Потекли потоки смрада по улице, сквозь балдахины струились клопы в кровати, чтобы повкуснее было, да потеплее.
Замызгали стекло дерьмом, такой вот протест разудалый и смешной.
Анархисты нового времени, сотворили порядок.
Разложили по полочкам все что могли собрать.
Только терпение и разложение гниющих собак в канавах, только их запахи, некогда живых.
Они виляли хвостом до одурения, слишком быстро чтобы выжить.
Когда я шел по улице, раздавленный кот подмигнул мне, я неумолимо подмигнул ему в ответ.
С тех пор мы неразлучные друзья, союз двух мертвецов, только он уже, а я еще пока что нет.
Мы собирали цветы, только он уже разлагался, а я еще нет.
Мы раздавали их прохожим, и они их принимали, только мы еще руками, а они уже нет.
Слой за слоем косили траву, собирали степных пауков на радость мухам, устраивали обряды.
Звали весну, и она приходила.
Приносила нам дары, в виде оттаявшего из-под снега говна, и растворенной бумаги.
Из-под снега так же показывались подснежники-мертвецы.
Они молчали, даже и не думая притвориться во что-то более.
Слышали звон колоколов, по будним дням, по воскресеньям, как и водится, звучал набат.
Мертвый кот прощался со мной, и подмигивал, как и тогда, намекая на исход, на скорый переход на другую ступень познания.
Песня 33.
Мы с тобой сошли на дальней станции, где трава по пояс, где колючие буераки.
И на нас находил приступ, своеобразный акт жестокого самопознания.
Ты держала меня за руку, и сказала, что хочешь в туалет.
Как посмела ты столь презренным образом отвлечь меня от созерцания, которое я мог?
Я сказа чтобы ты сделала это в штаны.
И как же я был глуп и безнадежен в тот момент!
Ведь ты была в юбке, опустилась на тебя.
Как один из отличительных признаков, как соломенная шляпа, что была явно лишней.
Мы играли в прятки в зарослях борщевика.
Мы весело смеялись и скакали, получая не подменное удовольствие от процесса.
И кожа слазила с наших тел, обнажая красное мясо.
Тогда я на блюде подносил тебе нарезанные дольками яблоки, и тебя веселило это.
Женщина без кожи, ты опять запевала песни.
А я снова не мог наслушаться ими.
Тогда гром грозился с небес нам, угрожал ножом и травматическим пистолетом.
И мы бежали как одурелые в укрытие, подальше от него, от его злобы.
Непостижимо долетали до той дальней станции, с которой сошли.
И поезд забирал нас, но только в обратную сторону.
И травы с буераками проносились как осенние мухи, вяло, и за окном.
И мы, обожженные и довольные, сидели и держались за костистые руки.
А гром все так же угрожал нам, и обещал найти.
Песня 34.
Оставалась ли ты такой же мерзко чистой, или до безобразия неприкрытой, это уже не составляло для меня большой загадки.
Я готов был вертеть тебя сутками, крутить в свадебном вальсе днями и ночами.
Прежде всего, это было проявление слабости, а после, веяние моды.
Когда захватила меня, я пытался уйти.
Когда твое гниющее тело пленило меня своей недоступностью, я едва мог удерживать злобу.
Только противоречия вызывали неподдельный интерес к твоей персоне, которой все разрешено.
Только ужас одиночества, мог сотворить нас, и твои песни.
Будь проклят твой звонкий голос, будь проклят твой приятный кашель курильщика, который напоминал о неизбежном.
У меня был такой же, иногда по ночам я просто его сдерживал, чтобы не задохнуться.
Переходя ущелья, перепрыгивая океаны глыб, мы содрогались с новыми силами, с новым покоем делали уверенные шаги.
Нет, ты не была всеми теми шлюхами, а я не был тем Буковски.
Это совсем другая история, совершенно иной исход, но в будущее не заглянуть, можно лишь быть уверенным в крайней точке, необязательно последней.
Валунами скатывались с гор, давили бедолаг своим непомерным весом, но не были в этом виноваты.
Так же мы не были виноваты в пришествии дождя, в мыльном запахе городских бань.
Ты была виновна в убийстве надо мной, но я простил тебя, я говорил тебе спасибо, вернее благодарил.
Тяжелые фракции оседали внизу, давно смешанный алкоголь, еще не успевал разделяться в затхлом стакане.
В раю все знали нас, в аду и подавно.
Иногда падшие ангелы поднимались с самого низу, чтобы послушать тебя.
Среди них и я там иногда бывал, слегка подвыпивши и со щетиной, но с поистине блестящими, налитыми слезами глазами.
Песня 35.
Любимый свитер давил и был тесен, словно если бы и вовсе, как будто никогда не смог бы случиться.
Заборы бывали настолько серы, что, покосившись, никогда не сошли бы за кладбищенскую ограду, ведь они из железа.
О, я вас прошу, не кладите меня в землю, ибо меня там никто не ждет.
Сожгите на куче сырых дров, а остальное сбросьте в канаву, на радость никому.
Близко светит запоздалое время, не вовремя хрипит недомытый порог, он весь в песке.
Слишком часто мерцает фонарь уличный, а к часу ночи и вовсе гаснет, тогда так одиноко становится.
Как будто он друг мне, как будто родственник.
Еще пару месяцев назад, под ним спал, посреди улицы, перебравший человек, но был не смешен.
Выхлопы сгоревшего топлива, как напоминание, как недосказанный анекдот.
Марлевые повязки отсрочивают, но веры в них по-прежнему нет, нет страха.
Уколы так сильны, и эти ваши таблетки, делают только хуже.
Мы уже не знаем, что хуже а что лучше, мы заблудились, нас обманули.
Нас обманули, словно позабытую игрушку, словно угасающий фонарик недопитого винограда.
Словно быстрое мгновение предшествующей рубки.
Как неудобный лабиринт, посреди которого холодно, и выхода из него нет.
Июнь был сладок на выпады, сентябрь был долгим, но не таким как есть.
Времена года переставали сменяться, как разбитое окно, как потускневший запах гниющего дерева.
Мы сели за стол сыграть в игру, и из нее не выйти.
Так доиграем же до конца, переделаем и передумаем правила, как если бы в первый раз, как если бы совсем по-другому, и не как иначе.
Песня 36.
Как послушен я тогда был, как непокорна была моя воля.
Удары шпицрутена вдохновляли меня на содеянное, на происходящее по собственному желанию.
Слишком мал чтобы достать, слишком велик, чтобы быть обозначенным.
Кратким было воспоминание, как вспышка, как неразумная, неразборчивая речь.
Я лежал в коляске, я младенец.
Я пытался вспомнить сны, которые мой мозг выбросил, словно мусор, словно апельсиновую косточку.
Было ли еще хоть что-то в этом, кроме ужаса, и кромешных бело-синих стен?
Возможно ли было течение сладкой крови по венам, через закупорку, через сгустки?
Тогда я не задумывался, и переходил от философии к созерцанию.
Муки похмелья пытались одолеть меня, но я уже успел опохмелиться.
Наперегонки с отравой, наперекор дождливому холодному утру.
Улыбка продавщицы лечила, ее голос ласкал мое захудалое сердце.
И это была не ты, Женщина.
Ты была слишком жестока, чтобы тепло отнестись ко мне.
Зависимость от этого, тяжело давалась на обоим.
Обоюдная ненависть и любовь, так изматывает, так порой бывает бесполезной одновременно.
И не те сотни шпицрутенов, и не те пытки, не сравнились бы хоть с секундой до…
Благой физиономией да вымощена дорога в помойную яму.
Не досохшую рыбу в мешке не утаишь, запах наружу, словно лишняя рюмка.
Былых мотивов унылый скрежет, и твоих песен, что уже не радовали, а резали ржавым лезвием.
Чахлые кактусы на подоконнике здоровее нас.
Быстрые искры, ярче горели чем твои глаза.
Почему так жестока ты, я не знал, и ты не знала, но это было очевидно, раз настолько как бы и вовсе.
Песня 37.
Безобразные колеса наматывали кишки на вселенскую ось.
Я еще не испытывал такого омерзения, такого внутреннего безобразия, и таких угрызений совести, но не моих.
Небесная Богиня крутит веретено, и плетет нити из галактик вселенной.
Тяжелы мысли, безрассудны поступки, непреступны отвесные скалы.
Безразличные обременения разудалых напастей, слишком высоких, слишком низменных по левому краю.
По правому краю, сплошные пропасти в которые хочется окунуться, но не один раз.
Слишком страшно, чтобы устоять, слишком нелепо, чтобы вот так все закончить.
Принять смерть на соломе, или быть забитым псом системы.
Это выбор не каждого, не каждому выпадает такой шанс.
Благо в невинности, в неравнодушии аппликаций, в слишком шатком колесе обозрения, некогда забытого парка, что слышал детские голоса, и взрослые ссоры.
Быстро не получается, а медленно никому и не нужно.
Традиции больше не традиционны, взгляды уже не равны и непредсказуемы, как и прежде.
Кучи, все так же из навоза, а в них черви, все так же живы и незабвенны.
О чем еще ты мне поведаешь, о безумная Женщина.
Нет сил больше слушать твои песни.
Разве только одну…
Ту, что холодит, когда пытаешься уснуть.
Ту, что бросает в озноб и мочит, когда этого так не достает, это условности.
Не допела ты, а я не дослушал.
Потому что слушать больше не было сил.
Песня 38.
Я бы вообще не хотел выходить, но выбор был мне не дан.
На мойке, мойка.
Слишком просто, чтобы разобраться, слишком безобразно, чтобы хоть что-то понимать.
Слишком мало, чтобы хватило, слишком много, чтобы болтаться посреди поля, на одиноком столбе.
Чай был черный, как будто никогда и не предавал вовсе.
Небо переставало светить, как если бы ему не стоило и вовсе случаться, и стучаться в полузакрытые двери, они так близки.
Замки ветшали, вместе с ними ветшали и приоритеты, замыслы некогда.
Катилось все, и я подпихивал это, раз за разом, минута за минутой, вселенское время нелинейно.
Быстро, насколько это позволительно, медленно, как если бы ничто не могло сравниться с ним.
Таким же образом, образовывались образа, а тверди сыпались, больше не твердея.
Отправь меня на каменоломни, я хочу ломать и крушить их.
Я хочу чувствовать тяжесть рук, и изнеможение ног.
Разрежьте меня вдоль, а затем поперек, ибо я сам не успею это сделать, только на половину.
Призовите Богиню, и она придет, и больше никого.
Разве только ту несчастную Женщину, от которой мне тошно.
Пускай поет обо мне два дня и две ночи, у мусорной свалки, под терзание голодных воронов и собак.
А на третий день, символично оставьте, я сам разберусь что дальше делать.
Что там ваши боли, я чувствую их.
Что там с вашими ранами, они все на мне.
Песня 39.
Ну а давай вернемся, почему бы и нет?
Давай возвратимся неуклюже, как того требуют правила приличия.
Не я это придумал, не ты это опровергла и смешала с грязью, с нечистотами.
Словно позабытые дирижабли, словно выскобленные черепа благонравия.
Как будто знатное пиршество благоразумия, происходившего из твоей волосатой головы.
Причудлива становилось сама мысль, сам замысел небытия и погребения заживо, но ты так хотела.
Да кому это вообще нужно, кто в этом замешан?
Я не мог давать тебе ответы, я не мог давать ответы себе, но ты стремилась разрушить хоть что-то, хоть каплю зерна небывалого костяного куста.
Приемы больше не работали, вместо них были холодные действия неразумных былин, да простроченные швы изодравшихся штанин.
Кто был настолько гадок, как ты?
Кто был настолько незыблем как пески времени, что лезли нам в глаза, слепили с каждым разом?
Твоих песен оклик, уже не был таким как раньше, он уже не был так, словно если бы, да и до самой тверди воды.
Презрение одолевало меня, тебя же одолевало желание нужд, таких мерзких.
Нетерпим я был к этому, а ты была непоколебима к непринятию моего нетерпения.
Отсутствие некоторых зубов в твоем рту, никогда не смущало меня, в этом был некий шарм, некая правдивость.
Золотом их не заменишь, не вставишь обманные протезы.
Пусть останется так, по-настоящему.
Обвислые молочные железы, и растяжки, словно напоминание.
Не пытайся скрыть их, ибо я их вижу.
И все остальные видят, кого допускала ты к своему довольно обычному телу.
Омовение ног, в этом слишком много обряда, это слишком ни к чему.
Песня 40.
Как недосказанная до конца история, словно вытоптанная собаками и котами тропинка по мерзлой траве.
Приподнявшийся горб, мирового бытия, внутри него крылья.
Мы хоронили мертвецов, мы воскрешали живых не по собственной воле, словно отработанная втулка, высохшая шлюха.
Пески текли, но не были водой, вода же застывала в обличиях всяких разных и пугающих, что в темноте, во сне, затаились под твоей кроватью.
В таком случае лучше спать на полу.
Неприкаянные обуздания, запредельные мысли познаний космических, были тогда, в те времена существовали.
Депрессия не смела наступать, ведь наступали мы.
Нас был легион, нас осталось всего лишь половину.
Костистые, словно мелкая рыба, мощные, словно против течения.
И писк в ушах становился все роднее, все желаннее чем прежде, так ждали его, так надеялись, словно отопительного сезона, все остальное неважно.
Быстро погружались, и еще быстрее поднимались наружу, чтобы ощутить болезнь в крови, переизбыток кислорода.
По самим себе, по твоим ногам прекрасным, по крышам скользким от дождей, молились на безрыбье.
На урожай приносили жертву адским псам, они нам обещали.
Но глупы мы были, и слишком любили молодость, чтобы казаться извне, чтобы прослыть храбрецами.
Прислушавшись, достигали неминуемого, отрекшись, лишь возводили в степень зависть к самим себе.
Мудрец усмехнулся тогда над нами, за что и был послан.
Туда ему и дорога, да в вечность, да по целому куску.
Слишком сладко, чтобы отрицать, слишком медленно, чтобы перебродить.
И легкость здесь неминуемо наступала, наступала вселенская эйфория.
Но в стороне мы оказывались в очередной раз.
В очередной раз это все не про нас было.
Песня 41.
Славные деньки, позабытые до самых краев.
Мы прошли лес самоубийц, не разу не споткнувшись.
Плутали как ошалелые по льдинам, без ботинок, в одних носочках.
Соскучились по дуновениям ветра со стороны свалок и помоек, что как громадные озера, в них люди пропадают навсегда.
Окружили бредом возвышенности необдуманной суеты, дрыгали ножками смехотворных заброшенных зданий.
Полный примитивизм и пост-ирония, забытые дебри сказочных зазеркалий.
Былые времена оказавшихся по ту сторону душ, страждущих и стонущих неприметно.
Колокольный звон был слышен позади, славился своим звонарем тот храм, обманывал детей.
Преступал земные законы, а перед своим богом был чист, словно выцветший лист, словно прогнившая лестница.
Погонял тогда коней, слепо следуя кнуту, без отзывов и смело, с выворотом головы.
Нахлынули тогда воспоминания горькие, сладкие мысли потекли из ноздрей реками, ручьями.
Злобно было и радостно, смешно и грустно, но стабильно переменчиво, чтобы казаться одинаковым.
И не было никаких трудностей перевода, ведь мы говорили на одном языке, на одном красноречии.
Приятно было осознавать, что ты летала где-то рядом, завывая свои песни, вопя и матерясь.
Требовательны мы были друг к другу слишком, слишком лучезарным казался мир тогда и раньше.
И привычка наступала, наступать на жучков и паучков, поневоле оказавшихся на нашей дороге.
Но дорога сплошная пыль, и наши сандалии вязли в ней очень правдоподобно.
Песня 42.
Трубы несли горячую воду вперемешку с калом, затем выход находили, и мы стояли под их кончинами.
Среди бурных несуразиц, да прикрепленных к стенам советских мощных плакатов, искали преткновение, искали твердь.
Находивши, игрались с космическими бубенцами, прихватывая дрожащими пальцами славных будней недошедший сон.
Обгладывали вселенскую кость, словно собака, словно лопата из неоткуда, и совершенно в никуда.
Разглядывали половинки на висках гигантского младенца, притворялись его матерью.
Ты кормила его своей огромной монструозной грудью, я рожал дерьмо, и возил дерьмо на коляске.
Клали на стены стеклянные тарелки, разбрасывали по потолку фарфоровую утварь, застилая все пространство.
Уберегали друг друга от ночных походов, от подходов к глубинам и высотам, остерегали каждое движение.
Убирали все ненужное, все что мешало дышать, что пылью лежало на никудышных изумрудных скрижалях.
Помнили те времена, и постоянно возвращали их, постоянно скакали извне и ниоткуда, туда-сюда.
Болтались в разные стороны, не могли успокоиться, не могли очнуться хоть где-то, хоть в какое-либо число.
Приметив что-то стоящее, засыпались песком и ожидали пришествие мая, такого теплого.
Пленили друг друга ароматами, следили за каждым движением зорких глаз, пропавших сетчаток.
Были столь велики, насколько же и малы.
Увидев приведения, острили уши гнилыми ножами.
Били в барабаны, с жуткой силой, вызывая чертей на разговор, на милую беседу.
Но ничего не смели трогать руками, ибо нельзя, ненужно.
Песня 43.
Коты, словно перелетные синицы прилетали и осаживались на близкие деревья, словно грозди, сразу помногу.
Они могли летать, мы же с тобой давно утратили такую способность.
Даже прибегая ко всяким ухищрениям.
Бродяга в переулке продал мне волшебную пыльцу, он сказа что я буду летать, но это оказались спиды, и я действительно улетел.
Словно корабль, словно трусость вселенского андеграунда, как будто нехватка кислорода, или его переизбыток.
Как подстреленная утка, как недобитый заяц.
Будто нам и так не хватало, словно нам и так не было по горло, и выше.
Традиционно переменялись места скоротечной жизни загорелого солнца.
По обратной стороне луны гуляли мы, и там было нам место.
Там было так не тесно и свободно.
Там легко дышалось, и свободно держась за руки как тогда, твои песни, были не слышны, ибо вакуум.
Терлись кончиками носов, как эскимосы, ели сырую, еще трепещущую рыбу, объедались ей.
Слышали странные звуки дальних планет, стоны одиночества.
Скакали по всей солнечной системе, хотели и дальше.
Но нас не выпускало.
Неминуемо растягивало и заворачивало каждый раз, при каждой попытке.
Безнадежно становилось и грустно, и лишь песни твои.
Лишь твои песни, о безумная, о Женщина, спасали нас.
Оттачивая мастерство о камни речные, да о морскую гальку, мы проваливались снова.
Чтобы вернуться иногда, хоть когда-то, или вообще никогда.
Допевай быстрее, принимай таблетки, и ложись спать, я разбужу тебя в лучшее время.
Песня 44.
Смешные картинки в их первозданном виде, как будто навсегда, как будто вольные.