Своей жене
Я твой мальчик, который
тонет в этой стране, где
нет слова тонуть,
и кричит:
«Я ныряю в последний раз!»
Я, это тело
Я, это тело, куда погружается Божья рука,
пустогрудый, стою.
На похоронах
Мама Галя и ее марионетки взмывают и жмут мне руку.
Я заворачиваю наше дитя в зеленый платок –
мимолетный подарок.
Ты ушла, моя хлопающая дверями жена. А я,
дурак, живу.
Но голос, что я не слышу, когда говорю сам с собой, это самый чистый голос:
когда жена мыла мне голову, когда я целовал
пальцы ее ног…
на пустых улицах нашего округа клочок ветра
воззвал к жизни.
Жену забрали, ребенок –
и трех дней нет как вышел из утробы – на моих руках, наша квартира
пуста, на полу
грязный снег с ее сапог.
Ее платья
Ее броские платья
с хрупкими молниями.
Ее выглаженные
носки.
Я стою
у зеркала.
Примеряю красные носки своей жены.
Элегия
Шесть слов,
Господь:
прошу, избавь
от песни
мой язык.
Глухота над синими жестяными крышами
Наши мальчики хотят убийства при народе, на залитой солнцем площади.
Они тащат пьяного солдата, на его шее плакат:
Я АРЕСТОВЫВАЛ ЖЕНЩИН ИЗ ВАСЕНКИ.
Мальчики понятия не имеют как убить человека.
Альфонсо, жестами: Я убью его за ящик апельсинов.
Мальчики платят ящиком апельсинов.
Он разбивает сырое яйцо в кружку,
чувствует запах апельсиновой струйки на снегу
и опрокидывает яйцо в глотку как стопку водки.
Он моет руки, он надевает красные
носки, он трогает языком там, где раньше был зуб.
Девчонки плюют солдату в рот.
Голубь устраивается на знак «стоп», и тот шатается.
Какой-то идиот
шепчет, Да Здравствует Глухота! и плюет в солдата.
Посреди площади
солдат умоляет горожан на коленях, но те качают головами и показывают на уши.
Глухота подвешена над синими жестяными крышами
и медными парапетами, глухота
поедает березы, столбы, крыши больниц, колокола,
глухота покоится у наших людей на груди.
Наши девчонки показывают, Начинай.
Наши мальчики крестятся, несуразные и рябые.
Завтра нас найдут, мы на виду как ребра у собаки,
но сейчас
настолько плевать, что даже не будем врать:
Альфонсо прыгает на солдата и схватив его, протыкает его грудь до самых легких.
Солдат отлетает к тротуару.
Город видит сквозь лица кости ревущих зверей
и вдыхает запах земли.
Это девчонки украли те апельсины
и прятали их под рубашками.
Город как гильотина, дрожит, приближаясь к шее
Альфонсо спотыкается о труп солдата. Горожане веселятся, ликуют, хлопают его по спине. Те, кто забрался на деревья, чтобы наблюдать, аплодируют оттуда. Мама Галя громко кричит что-то про свиней, таких свиней, которые чистые как люди.
На суде у Бога мы спросим: «Зачем все это позволил?»
И ответом будет эхо: «Зачем все это позволил?»
В небе за пазухой
Это ты, душа-малышка?
Иногда ночью,
чтобы не видеть,
я зажигаю свет.
Я крадусь,
в моих ладонях
полудремлет
Анушка.
На моей лысеющей голове ее чепчик.
Жить
Жить значит любить, как приказывает великая книга.
Но любви недостаточно –
сердцу нужно немного глупости!
Нашему ребенку я сделал шляпу из газеты
и притворялся перед Соней, что я величайший поэт,
и она притворялась живой –
моя Соня, ее сюжеты и красноречивые ноги,
ее ноги и сюжеты, открывающие другие сюжеты.
(Хватит говорить, когда мы целуемся!)
Я вижу себя: желтый дождевик,
бутерброд, кусок помидора застрял в зубах,
и я поднимаю нашего младенца к небу
(Старый дурак, улыбнулась бы моя жена) –
он писает мне на лоб и плечи,
а я пою!
Горожане смотрят как забирают альфонсо
Каждый из нас теперь
это свидетель у трибуны.
Васенка смотрит на нас, тех кто смотрит как четверо солдат бросают
Альфонсо Барабински на тротуар.
Мы дали им его забрать, все мы трусы.
То, что мы не говорим,
мы носим в чемоданах, карманах пальто, в наших ноздрях.
Через дорогу от нас его поливают из пожарных шлангов. Сначала он кричит,
потом перестает.
Какой солнцепек –
с бечевки падает футболка, подходит старик, прижимает ее к лицу.
Соседи пихаются, чтобы лучше разглядеть как его бросили на тротуар,
будто это водевиль: Та-да!
На таком солнцепеке –
каждый из нас –
это свидетель у трибуны.
Они забирают Альфонсо,
и никто не поднимается за трибуну. Тишина поднимается вместо нас.
Прочь
Солдаты маршируют прочь от нас, унося с собой сироту Сони и Альфонсо. На Центральной Площади Альфонсо висит на веревке. Его брюки темнеют от мочи.
Марионетка его руки танцует.
Панегирик
Ты должен говорить не только о разрухе –
мы это слышали не от философа,
а от Альфонсо, нашего соседа –
закрыв глаза, он влезал на чужие крылечки и наизусть
цитировал своему ребенку наш гимн:
Ты должен говорить не только о разрухе –
когда дочь плакала, он
из газеты ей сделал шляпу, а тишину свою сжимал
как складки аккордеона:
Нам должно говорить не только о разрухе –
и он, фальшивя, играл на аккордеоне в той стране,
где инструмент всего один, и это – дверь.