостная, глухая прерогатива тела, которой я пользуюсь в отчаянии, не зная трепета и восторга. А Жанет вновь вынудила меня чувствовать. В тугую плоть замешался солнечный свет. Я жив, я есть, я дышу. Я помню, что такое страсть, томление и надежда. Сердце разгоняет по жилам этот нектар, я чувствую боль и одновременно желание. Готов метаться от стены к стене, слагать оды, проклинать судьбу и петь ей хвалебные гимны. Именно так, как готов был делать это в те далекие жаркие ночи влюбленности. Я помню и чувствую вновь. Но зачем? Зачем? Что делать с этим воспоминанием?

Гости остаются в замке еще неделю. Я не покидаю своих комнат и не пытаюсь даже подняться по узкой лестнице в башню, чтобы вдохнуть свежий утренний воздух. Не подхожу к окнам и не касаюсь тяжелых гардин. Они опущены, будто приступ у меня все еще продолжается. Я прячусь от света. Любен беспрекословно повинуется, исполняя самые бессмысленные мои приказы. Все еще отводит глаза. Я не обвиняю его и не задаю вопросов. Но он чувствует мое скрытое беспокойство, сознает, что стал невольной тому причиной, и не скрывает своих попыток заслужить мое прощение. Я его не виню и не требую раскаяния, но сам его вид, унылый нос, насупленные брови напоминают мне об утрате. Если бы не его маленькое предательство, я бы не терзался сейчас этой болью, пребывал бы, скованный, в пещере и безмятежно любовался тенями. Не видел бы солнца, не опалил бы сердца и глаз. А теперь мне предстоит вновь ослепнуть. Скорей бы…

Я знаю, что она где-то там, среди гостей, блистает, улыбается. Она даже спускается в парк. И гуляет там по утрам. Я могу увидеть ее. Это нетрудно. Если подняться на галерею или одолеть петли винтовой лестницы. Я даже воображаю, как делаю это. Выбираюсь на рассвете с той же неуклюжей предосторожностью, с какой уже совершил роковую ошибку, иду по лестнице вверх, а затем через узкую декоративную бойницу смотрю на нее, неясную, далекую во влажном утреннем тумане, вижу, как ее тонкий силуэт скользит между деревьев. Шагов я не слышу, но мне так легко и так соблазнительно представить ее узкий башмачок, приминающий жухлую траву. Ночью шел дождь, листья вымокли и отяжелели. Холодные капли срываются, будто слезы с ресниц, скатываются по ее бархатному плащу. Остаются влажные, чуть заметные бороздки. Если она откинула капюшон, то капли скатываются по волосам, распадаются на тонкие золотистые ручейки. Под самые крупные капли она подставляет ладонь. Мягкая душистая лайка отвергает влагу, и крошечный обрывок ночного ливня будет блуждать меж ее пальцев. Она придет туда же, где застала меня, к обломку на цоколе, и будет бродить вокруг. Оглядываться, трогать мраморную щербатую поверхность. Дикий виноград будет цепляться за стену, подобно паутине, с запутавшимися багровыми крыльями. Она сорвет твердую синеватую ягоду и с усилием раздавит. А колонна будет возвышаться над ней, как безмолвный, обезглавленный великан. Потом она уйдет. Или не придет вовсе. Я все придумал. Ее там нет и не было никогда. После моего позорного бегства вряд ли она обо мне вспомнит. Забава кончилась. Чтобы убедиться, мне следует подняться на угловую башню. Ее там нет. Нет! Но я не хочу и противоположных доказательств. Знать, что она там и ждет, будет еще хуже. Лучше так. Оставаться в неведении и тешить себя мечтами. Скоро это кончится, она уедет и никогда не вернется.

День отъезда приближается. Вестником вновь становится Жюльмет. Любен тоже все знает, но я с ним не говорю. Как всегда ловко переставляя вещи, Жюльмет повествует об окончании загородных каникул. Погреб опустошен, окорока съедены. Пришлые лакеи и горничные укладывают вещи. Я изнываю от желания задать ей свой заветный вопрос, но, к счастью, сдерживаюсь. В мое emploi⁵⁸ мрачного отшельника любопытство не входит. Я должен скорее выразить холодное отвращение к происходящему и заткнуть уши.

Все эти дни я усиленно вытачиваю для Марии рождественские фигурки, младенца Христа в колыбели, склонившуюся над ним Богоматерь, бородатого Иосифа, спящего ягненка; намереваюсь поселить их в Вифлеемском ящике. За прошедшие два года в тюрьме я научился довольно сносно управляться со стамеской. Мои деревянные зверушки стали копиями своих живых собратьев, а давняя затея – маленький театрик с танцующим Полишенелем и разноцветным Арлекином – давно украшал комнату моей дочери на улице Сен-Дени. Я достиг той степени мастерства, когда одухотворенный ремесленник познает радость творчества. И все же я почти принуждаю себя сидеть за верстаком. Ибо занятые руки вовсе не умеряют сердечной боли, я думаю о другом и смотрю в другую сторону. Там, задвинутый в угол, стоит громоздкий продолговатый футляр, обитый бархатом, с серебряными застежками. Жюльмет каждый раз прилежно смахивает с него пыль, но я только настороженно поглядываю и не открываю его.

Герцогине не нравилась моя возня с деревом, которую она именовала простонародной, и за прошедшие годы она не раз пыталась лишить меня этого недостойного занятия, но я не сдавался, напоминая об осколке зеркала. И она, так же памятуя о нем, уступала. Как своеобразный противовес неблагородной забаве она подарила мне скрипку…

Глава 13

Он стоял у окна и держал на руках… ребенка. Новорожденного. Такого крошечного, что влажный детский затылок терялся в его ладони. Она моргнула. Затянула спасительную паузу. А едва меж ресниц вновь потек свет, выдохнула. Она и дыханием своим выпала из текущего бытия, будто лишилась чувств. Не ребенок. Это скрипка. Он держал в руках скрипку. Стоял к окну вполоборота, свет падал косо, побитой тенями разнородной полосой, откуда-то из верхнего угла оконной ниши, будто небеса косили единственным желто-пыльным глазом. В полосе света – его профиль. Безупречный, тонкий. Он чуть склонил голову и разглядывал давно забытый инструмент. Скрипка, внезапно извлеченная, как младенец из темной, безопасной утробы, все в красноватых пятнах, тоже в первый миг слепая, оглушенная.

* * *

Герцогиня Ангулемская купила инструмент у мастера Амати из Кремоны, за три тысячи флоринов, о чем с нескрываемой гордостью мне сообщила, а чтобы я не сослался на свое музыкальное невежество, нашла мне учителя, итальянца. Старик оказался рассеянным и невесомым, как подсушенный сверчок. Остатки седых волос на затылке напоминали тополиный пух, налипший и скомканный, некогда темные, живые глаза выцвели и стали почти прозрачными. Когда-то давно в свите племянницы герцога Тосканского он покинул родину, нашел деньги и признание при дворе французского короля, а затем был забыт. На меня он смотрел с угрюмой обреченностью. Я также не оказал ему восторженного приема. Я ничего не понимал в музыке, не различал ноты и не видел разницы между диезом и бемолем. Я пытался было протестовать. Тогда герцогиня пригрозила лишить меня простонародных забав и ближайшего свидания с дочерью, но это была, скорее, формальная причина, повлекшая за собой согласие. Я бы нашел способ настоять на своем. Но мне понравилась скрипка. И учитель, который взял ее в руки. Старик коснулся струн смычком, и крутобедрая дама из Кремоны запела. Низкая гортанная песня взлетела к потолку, отразилась от потемневшей балки и рассыпалась перекрещенной, многорукой радугой. Потом голос затаился, стал стелиться как дым, зашелестел, истончился до волоска и вновь зазвучал пронзительно и дерзко. Я слушал как зачарованный. Смотрел на ловкие, порхающие пальцы.

Внезапно звук оборвался. Учитель отложил смычок и протянул скрипку мне. Я еще не касался ее. Доставленная из Кремоны в громоздком ящике, напоминающем детский гробик, она так и дремала, не разбуженная, на столе в гостиной. Я обходил ее стороной, ибо она была посланницей моей хозяйки, и вселилась сюда без моего желания. Она была непрошеной гостьей. И мне не было до нее никакого дела. Но учитель разбудил ее, позволил ей петь, а потом дал мне ее в руки, как новорожденное дитя. Инструмент был легким, почти невесомым, талия тонкая, как у затянутой в корсет гризетки, а эфы подобны изогнутым бровям. Я смотрел на нее с восхищением. Она казалась очень хрупкой, деки тоньше бумаги. Но сеньор Корелли меня успокоил. При всей своей деликатности инструмент был на удивление вынослив. Я очень скоро убедился в этом, когда по неумелости неуклюже хватался за гриф, с силой возил по струнам смычком или со злостью ударял до деке. Она все стерпела и не утратила своего ангельского голоса. Однако первые извлеченные мною звуки были ужасны, казалось, это скрипит, проворачиваясь, колодезный ворот. Другая моя попытка напоминала жалобу обиженной кошки. Малоутешительны были и последующие уроки. Сеньор Корелли в который раз втолковывал мне разницу между стакатто и тремоло, а я сдирал подушечки пальцев на левой руке. Кожа потрескалась и воспалилась. Своим пиликаньем я изгнал Любена, а Жюльмет довел до нервических судорог. Анастази затыкала уши, а герцогиня выразила сомнение по поводу своей изобретательности. Но по прошествии времени я уже не внушал прежний тоскливый ужас, ибо звуки обрели чистоту и стали пропускать свет, как свежевымытые стекла.

Сеньор Корелли обучил меня нотной грамоте, и самым первым произведением, которое мне удалось разобрать от начала до конца, стала скрипичная соната его собственного сочинения. Полагаю, он представлял себе ее исполнение несколько по-иному, в присутствии коронованных особ, под восхищенным взглядом королевы-матери, но вынужден был довольствоваться тем, что предложил я. Жалкое подражание образцу. Тем не менее, я был горд и доволен. То, что извлекаемые мной звуки сложились в мелодию, уже представлялось мне чудом, а то, что я удержал темп и лишь раз взял на полтона выше, возносило мое самолюбие на недосягаемую высоту. Я был почти так же счастлив, как в свою первую поездку верхом по парку. Я снова чувствовал себя свободным, будто в затхлом подземелье вдохнул чистого воздуха. Оказывается, свобода – это не только отсутствие стен и решеток, свобода – это еще вознесение духа и плодоносящая радость. Душа наслаждается безграничным простором неба, даже если плоть остается в узилище. Так бывает, я сам в этом убедился. Коснувшись струн, обретаешь нечто непререкаемое, вечное, то, что невозможно отнять.

А неделю спустя после моего триумфа сеньор Корелли умер. Он не явился к назначенному сроку, и я не имел от него известий несколько дней. Потом Анастази сказала мне, что он был найден уже закоченевшим в своей крохотной квартирке в квартале от Королевской площади. Он тихо умер во сне. От другого учителя я наотрез отказался. С тех пор я более не касался скрипки. Она пребывала покинутая в своем убежище, будто смерть музыканта унесла с собой ее душу. Темница замкнулась.

Вновь дуновение. Камень где-то наверху дрогнул и сдвинулся. Его растопила влажная утренняя прохлада, он раскрошился, и воздух стал просачиваться, раздразнив мои легкие и воображение. Инструмент был под рукой, огромное долото, которым я бы с легкостью проломил стену. Но меня сдерживает страх. Если я возьму в руки скрипку, то выдам себя. Позволю своей душе говорить. Но мне нельзя, я должен молчать. Когда-нибудь потом, без свидетелей, я совершу это паломничество. А пока молчать, молчать. Не поднимать глаз. Занозить руку и не подходить к окну.

Грохот колес и цокот копыт возвещают об окончании осады. Они уезжают. Все. Еще полчаса, и они скроются среди побуревших, мокнущих деревьев. Вот уже и голоса затихли, экипажи один за другим выкатываются со двора. Я вдруг понимаю, что вот-вот станет тихо и там, по другую сторону моей темницы, никого не будет. И на рассвете мне уже не придется терзаться неведением. На глазах изумленного Любена я швыряю стамеску, за ней – загубленную деревянную деталь и прыгаю к двери. Кидаюсь к угловой лестнице в башню. Цепляюсь то каблуком, то носком башмака за узкие каменные ступени, норовя утратить равновесие и скатиться вниз, бегу вверх. Дважды нога соскальзывает, и я хватаюсь за стену. Но окно уже близко, та самая бойница. Будь я защитником замка, эта бойница сослужила бы мне плохую службу своим неудачным, угловым, расположением, но для меня, пленника, она – верный союзник. Отсюда мне видна дорога, а я невидим. Я вижу вереницу экипажей, гарцующих всадников, повозки с поклажей. Эта длинная цепь из людей и колес медленно втягивается в лес, теряя очертания и растворяясь. Двор уже пуст, а мост через обмелевший ров гудит под копытами последних всадников. Это мужчина и женщина. Он пускает коня в галоп, но женщина едет шагом. Я узнаю рыжего коня и яркий подбитый лисьим мехом плащ. На этот раз она в шляпе с огромным белым плюмажем, который водопадом скатывается ей на спину. Волос ее не видно. Конь нетерпеливо подтанцовывает, перебирая ногами, порывается догнать ржущих собратьев. Но всадница удерживает его. Посреди моста она останавливается. Я сразу отступаю назад. Пустая предосторожность – она не может меня видеть, бойница слишком узкая. Она оглядывается и смотрит, обшаривает взглядом окна. Конь ее делает поворот и нетерпеливо взбрыкивает. Она снова удерживает его и снова смотрит. Я вижу, как она сосредоточена и как дрожит ее рука с натянутым поводом. Она вопрошает окна, как могилы, пытается их вскрыть и расколдовать. Но поиски ее тщетны, ответа нет. Рука ее слабеет и падает на рыжую холку. Коня тут же слегка заносит вбок, он двигается по кривой к мраморному парапету, но она уже вновь натягивает повод. Будто пробуждаясь, Жанет встряхивает головой. Назад она уже не смотрит. Перед ней дорога и прекрасная, зовущая неизвестность. Кавалькада уже далеко и грохот колес почти не слышен. Ладонью она хлопает коня по шее, и тот срывается с места. Я снова слышу этот мерный, пружинистый звук, тот самый, который несколько дней назад разорвал тишину. Он завершает сыгранную пьесу. Стук копыт становится все глуше. Я еще могу различить огненное пятно за деревьями, но очень скоро оно теряет свой цвет и обращается в скользящую тень. Вот и все.

Я чувствую слабость и стою, прислонившись к стене. Кончилось. Я избавлен от соблазна и напрасных, губительных мечтаний. Она не вернется. Никогда.

Глава 14

Она взяла его за руку и еще ближе подвела к окну. Чтобы полюбоваться. Что же с ним случилось? Он не бывает таким даже после свиданий с дочерью. Эти свидания его, скорее, истощают и наполняют тревогой. Он, подобно мифическому пеликану, что кормит своих птенцов собственной плотью, отдает за эти свидания часы своей молодости, растрачивает корпускулы жизни, нанося видимые раны, все эти тонкие, пока едва заметные складочки меж бровей и в уголках глаз. Но случилось обратное. Ему ничего не понадобилось отдавать. Он не расплачивался, напротив, получил в дар. Таинственный подарок от безымянного благодетеля. Кто-то жестом или заклинанием смахнул с этого юного лица землистую, продавленную синевой бледность, смел ее, как паутину с узорной поверхности, нацедил волшебного нектара и поднес к губам, обновил кровь, пустив ее, как талую горную воду в подмерзшие листья. Что же это? Анастази была права? Этот шарлатан в пестром одеянии – гений?

* * *

К неволе, отчаянию и мигрени еще и это. Тоска. День сменяется ночью, а я все не могу избавиться от видений. Рыжеволосая всадница на пустой дороге. Оглядывается и смотрит.

Я был мертв, а теперь жив. Был слеп – и вижу солнце. Это она заставила меня прозреть. Я так долго прятался, так долго скрывался от света. Стал подобен тем призрачным существам, что тлеют и дымятся от самой небрежной авроровой ласки. Я привык и утратил надежду. А что же она? Вынудила меня вернуться. Приговоренного вывели из подземелья, расслабленному даровали движение. «Встань, возьми постель свою и иди…»⁵⁹ И я иду. Кожа саднит и покрывается волдырями. Ноги ступают по острым лезвиям. За что? Я так долго трудился над этой спасительной стеной бесчувствия. Я обрек свою душу на изгнание, я запер воспоминания в самые дальние уголки сознания, я истребил и разбавил все краски, я твердил, что у меня ничего нет. Нет будущего. Нет настоящего. Остался лишь счет, который необходимо закрыть. Достаточно сохранять некоторую часть рассудка, чтобы сделать это. Нести как потайной фонарь, чтобы освещал путь. Прозрачное белое пламя в закопченной колбе – долг и любовь к дочери. Более никаких дозволенных фейерверков. Свечи, факелы, жаровни – все залиты водой. Зачем же она вновь разводит огонь? Зачем украшает звездной гирляндой свод? Я могу двигаться на ощупь, мне не нужен свет. Это мое подземелье, я сам его вырыл. Я только обожгусь… Уже обжегся. И ожог меня мучит. Он невидим, но я чувствую вспухшее, пульсирующее пятно. Я чувствовал то же самое, когда в плечо мне впилось железо. Тот же раскаленный поцелуй. Но на этот раз это сама жизнь коснулась меня, сама жизнь обожгла пылающим солнечным осколком. Одна отметина есть, теперь будет другая. Герцогиня еще не знает, что у нее есть соперница. Такая же ревнивая и могущественная, как и она сама. Не бледный призрак умершей жены, а сама праматерь Ева в первозданной нежности. Та самая изначальная женщина, что ступила под сень райского сада.

Я снова хочу жить. Я терзаем мечтами, и мне тесно, душно в этой клетке. Я беру с полки сочинение венецианца Марко Поло и торопливо листаю. Еще не уверен, что именно пытаюсь найти. Ах, вот карта! Из Генуи к далекой Колхиде, подобно аргонавтам, в Понт Эвксинский. А затем дальше, по Великому шелковому пути, ко двору Великого Могола. Вот что мне нужно – простор, действие, опасность. Ощущение себя живым. Возвращаюсь к логосам Геродота. За историей Дельф, Персии и Лакедемона скрывается неуемная жажда странствий, мука познания. Он желал знать и видеть. Я читал прежде записки Гильома де Рубрука⁶⁰ и фантас тическое путешествие Джона Мандевиля⁶¹. Но меня не трогали их удивительные истории, я не знал этого зуда и нетерпения. Я не верил в разумных киноцефалов и не восхищался девицей с острова Ланго. Это были сведения, которые воспринимались мной как некая отвлеченная игра воображения. Теперь я испытываю зависть и жгучее сожаление. Мир так огромен, так прекрасен, а я ничего о нем не знаю. Я заперт в этой башне и обречен на невежество. Я не познаю сладости ошибок и поиска. Я не увижу далеких стран. Вот он, смертный грех. Выхолостить, истончить свой разум, дабы стал он прикладным инструментом плоти. Но разум дан нам для созерцания и восхищения тем, что сотворил Господь во славе Своей. Мы пришли сюда, дабы познавать. Тайна движения звезд, магия цифр, геометрическая гармония.

Вот что сотворила Жанет, самозваная принцесса д’Анжу. Она угостила меня волшебным яблоком. Сорвала плод с дерева познания и заставила надкусить. Я распробовал сок, и он проник в мою кровь. Я проснулся. Она разрушила мой покой точно так же, как это сделала Ева, поддавшись на уговоры змея. Рай с его непререкаемым сводом правил стал мне тесен, и я готов нарушить божественную заповедь. Да, да, это все от нее, рыжеволосой незнакомки, – и мечта, и страсть, и желание. Я мечтаю не только о далеких странах и великих свершениях, ко мне приходят призраки женщин. Очень далеких, загадочных. Я вижу их улыбки, их полуобнаженные руки, их плечи. У некоторых кожа бледная и прохладная, у других она золотистая и теплая, одни прячут темные глаза за расшитым покрывалом, а другие бестрепетно, дерзко сбрасывают одежду. Двигаются медленно, покачивают бедрами… Стыдливые нимфы, разыгравшиеся вакханки. Они манят в свой звенящий завораживающий круг, улыбаются, танцуют. Я чувствую себя Парисом в окружении богинь, с золотым яблоком на перекрестке. Или Одиссеем, захмелевшим от напитка Цирцеи. Я вижу их лица, такие разные, обиженные, с надутыми губками, с приподнятыми бровями, мечтательные, сосредоточенные, хмурые, томные. А затем они сливаются в одно, лукавое, с острым подбородком, с ямочками и веснушками. Зеленые глаза с танцующими огоньками. Скользящая, мерцающая улыбка, дрожащая, будто капля росы, готовая сорваться в хохот. Ее обладательница будет смеяться, закинув голову, а я – вновь теряться в догадках.

О нет, это не влюбленность, не плотская мука. Это гораздо хуже. Это ожидание чуда. Явившаяся на следующий день герцогиня не преминула воспользоваться переменой.

– Смотри-ка, этот итальянец хорошо тебя подлатал. Глаза горят, на щеках румянец.

И мое тело, уже зараженное, в лихорадке, сразу же откликнулось на призыв. Герцогиня обошлась со мной, как безжалостный сборщик налогов, обнаружив у вечных должников внезапную прибыль – обобрала меня до нитки. Но мне все же удалось припрятать монету.

Я все еще мечтаю, все еще дразню себя видениями дальних стран, касаюсь струн и смычком вывожу сыгранную когда-то мелодию. Вот только терзает вина. Я осознал ее не сразу, она была бесцветна, как умирающая звезда на рассвете, но по прошествии нескольких дней расцвела и повисла, как Венера, над горизонтом. Я снова предал Мадлен. В моих мыслях поселилась другая женщина, а бедная жена моя обратилась в безрадостную тень. Я больше не взывал к ней, не искал ее помощи. Я думал о другой, и в этой другой я находил ласку и утешение. Я преступник. И поделом наказан забвением и пренебрежением. Мое новое солнце более не сместит небесную сферу.

Осень кончилась. По ночам идет снег, ветер завывает в трубах, а у меня с наступлением холодов вновь возобновились боли. Приступы следуют один за другим, но они не такие сильные, чтобы бояться света и прятаться, поэтому свое недомогание мне удается скрывать. Не хочу, чтобы Оливье резал мне вены. И жалости не хочу. Причина тут, скорее, не холод. Я истосковался. И ласки герцогини – настоящая пытка. К счастью, она скучает и намерена отбыть в Париж, оставив меня на попечение Любена и месье Ле Пине, мажордома. Анастази и Оливье она также берет с собой. Обещает вернуться к Рождеству и тогда же позволит мне свидание с Марией. С меня она берет клятву меньше поститься и не терзаться угрызениями совести. Я сказал ей как-то, что мне кусок в горло не лезет, если вижу бредущих вдоль дороги нищих или голодных крестьянских детей, цепляющихся за материнские юбки. С тех пор она не упускает случая, чтобы не отпустить пару шпилек по поводу моей щепетильности.

– Тебе не в чем себя винить, – повторяет она с усмешкой. – Ты тяжко трудишься, чтобы получить в награду все эти лакомства. Вот, к примеру, сегодняшняя ночь. Как не пожаловать тебя за труды жареным каплуном или фазаном? Тебе нужно восстановить силы.

И щиплет меня за подбородок.

Перед отъездом она приказывает мне больше гулять и не отказывать себе в гастрономических шалостях. Замок и прислуга в моем полном распоряжении. Забавно. Узник становится комендантом собственного острога.

Я убеждаюсь, что причина не в холоде. Экипаж герцогини скрывается за поворотом, и через пару часов головные боли стихают. Я блаженно вытягиваюсь поверх покрывала. Господи, несколько дней без притворства и насилия. Побыть самим собой, позволить себе гримасу недовольства и даже пренебречь свежей сорочкой.

Невыносимо день и ночь угождать. Играть по чужим правилам, деланно улыбаться. Быть затянутым в железный корсет чужой воли и не сметь даже пошевелиться. Изнутри этот корсет оснащен длинными шипами, и малейшая неловкость тут же отзывается болью. Всегда прислушиваться, ловить взгляд, склонять голову и вовремя проявлять нетерпение и страстность. Тяжкая ноша. Мое отчаяние бывает столь велико, что я опасаюсь собственного безрассудства. Могу позабыть о страхе и даже о дочери. Шея ее высочества по-прежнему так соблазнительна. Я иногда касаюсь ее по собственному почину, без понуканий, нежно охватываю пальцами и поглаживаю горло. Будто примериваюсь. И делаю это тем чаще, чем тоньше становится преграда благоразумия, отделяющая преступника от жертвы. Я даже нахожу в этом странное удовольствие, будто мое отчаяние, изнемогшее под тиранической властью, изменив качества, обращается в нектар. Я строю планы мести и наслаждаюсь. Это утешение, которое дарует природа в миг самой невыносимой муки. Я обращаю свое притворство в тайное оружие. Моя покорность – это ловушка. Пусть только мой палач ступит в нее, я раскрою ему свои объятия и задушу. У ее высочества такая хрупкая шея. Я прижимаюсь к ней губами под самым подбородком и слышу биение сердца. Тонкая прерывистая ниточка. Скоро, скоро я порву эту нить. Эти мысли сродни разбавленному conium maculatum⁶², который в малых дозах утоляет боль, а в больших – изгоняет жизнь. Я принимаю болеутоляющее, день ото дня повышая дозу, но отравления не наступает. Ее высочество угадывает миг обращения, как опытный экзорцист угадывает болезнь одержимости, и сразу сбегает. Ее отлучки в Париж неизменно совпадают с надвигающимся «полнолунием», когда я уже не смогу сдерживать зверя, и за выпавшие мне две недели я восстанавливаю истончившиеся прутья. Мое отчаяние вновь в надежном узилище. Мне даже удается успокоить его верховой ездой и музыкой, опоить вином и погрузить в спасительную спячку. Пусть зализывает раны.