– Не можете решить, тогда решу я, – твёрдо заявил он. – Идите оба и всё уберите.
Спорить не имело никакого смысла, поэтому мы обменялись взглядами полными братской и сестринской ненавистью и пошли вглубь зала. Вчера милая старушка, божий одуванчик и очень крепкая дама ухватилась за полки с кулинарией и историей Средневековья, обрушив на линолеум всю французскую и вьетнамскую кухню вместе периодом от Тёмных веков до альбигойцев. Толкаясь бёдрами, мы восстановили видимость порядка.
– Клара, что ты в итоге с ней сделала? – с участием спросил я, чувствуя за собой осадок вины.
– Как обычно, – пожала она плечами. – Ой.
– Что?
– Смотри, – она указала на пятно рядом со стеллажом.
– Ох, пойду, принесу тряпку.
Отец нас не стал дожидаться, отправившись наставлять Андерса. Дольше всего он простоит у стола регистрации, где Камила по своему обыкновению всё завалит остатками еды. После использования десятка влажных салфеток он, наконец, оставляет внучку и поднимается наверх. Дядя Фробишер в рабочей выцветшей жилетке только открывает свой отдел технической литературы. Голова его жены тёти Фру колышется, словно корабельная мачта от качки и ветра над шкафами с нотами и хрестоматиями.
Альбина Кирилловна, моя мама сидит перед огромным глобусом, покрытым многими слоями лака и источающий слабый запах самой истории (если прислушаться то и звуки самой истории, только не очень приглядные). Она наш бухгалтер, кадровик и также хранительница всё тех же семейных традиций. Отец обмениваться с ней чередой специальных взглядов, в которых она сообщает в каком расположении духа нынче Домосед. Если всё отлично (точнее более-менее и не надо спасаться бегством), то отец идёт прямиком к нему в отдел иностранной литературы, стеклянные двери которого смотрят прямо на доминирующий над залом глобус. Если всё плохо и Домосед готов оторвать кому-нибудь голову, то лучше с визитом вежливости повременить до обеда. Сегодня мама зрительным семафором сообщила, что дорога чиста и путь свободен. Я этого, конечно не видел, ибо брал из кладовой половую тряпку, однако почувствовал, что их каждодневный обмен любезностей прошёл в принципе удачно.
День начинался не плохо. Я ждал группу школьников, чтобы рассказать им про всё семейство Толстых от мала до велика. Тем более что мне были известны некоторые, так сказать, инсайды касательно юности поэта Константина Константиновича. Не то чтобы я ожидал небывалого успеха, всё-таки много воды утекло (и не только её). Клара, наверное, в тысяча девятьсот первый раз перечитывала Дневник бедняжки Бриджит, вяло занося какие-то данные в компьютер. Я достал из ног термос и налил густую жидкость в крышку. Бывшие в отделе два посетителя затерялись где-то в глубине помещения.
– Дай, Стеф, – сказала сестрица, не отрываясь от потрёпанных страниц.
– Какого чёрта, Клара, имей совесть, – взмолился я.
Сверху послышалось гудение.
– Ну, братик, что тебе жалко?
– Нет, но, ты понимаешь, что ты как пиявка.
– Что? Я пиявка? А сам-то?! – зашипела она, в такие моменты, походя на гадюку.
Демонстративно и с высоко задранной головой я осушил наполненную крышку.
– Посмотри на рубашку, – показала себе на грудь Клара.
– Чёрт, – вырвалось у меня, увидав, что гордыня меня подвела и под бардовым галстуком расплывается алое пятно. Сверху загудела дрель.
Выхватив влажную салфетку, я постарался очиститься, однако предсказуемо ничего не вышло. Клара ехидно улыбалась.
– Что?!
– Получи, – ухмылялась она.
Идти до своей комнаты смерть как не хотелось, но так оставлять дело тоже было нельзя. И я не только про рубашку. Вы должны меня понять, она сама напросилась. Я наполнил крышку наполовину.
– Сестра, пить хочешь? – спросил я, приподнимаясь.
– Уже нет.
– Не отказывайся.