Соты

Соты

       Мы ходим вокруг опунции

                Колючей такой опунции

                Мы ходим вокруг опунции

                В пять часов утра

                Между действительностью

                И фантазией

                Меж побуждением

                И действием

                Падает Тень.

Т. Элиот, «Полые люди»

Прощание

Ну, давай. Не бойся! Впусти же меня!

Раз, два, три. Бьется.

Распахиваю хлипкую дверь. Влетаю в спальную.

– Нельзя, ребенку сюда никак нельзя! – крохотная баб Шура с тонкой пепельной косой машет коротенькими руками.

Мама в нерешительности смотрит. Бабушка с теткой молчат. Подхожу. Беру за шершавую ладонь. Длинные пальцы – сплошь синие, как плаксивое небо. Грудь-гора. Вздымается тяжело, надрывно. Ухает вниз. Все резче. Все реже.

– Дееед,– протягиваю я.

Открывает глаза. Никакой пелены. Взгляд ясный, счастливый. Пытается улыбнуться, но уголки губ в ответ лишь слегка подрагивают. Смотрит на нас. На меня.

– Успела…-что-то шуршит, шипит в засохшем скривленном рту, выпуская последнее слово…

Он лежит за стеной. В аккуратном деревянном гробу, заботливо обшитым парчой. Зеленой в золотистые жар-птицы. Мы выбирали с мамой. По периметру – кант черным бантиком. К нему приходят. Прощаются. Кладут у лакированных туфлей вонючие букетики с засохшей лавандой и свернутые рубли. А он им улыбается. С закрытыми глазами и подвязанной бинтом челюстью. Раз в час кто-то традиционно причитает. Просит прощение и целует руки, обработанные формалином и сжатые в замок с торчащей свечей. Меняет потухший огарок на новую свечу. Трещит пламя. А за окном – февраль. Двадцать девятое.

Баб Шура не велит оборачиваться. Но я не сдерживаюсь и заглядываю за правое плечо. Бабушка говорила, что тебя никто не придет провожать. С твоим-то характером. А толпа растянулась от самой церкви до первых домов у пригорка. Идут. Молчат. Несут венки, калачи, свечи. Поверх рукавов – платки повязаны. У перекрестка перед кладбищем пономарь трижды окропляет дорогу водой. Батюшка басит. У бабушки больше нет сил идти. Мы с мамой берем ее под руки. Мальчишки открывают ворота кладбища.

Царствие небесное.

Тяжело падают влажные комья на крышку гроба. Исчезают под ними жар-птицы. У изголовья, у креста радуется маленький подснежник. Чудом выжил – лезвие лопаты прошло в сантиметре.

Все. Батюшка крестится. Протягивает руку для поцелуя.

Солнце жарит, как оголтелое. Расстегиваю пальто. Денис подходит и молча обнимает.

Спи спокойно…

Мне ночью совсем не спится. Полная Луна, завершая первый день весны, восстает из-за горизонта. Как раз где-то там, над кладбищем, где ты мирно спишь.

За стеной топот, стук, разговоры. Неужели уедет?

Я верчусь в ледяной постели, подтыкаю под спину пуховое одеяло. Буржуйка уже остыла, а будить маму с бабушкой не хочется. Я так просила, чтобы ты остался. Тысячу раз просила. Но в каждой жизни – ты неприступен.

Луна продолжает шествие, маяча круглыми боками. Натягиваю колючие носки, ныряю в бабушкины тапки из войлока. Подкрадываюсь к окну. Только бы не заскрипела! Нижняя форточка предательски пищит…Фух, вроде никто не проснулся. Прохладный воздух льется в окно, огибая скрюченные ветви старого ореха. Я нащупываю камешки на козырьке. Кидаю их на твой балкон. Цок, скок. Отлетает эхо от бетона. Сколько раз твоя мама грозилась постелить линолеум. Ты выходишь.

– Мне холодно, – мои зубы стучат, ты протягиваешь руки и помогаешь мне перелезть на балкон, – не уезжай, пожалуйста…

Я утыкаюсь в твою грудь. Голую. Гладкую и теплую. Реву.

– Я не хочу уезжать, но не могу. Правда, – ты гладишь меня по волосам, крепче прижимая к груди, – Не плачь, малыш.

Целуешь мои щеки. Слезы. Они соленые? Пробираешься к груди. Трогай, целуй, бери все, только не уезжай.

Вдали на станции гудит товарняк. Твой – следующий. А я не могу оторваться. Вросла в тебя…

– Я приеду на Пасху, ты даже не успеешь соскучиться!

Залаяла собака, разбудив петухов.

Я отогреваю окаменевшие ступни под одеялом. Переваливаясь с ноги на ногу, заходит бабушка. Подкидывает дрова в прожорливую железку. В комнате теплеет, а на душе – мороз.

Ладно. Не хочу смотреть, как к лету он бросит тебя-меня и укатит в штаты. Пусть хоть и в тысячный раз, а боль – все такая же. Спасибо, что меня пустила. Живи на здоровье.

Сердце на мгновение замолкает…

Стук-стук-стук…

Спасение

Стук-постук. Я опять вторгаюсь. Впустишь, родная?

– Тетя Муся, ну пустите ее со мной, по-жа-луй-ста! – канючу я у бирюзовой железной калитки. На ней нарисованы цапли, а за ней, прыгая с ветки на ветку, перекрикиваются индейки.

– Нам еще огород полоть и подвал мыть. Не знаю, если у нее хватит совести, а, Лиза? – тетя Муся сурово смотрит на дочку, вытирая мокрые руки о пропахший чесноком передник.

– А может мы вам завтра прополем? С нас – огород, а вы – подвалом занимайтесь, – я знаю, что она согласится. Тетя Муся добрая, хоть и строгая. Навсегда молодая с угольными завитками волос вокруг загорелого лица.

Повисает пауза. И тетя Муся, конечно, соглашается, но продолжает ворчать, спускаясь в прохладу подвала. Лиза закрывает калитку и мы идем в гору.

– А папа дома?

– Ага, в гараже возится. Ему скоро баллон должны привезти для летней кухни, – Лиза останавливается у дома бабы Паши и оглядывается по сторонам, – Виноград хочешь?

– Не этот! Он придорожный, весь в пыли. Давай у фермы нарвем?

Но Лиза уже вовсю жует, набив рот немытыми ягодами.

– Там нет Лидии, одна Молдова неспелая. Так ты о чем хотела так срочно поговорить?

Мы бредем мимо запустелой фермы. Огибаем разросшееся кладбище. Как ты там, дед?

Вдали за колодцем-аистом виднеется лесополоса. Я украдкой поглядываю на Лизу. Ее лоб покрыла испарина. Отчего такие же как у тети Муси завитушки стали еще мельче и круче. Как же она похожа на мать.

– Тебе Петя пишет?

– Да, но редко. Ленивый он. Вчера звонил, к соседке бегала.

– Ты всегда можешь прийти поговорить ко мне.

– Ага, сейчас, двадцать минут с горы трусцой! Это не для моих габаритов, – Лиза смеется, хлопая себя по солидным бедрам. И черный от винограда рот обнажает неровные зубы, – а…что с Денисом?

– Денис укатил в штаты, ты же знаешь! – я слышу это в сотый раз, но каждый раз злюсь, как в первый.

– И…совсем ничего?

– Нет! – я пинаю почерневшую кожуру от грецкого ореха, и мы заходим в полуразрушенную каменную беседку с фонтаном-родником.

– Пить хочется, – Лиза подставляет тут же висящую железную кружку под тоненькую струйку, – Я все равно не понимаю, как так! А ты не хочешь написать первой?

Хочу! Безумно! Но я не смогу уехать к нему в штаты, потому что у моей мамы скоро случится инфаркт. И я буду ее выхаживать. А потом писать будет слишком поздно.

– Не хочу! В этом нет смысла.

– С чего ты так решила? Я не поверю, что он не скучает.

– Да он наверняка себе уже подружку там завел. И вообще, женится на уродливой жердяйке с большим ранчо, и она нарожает ему киндеров!

– Так, только не будем про жердяек, а то… – Лиза набирает в рот воды и прыскает ей на меня.

Я подставляю руки под струйку, жадно прихлебываю из ладоней, бегу за Лизой. Репей больно дерет голые ноги. Вода булькает за щекой, я сдаюсь и глотаю. Мы выбегаем к озеру и падаем у кромки. Прямо в черную грязь. Поодаль, из камышей вылетает стайка уток, напуганных нашим гоготом.

– Ну ничего, – Лиза окунает палец в темную жижу и рисует боевые полоски на моем и своем лице – в сентябре в класс придет новенький – Леня – говорят, симпатичный. Как закрутишь роман! И пошли они все эти Денисы!

– Новые люди – это хорошо…

Мы лежим, крепко держась за руки, как старые дубы за нами, крепко сплетшиеся ветками. Навсегда спутавшиеся корнями. Небо спокойное. Ни волнений, ни облака. Смотрится в мутную гладь озера, словно в почерневшее зеркало. Через год высохнет озеро. Улетят птицы. Останутся только кости и черепа от погибшей скотины, торчащие из тронутой трещинами земли.

А прямо сейчас, в селе, в доме за железными воротами с цаплями, полыхает пожар от взорвавшегося баллона. Я знаю, ты меня не простишь, Лиза. Я уеду в город и мы никогда не помиримся. Но я честно пробовала по-всякому. Или погибните все, или выживете только вы с братиком. Я отправила его с утра к твоей бабушке. Так и останется тетя Муся на кладбищенской фотографии. Навсегда молодой с черными кудрями. Рядом с дядей Васей.

Хочешь, я еще немного у тебя тут останусь? Разгребу с Лизой, помогу с похоронами. Мне не впервой. Хочешь?

Да не хозяйничала я тут. Я уже столько раз это проживала, тебя пожалела.

Ладно-ладно. Ухожу я. Только не выходи за этого черненького Никиту – он алкоголиком станет, бить тебя будет.

Не благодари…

Потеря

Я думала, мы нарожаем детей. Укатим в столицу. Устроимся на крутую работу. Купим квартиру, машину. И заведем кошку с собакой. Ну или попугая с рыбками. Только не хомяков. Не переношу мышиных. Они вечно ползают в подвалах или на чердаках. Перебирают своими маленькими ножками. Хозяйничают. Не дают уснуть…

Спасибо, спасибо, что ты не сопротивлялась, как другие! Ты не представляешь как это важно! Для тебя, для меня, для всех, родная!

Я люблю этот городок. Даже сейчас, когда Максу грозит опасность, и я мчусь через центральный парк, сбросив сиреневые (что за вкус?) туфли на высоченном каблуке, я тону в этом амбре белоснежных акаций. Мостик. Фонарь. Блеклые звезды – наверху. Асфальт в белую крапину облетевших цветков под ногами. Заржавевшие лодочки-аттракционы, взмывающие уже не до небес. Зажгите пожалуйста Луну, пусть она выплывет из-за облаков, осветит площадь. Там сейчас будут Макса бить, если я не успею…

– Курево принес?

– Нет…

Удар в солнечной сплетение. Скорченный Макс падает к ногам Вити.