Дух врага

Первый налёт на Смоленск фашисты совершили 24 июня, когда Камышев уже покинул город, перебравшись в одну из близлежащих военных частей для прохождения ускоренных курсов радистов.

Две недели учились принимать и передавать сообщения на радиостанции РБ(3-Р), поступившей на вооружение Красной Армии в 1940 году.

После курсов, успешно пройдя аттестацию, он взвалил на свои плечи около 30 килограмм ценного железа и попал в распоряжение 13-ой армии, укрепившейся к тому времени на левом берегу Днепра и готовившей контрудар немецкому наступлению.

Переправа прошла без приключений, пока Чингис прятал плот, водоплавающая четвёрка быстро переоделась в прибрежных зарослях ивняка. Полностью использованные комплекты формы были аккуратно захоронены Бабенко. Всё это время Камышев находился под постоянным присмотром Дьякова. И когда по неосторожности радист хлестнул себя по щеке, убив комара, то увидел перед свои носом внушительный кулак сержанта.

Барков жестом руки задал направление движения отряда. Первым, как обычно, уходил Чингис, ровно через пять минут отправлялась остальная группа: впереди командир, за ним Бабенко, потом Камышев и замыкающим Дьяков.

Самым неудачным раскладом для разведчика было сразу же при переходе линии фронта нарваться на патруль. Это не просто возможная гибель, это на 100 процентов невыполненное задание. Даже если удастся отбиться и уцелеть, то поднятый шум сорвёт операцию. Местность начнут ещё более тщательно прочёсывать, пока не обнаружат лазутчиков. В такой ситуации оптимальным решением было бы немедленное возвращение к своим, но в Красной Армии невыполнение боевой задачи приравнивалось к саботажу. Считалось, что лучше умереть, тогда и спрашивать не с кого.

Но и на этот раз разведчикам Баркова повезло. За два часа группа углубилась километров на 12 от реки, не встретив ни одного фашиста. Однако капитан и не думал останавливаться. По его расчётам, до рассвета они должны были сделать приличный крюк, но зато избежать более насыщенную немцами прифронтовую зону. По мере того как начинало светать, он на коротких пятиминутных привалах задавал Чингису брать всё левее и левее, пока они не развернулись на 180 градусов и не направились снова к Днепру. Часам к шести-семи утра он надеялся выйти в район населённых пунктов Масловка – Зябково, то есть в то самое место, куда на карте тыкал тупым концом карандаша Караваев.

После одного из привалов капитан заметил, что Камышев во время ходьбы стал припадать на левую ногу. Пришлось снова остановиться.

Барков не терпел, когда на задании что-то выходило у него из-под контроля.

«Дьяков шёл замыкающим, не мог не заметить хромоты радиста», – подумал командир и тут же с раздражением сиплым голосом приказал сержанту, указывая на новобранца:

– Замотай ему портянки как надо.

– Я ему не нянька, – зло сплюнул Дьяков, – стрелять не умеет, портянки заматывать не умеет, зачем он нам вообще нужен со своей рацией?

Камышев от стыда покраснел.

Как любой командир, Барков требовал, чтобы его приказы выполнялись беспрекословно, но в тылу противника, «где за каждым кустом пряталась смерть», он допускал коллективное обсуждение его распоряжений. Он считал: в группе не должно быть недопонимания. Все свои действия он по мере возможности старался объяснить подчинённым. На войне солдат должен уметь соображать, а не тупо исполнять безумные приказы начальства. Отступление в первые дни войны только укрепило капитана в его мнении. Стольких жертв можно было бы избежать, доверься красноармеец самому обыкновенному здравому смыслу или интуиции, но не приказу своего трусливого и одновременно глупого командира. Сознательный боец, чётко понимающий боевую задачу, стоит зачастую десятерых рабски послушных, но ничего не смыслящих в окружающей обстановке солдат.

– Хорошо, – согласился с аргументами сержанта Барков, – сейчас продолжим движение, но через пару километров, когда Камышев совсем не сможет идти, мы с Бабенко потащим его на носилках, а ты понесёшь кроме своего карабина ещё пулемёт и рацию.

– Бросить его, и дело с концом, – угрюмо сопел себе под нос Дьяков.

– Без него мы не выполним поставленной штабом боевой задачи, – подытожил Барков, зажимая ладонью раздираемое болью горло.

– Разрешите мне, товарищ капитан? – попросил Бабенко, указывая на радиста, – я мигом.

Барков согласно кивнул.

Пулемётчик тут же со всей любовью разул Камышева, смазал немецкой мазью нарывающую мозоль, аккуратно замотал портянки и обул сапоги.

– Готово, – подмигнул он своими лукавыми глазами, – теперь до рая дойдёшь.

– Спасибо, – со смущением пролепетал новобранец.

– Краснеешь, как девка, – облизнулся Бабенко, ласково прижимая к груди ПД и направляясь за командиром, – ничего, сочтёмся.

На часах было 6.55, когда Барков устроил очередной привал.

– Группа, наша боевая задача, – начал он, пока другие наспех подкреплялись сухпайком, – обнаружить в этом районе местонахождение немецкого танкового батальона и немедленно по рации сообщить координаты в штаб армии.

– Так тут же лес сплошной, – вставил Дьяков, – откуда здесь могут быть танки?

– По уточнённым данным, в этом лесном массиве имеется недостроенная дорога, по которой немецкие танки надеются выйти к Днепру незаметно для наших основных позиций.

– Ну дают отцы-командиры, – хрустя сухарями вперемешку с сушёной воблой, отозвался Бабенко. – Теперь в оперативном тылу мы ещё за танками наперегонки будем гоняться. А почему приказ только обнаружить, может, нам их ещё окружить и уничтожить? Это же верная смерть, а не задание, – по своей обычной привычке жаловался и возмущался одновременно разведчик, в те редкие моменты, когда на задании можно было потрепать языком.

– Не боись, Бабенко, ты от немецкой пули не погибнешь, – впервые за всё это время усмехнулся и Дьяков, поняв, что радист с ними не навсегда. – Тебя свой родной трибунал у стенки распишет.

– Не каркай, товарищ сержант, тем более что к своим я только за тушёнкой да за бабами хожу, а на вражеской территории здесь меня отцам-командирам не достать.

– А про донос забыл? – не отставал Дьяков, – за тушёнкой вернёшься, а тебя НКВД хвать и к стенке.

– Это кто на меня донесёт? – угрожающе прорычал Бабенко.

– Да вот хотя бы радист на своей машинке настучит напрямую в штаб армии. Мол, так и так, танков давно след простыл, зато рядовой Бабенко ведёт антисоветские пораженческие разговоры.

Камышев покраснел во второй раз:

– Я – я…, – снова залепетал он, не зная, что сказать.

– Не бери в голову лишние мысли, – потрепал Бабенко по плечу новобранца, – это у товарища сержанта шутки такие несмешные.

– Здесь за каждым кустом трибунал, если не перестанем болтать, – добавил Барков и скомандовал продолжать движение.

Несколько часов прочёсывания лесного массива результатов не дали: ни дороги, ни тем более танков разведчики не обнаружили, – пока около 11.15 Чингис не наткнулся на небольшой безлюдный хутор.

Хозяйственные постройки, как и сам дом, были крепкими, как сказали бы десятилетием ранее, кулацкими, но совсем не обжитыми ни скотиной, ни людьми. В хлеву и сарае валялись в пыли лишь старые оглобли, пару колёс от телеги, да худые хомуты напоминали о присутствии здесь некогда крестьянского класса.

Изба была просторная, с сенями и холодной, в горнице стояла внушительная печь, большой крашеный стол и несколько лавок.

Дьяков вошёл туда первым и хотел было перекреститься, но икон в красном углу не увидел. Бабенко тут же занял стол и принялся открывать тушёнку. Уставший радист буквально рухнул на первую попавшуюся лавку, а Барков принялся искать любые письменные документы, способные определить данное местонахождение. Он не был до конца уверен, что они не заблудились. Чингис, как всегда, остался снаружи в дозоре.

– Бежали, всё с собой забрали. Ни скотины, ни скарба, ни утвари, – подытожил сержант, подозрительно оглядывая комнату. – Товарищ капитан, не нравится мне это. Столько времени уже в тылу, а ни единой души не встретили: ни своих, ни немцев.

– Не каркай, ворон, – осадил своего приятеля пулемётчик, справившись с тушёнкой и теперь нарезавший хлеб, – дай поесть спокойно. Здесь он, твой немец, не бойся, добровольно, как надеются наши отцы-командиры, восвояси не убрался.

Под полом вдруг кто-то чихнул и все четверо мужчин замерли на месте.

Барков стволом ППШ указал Дьякову на откидной лаз в подпол. Бабенко, забыв про еду, уже направлял свой «Дягтерёв» в только что раскрытый сержантом лаз. Даже Камышев по примеру старших товарищей достал из кобуры наган и нацелился на предполагаемого врага.

Бесстрашный Дьяков спустился, и время его отсутствия тянулось невыносимо долго, пальцы, лежащие на курках, успели вспотеть, а глаза заслезиться от напряжения.

Наконец сержант вынырнул из подпольной темноты, здоровый и невредимый, да ещё и с хитроватой усмешкой:

– Да уберите вы ружья, дурни, – оттолкнул он от своей груди ствол пулемёта. – Во, какую кралю я вам в погребе нашёл, только она похоже немая.

За Дьяковым показалась девушка или женщина, в старом мужском зипуне, не разобрать.

Бабенко сразу отметил, что полнота её скорее красила, нежели уродовала, Камышев – светлые глаза, а Барков – печаль, не свойственную её непонятному возрасту.

– Не бойся, свои, – стал ласково объяснять сержант.

– Кто свои? – передразнил его пулемётчик, возвращаясь к еде. – Здесь сейчас немцы – свои.

– Не пугай ты её, – протянул Дьяков хозяйке горбушку хлеба. – От фашиста она в погребе пряталась. Как тебя зовут, милая?

Девушка или женщина, в старом мужском зипуне, к хлебу не притронулась, испуганно улыбалась, глядя на мужчин по очереди, и в ответ лишь мотала головой, не произнося ни слова.

– Бедная, – пожалел её Дьяков, – бросили тебя свои, с собой не взяли?

У Баркова не было другого выхода: он расстелил на столе карту и за руку подвёл к ней хозяйку:

– Вот здесь деревня Зябково, – тыкал он пальцем, – а это Масловка. Покажи, пожалуйста, где мы? Где этот дом находится? Твой дом где на карте? Где он между этими двумя деревнями?

Настойчивость командира девушку или женщину в старом мужском зипуне, совсем смутила. Она вырвала руку и выбежала в сени, где расплакалась.

– Проклятье! – выругался Барков.

– Товарищ капитан, разрешите мне с ней поговорить? – обратился Бабенко, рукавом гимнастёрки вытерев жирные от тушёнки губы.

Барков махнул рукой в знак согласия.

– Камышев, за мной, – скомандовал пулемётчик, – будешь тыл прикрывать.

– Чего прикрывать? – не понял радист.

– Тыл, если по-военному, корму, если по-морскому, а если по-русски, задницу! – с улыбкой проинструктировал Бабенко.

– План такой, – шёпотом, заговорщицки стал излагать разведчик, заведя добровольца в холодную. – Подходим к ней тихо, чтобы не сбежала. Кричать, сам понимаешь, она не может. С начала ты её для меня подержишь, потом я для тебя. Усёк, студент?

Бабенко рассудил, что московская обходительность и юность Камышева произведут на хозяйку дома должное впечатление, и это поможет быстрее уладить дело.

Смысл слов разведчика долго доходил до радиста так, как будто они переговаривались, не стоя друг к другу вплотную, а, как минимум, с разных берегов Днепра. Наконец, когда новобранец понял, на что его толкает этот подлый красноармеец, он попытался предупредить остальных.

– Товарищ капитан, – хотел было позвать Камышев, но тут же рухнул на пол, не успев открыть рта, и потерял сознание.

Разведчик вырубил радиста одним точным ударом по подбородку почти без замаха. При падении с бывшего студента слетели очки, и Бабенко неосторожно раздавил их сапогом на следующем шаге, выходя из комнаты.

– Вот дурень! Завтра умирать, а он бабу немую пожалел, – тихо обронил он, задвинув дверь в холодную на засов с внешней стороны и отправившись на поиск хозяйки.

В доме он её не нашёл, поэтому лениво поплёлся на двор, где вместо собаки сторожил Чингис.

– Бабы тут не видал? – спросил пулемётчик у дозорного.

В ответ Чингис лишь замотал головой.

– Ещё один немой, мать его косоглазую! – выругался раздражённый неудачей Бабенко и зашагал обратно в горницу.

– Хозяйку не видели? – спросил он у сидевших за столом Дьякова и Баркова.

Они ели хлеб и тушёнку.

– Что, потерял свою зазнобу? – со смешком отозвался сержант.

– Нет её нигде, – виновато доложил Бабенко.

– А Камышев с тобой? – первым насторожился командир.

– Тут он, в холодной отдыхает, – ответил пулемётчик, – намаялся со своей рацией.

– Быстро уходим, – почуяв неладное, приказал Барков, мигом вскакивая из-за стола.

– Вот и я о том же, – заторопился Бабенко, хватая рацию и направляясь в холодную к Камышеву.

Открыв засов, он не смог сделать дальше ни шагу, увидев только, как хозяйка, стоящая на коленях к нему спиной, обнимает радиста за шею и что-то шепчет ему на ухо.

Дьяков, живо собравший оставшуюся снедь в мешок, проходя мимо пулемётчика, заглянул тому через плечо.

– Что, Бабенко, ложная тревога? – засмеялся сержант. – Выходит, обскакал тебя молодой. Пока ты с ним нянчился да портянки заматывал, он у тебя бабу увёл. Если так дальше пойдёт, скоро радист и за медсанбат примется. Некуда тебе будет больше на лечение ходить.

После того, как группа покинула хутор, одновременно два чувства мучили и никак не отпускали Бабенко: ревность и зависть.

– Ну что, студент, стал наконец-то мужчиной? Как она вообще, с тобой страстная была или стеснялась? А в Москве бабы красивые? – строчил он вопросами, как из пулемёта, не отпуская от себя Камышева ни на шаг.

– В Москве не бабы, а женщины, – отвечал новобранец неохотно, зло поглядывая на своего недавнего обидчика, то и дело трогая себя за подбородок.

– Покажи, чего это тебе невеста немая подарила? – заведённый пулемётчик продолжал лезть в душу.

– А ну, убери руки, Бабенко! – на этот раз Камышев не стерпел и дал отпор. – Если ещё раз ко мне полезешь, я тебе твой «тыл» из твоего же пулемёта раскурочу.

– Дурак, ты не понимаешь, не сегодня, завтра убьют, – тон разведчика с наглого вдруг сменился на жалобный.

– Если нас всех убьют, кто Родину будет защищать? – пристыдил старшего товарища доброволец.

– Родину? – на этот раз Бабенко зло ухмыльнулся. – Родину пусть отцы-командиры защищают. Это их вина, что мы двадцать дней уже драпаем как зайцы. Вчера немец Минск взял, сегодня Смоленск, а завтра ему Москва достанется. И всё, кончилась твоя Родина?

– А твоя? – перебил вопросом вопрос радист.

Пулемётчик хотел продолжить перепалку, но не получилось. Барков отдал приказ:

– Тишина на марше.

* * *

Все, кроме Камышева, могли только догадываться, что произошло между ним и хозяйкой в холодной. И только он, как казалось, знал правду, но поверить в неё было не так просто.



Пока Бабенко, следуя за командиром, ломал голову, как немая проникла в комнату с закрытым внешним засовом, радист, следуя за пулемётчиком, вспоминал, как очнулся у неё на груди.

– Бедный мальчик, – жалела его хозяйка, приглаживая голову рукой, – нельзя тебе с ними идти. Ты – душа невинная, а они за смертью сюда пришли.

Немая говорила, а Камышеву думалось, что он видит сон.

– Здесь нельзя с оружием, иначе враг тебя разглядит как следует, и тогда уже не спасёшься.

– Приказ, понимаешь? – стал ласково, в тон хозяйке, объяснять радист. – Нам надо найти эти танки и по рации сообщить в штаб армии.

Только тут новобранец спохватился, что разболтал о задании, но было поздно.

– Кто ты? – отрешившись от сна, Камышев сменил ласковый тон на подозрительный военный.

– Столько раз за всю жизнь называл моё имя, а сейчас не узнал, – девушка или женщина, в старом мужском зипуне, ещё сильнее прижала голову солдата к своей груди. – Я та, которую ты пришёл спасти от поругания. Я мать при рождении, в болезни – сестра, в любви – невеста, а в смерти – земля.

На этих её словах дверь в холодную и открылась. Камышев увидел изумлённую физиономию застывшего на пороге Бабенко и почувствовал, как женские руки что-то быстро надели ему на шею.

– Только не снимай, – зашептали её горячие губы в ухо, – с этим оберегом враг тебя не увидит.

– Это был всего лишь сон, – убеждал себя на марше радист, ощущая резкие покалывания на груди.

Только сейчас он вспомнил про потерянные очки и немало удивился, недоверчиво трогая пустую переносицу, что зрение его как будто совсем восстановилось, да и проклятый мозоль как будто совсем перестал нарывать.

Около двух часов дня Чингис обнаружил в лесу дорогу, и у Баркова отлегло от сердца. Расчёты его оказались верные: группа вышла в назначенный квадрат.

Во время привала командир намеревался разделить отряд на две части, чтобы, направившись в разные стороны, соответственно на Масловку и Зябково, как следует прочесать дорогу и обнаружить танки, если они ещё не переправились на левый берег.

Однако этого не понадобилось. Недалеко от места привала Чингис обнаружил следы гусениц на дороге, и капитану стало ясно направление движения механизированного батальона противника.

Ещё километра три разведчики двигались вдоль недостроенного тракта, тщательно соблюдая меры предосторожности, пока дорога из леса не вынырнула на небольшое поле, заросшее высокой травой.

В бинокль Барков смог рассмотреть арьергард танковой колонны. Радостно похлопав по плечу Чингиса, капитан выдохнул. Задание было выполнено, противник обнаружен, оставалось самое простое: сообщить по рации в штаб и вернуться на другой берег к своим.

Опасаясь возможных патрулей, капитан отвёл группу на полкилометра в лес от танков, оставив Чингиса наблюдать за врагом.

Напряжение в разведгруппе немного спало, даже Дьяков благодушно посматривал на новобранца, ловко возившегося со своей рацией. А вот самому Камышеву было не по себе. Грудь жгло, но он боялся заглянуть под гимнастёрку, к тому же рация отказывалась работать. Он неоднократно проверил все контакты, несколько раз присоединял и отсоединял приёмопередатчик с упаковкой питания, но тщетно. Беспомощно щёлкая тумблерами переключателей, он медленно осознавал, что провалил задание штаба.

– В чём дело, Камышев? – шёпотом спросил командир, заметив растерянность на лице радиста.

– Товарищ капитан, – с трудом выдавил из себя новобранец, – питания нет. Я не могу ничего передать.

Барков матерно выругался. Дьяков, со знанием дела покачав головой, сказал, что он предупреждал об этом ещё на том берегу. И только Бабенко по привычке обвинил во всём «отцов-командиров», которые сунули необстрелянному добровольцу неисправную рацию.

– Я проверял, она работала, – от обиды на самого себя Камышев едва сдерживал слёзы.

– Что будем делать, товарищ капитан? – спросил отчего-то повеселевший пулемётчик. – Атакуем всеми имеющимися силами?

– Вернёмся и доложим, где видели танки, – подсказал сержант.

– Одним возвращаться нельзя, не поверят, – принял решение Барков. – Будем действовать как обычно. Прихватим с собой одного из танкистов, желательно офицера, тогда, может быть, и примут с распростёртыми объятиями. Бабенко, со мной. Дьяков, ты остаёшься с Камышевым, и с живого с него не слезай, пока он не настроит свою рацию.

– Не извольте беспокоиться, товарищ капитан, – ответил сержант, щёлкая затвором карабина, – не починит свою машинку, я его мигом в расход за саботаж и дезертирство.

* * *

– Как бы он действительно его не приговорил, – пожаловался Бабенко на Дьякова командиру после того, как они направились к посту Чингиса. – После того миномётного обстрела сами знаете, что он умом поехал. Бормочет что-то там себе под нос про царя Давида и Соломона, крестится в дело и не в дело.

– Не переживай, Бабенко, ничего с твоим радистом не случится, – успокоил Барков, прокручивая в голове детали предстоящей операции по пленению офицера панцерваффе.

Вернувшись на недавно оставленный наблюдательный пункт, Барков, глядя в бинокль, убедился, что не произошло ровным счётом никаких изменений. Машины оставались на прежних местах, и движения вокруг них замечено не было.

– Тишина, товарищ капитан, – прошептал пулемётчик.

– И что? – не понял командир.

– Вы сказали, около 70 танков и бронемашин, цельный батальон, а тишина, как на кладбище.

И в самом деле, Барков совсем упустил тишину из виду. Только жужжание насекомых наполняло окружающий послеполуденный знойный воздух жизнью.

Да ещё Чингис, жуя лесную травинку, добавил:

– Там мёртвые все.

– Ты что, там был? – строго спросил Барков.

Чингис, испугавшись, отрицательно замотал головой.

– Индеец, он и есть индеец, – погрозил Бабенко кулаком Чингису. – Разрешите мне, товарищ капитан? Я тихо, аккуратно, Вы же знаете.

– Хорошо, – согласился Барков, – только пулемёт оставь, возьми мой ППШ.

– Не, – заупрямился солдат, – я без него трушу.

Командир не успел моргнуть, а Бабенко уже полз лесной ящерицей в логово фашистского зверя.

Ожидание растянулось ещё на час, и пронзительный кодовый свист пулемётчика, возвещающий, что всё чисто и можно идти, застал Баркова как раз в тот момент, когда он смотрел на циферблат подаренных отцом часов. Было ровно 16.00.

Они прошли всю колонну фашисткой техники туда и обратно, и насчитали легких и средних танков вместе с бронемашинами ровно 66 единиц.

Барков послал Бабенко за Камышевым и Дьяковым, а сам в одиночестве, так как Чингис снова был в дозоре, пытался представить, что же здесь могло произойти.

Вся техника стояла без видимых повреждений, однако экипажи боевых машин были буквально порублены, и их тела в чёрной танкистской форме панцерваффе виднелись повсюду, несмотря на заросшее высокой травой поле.

– Напраслину говорили Вы, товарищ командир, на Буденного, – в шутливом тоне первым заговорил Бабенко, пока приведённые им товарищи с непониманием обозревали окружающую их картину. – Конница против танков очень даже эффективно воюет. Смотрите, как наши кавалеристы постарались. Тут некоторые и без голов лежат. А вот и голова, вишь, куда закатилась.

С этими словами он запустил руки в траву и выудил оттуда белёсую немецкую голову с красивой чёрной пилоткой на макушке и римским орлом.

– Вот если бы все такие фашисты были, как говорят наши отцы-командиры, – и он со злостью, словно футбольный мяч, выбил ногой голову в воздух, – мы бы уже давно их победили.

– Если это наши, почему не доложили в штаб армии? – Барков был растерян. – Почему технику не сожгли?

– Скромные очень, вот и не доложили. Но мы ведь не такие, – не успокаивался опьянённый видом мёртвых немцев пулемётчик. – Мы-то по ордену Красного Знамени точно за это получим. Так ведь, товарищ командир?

– Как будто Бог нам помогает, – крестился Дьяков, осторожно трогая носком сапога тела мёртвых танкистов.

– Прямо-таки сам Бог? – не поверил Бабенко.

– Может, и не сам, но архангел Гавриил точно, – с полной уверенностью сообщил сержант, – как будто сабелькой рубили, но с силой, как положено. Сейчас уж так не умеют.

– Прямо-таки сам архангел Гавриил? – не успокаивался пулемётчик. – Значит, за разграбленные церкви, расстрелянных и повешенных попов Бог, стало быть, Красной армии помогает?

– Бог всё прощает, – назидательно погрозил пальцем Дьяков, – окромя разврата и распутства.

Барков вдруг вспомнил о своих родителях и с интересом посмотрел в небо.

«А меня Бог тоже простит?» – тихо, так, чтобы никто рядом не расслышал, задал он свой вопрос, шевеля одними губами.

– Товарищ командир, – обратился к нему Камышев, – разрешите воспользоваться немецкой танковой рацией?

– А ты сумеешь? – засомневался Барков, с трудом вырвавшись из не вовремя налетевших воспоминаний.

– Нам немного рассказывали о них, они даже мощнее наших. Разрешите попробовать?

– Кто бы сомневался, что мощнее, – вставил своё слово Бабенко.

– Разрешаю, – распорядился капитан. – Вся техника в середине колоны в твоём распоряжении. Я начну с арьергарда, Дьяков и Бабенко с авангарда. Сливаем имеющееся горючее в баках, и заливаем внутрь машин. Через час здесь всё должно полыхать. Задание ясно?

– Так точно, – ответили разведчики.

Вскоре к командиру присоединился Камышев, быстро сообразив, что здесь, на открытом воздухе, он будет полезнее, чем в душной железной коробке, безуспешно разбираясь в хитросплетениях немецкой технической мысли.

– Товарищ капитан, ни в одной обследованной мной машине не работает электричество, – доложил он. – Такое впечатление, что все танки остановились прямо на марше.

– Странно, – прекратил работу Барков, вытирая пот со лба.

– А что если это новое секретное оружие маршала Буденного? – предположил радист. – Я читал в библиотеке имени Владимира Ильича Ленина одну статью в радиотехническом журнале о неких волнах, которые могут влиять на электрические цепи. Так вот…

– Камышев, – перебил воодушевлённого рассказом новобранца командир, – волны – это хорошо, только если мы не успеем танки сжечь до прихода немцев, грош нам будет цена, и достанется нам от маршала Буденного вместо ордена Красного Знамени общественное порицание от всего советского народа. Усёк?

– Так точно, – приложил руку к пилотке радист. – Я сейчас, я мигом.

Работа кипела, и через полтора часа над заросшим полем поднялся густой чёрный дым. Один за другим, сотрясаемые взрывом собственного боезапаса, подпрыгивали бронированные машины с крестами и навсегда застывали в неприглядных для непобедимой армии позах. К семи часам вечера танковый батальон был полностью уничтожен.

– Теперь они никогда не переправятся на левый берег, – с удовлетворением констатировал Барков. – Эти точно отвоевались.

Чёрные от копоти лица разведчиков скалили белые зубы и с гордостью смотрели на плоды своего военного труда.

– Гляньте-ка, – привлёк всеобщее внимание Бабенко, указывая пальцем на две приближающиеся к разведчикам фигуры. – Наш сторожевой пёс тоже без дела не сидел, добычу привёл.

Довольный Чингис приближался к группе со стороны леса, то и дело, подталкивая прикладом шедшего впереди с поднятыми вверх руками, пленного врага.

– Язык – это то, что нам сейчас нужно, так ведь, товарищ командир? – весело спросил пулемётчик.

– Точно так, – подтвердил Барков.

На вопросительный взгляд Камышева Бабенко ответил:

– Кто, как не добытый в бою враг, подтвердит начальству информацию о твоих подвигах. Или думаешь, отцы-командиры нам на слово поверят?

Как только доброволец оказался совсем рядом с пленным, у него зажгло в груди. Как ни старался радист унять эту боль, она не отпускала. Он даже подумал снять подаренный хуторской хозяйкой оберег, но руки словно онемели.

Тем временем Барков допрашивал «языка». Однако молодой фашист, с засученными по-карательски рукавами чёрной танкистской формы, отвечать отказывался. Назвал только своё имя – Гюнтер Кригер.

На вопрос, кто убил его товарищей, он торжественно произнёс:

– Тот, кто давно погиб в неравной схватке, но чей дух сражается с врагом и по сей день.

– Это из Гёте или Шиллера? – обратился Камышев к командиру, сжимая рукой гимнастёрку на груди.

– Ты понимаешь по-немецки? – спросил Барков.

– Немного, товарищ капитан, – ответил бывший студент. – Я только не понял, что за дух, который сражается с врагом, о чём это он говорит?

– Это он от страха, – сказал Бабенко, смеривая ласковым взглядом статного немца.

– А мне кажется, что это больше похоже на молитвы нашего Дьякова, чем на Гёте, – ответил на вопрос радиста капитан.

В этот самый момент сержант осенил себя крестом и вновь забубнил свою песню про израильских царей Давида и Соломона.

– Что, мертвеца увидел? – засмеялся над крестившимся товарищем пулемётчик.

– Как тебе удалось выжить? – шутка Бабенко навела командира на следующий вопрос немецкому танкисту.

Гюнтер Кригер печально закачал головой и вновь странно заговорил, подражая немецким поэтам-романтикам:

– Последний мёртвый враг станет нам братом и, приговорённый жить вечно, выйдет в дозор.

– Товарищ капитан, мне кажется, он того, умом тронулся, – покрутил у виска Камышев, ощущая на груди жар оберега.

Новобранец испугался, что события на хуторе и здесь, на лесной поляне, полной мертвецов, могут быть как-то связаны.

– Доставим в штаб, там разберёмся, – закончил допрос Барков. – Бабенко, отвечаешь за «языка».

– Есть, – подтвердил боец и направился к пленному. – Вставай, гад! Хэнде хох!

Никто не понял, как у фашиста оказался штык-нож в руках.

– Чингис, мать твою косоглазую так и разэтак! Ты что, его не обыскал? – успел прокричать пулемётчик перед тем, как блестящее лезвие точно вонзилось в его сердце.

Гюнтер Кригер, ловко метнувший оружие, со всех ног бросился в лес. Разведчики стали стрелять по нему из ружей, но не попали.

– Отставить! – надрывая больное горло, пытался остановить их командир, но тщетно.

– Он нам живым нужен, – услышали все его хрипящий голос, когда лесная поляна вновь погрузилась в тишину.

Дьяков бросился к распростёртому на траве телу Бабенко, Барков строго смотрел на Чингиса.

Тот, ничего не понимая, лишь виновато тряс головой.

– Вот и увидел мертвеца, – припомнил последнюю шутку товарища Дьяков, навсегда закрыв покойнику глаза, и снова перекрестился.

Всадники на поляне появились неожиданно. Никто из разведчиков с их двадцатидневным опытом войны приближение врага не заметил. Одновременно один из верховых наскочил на сержанта, срубив ему голову, а другой пикой пронзил Чингиса.

Они уже успели разъехаться в разные стороны, а голова красноармейца Дьякова в пилотке со звездой взлетевшая вверх, как футбольный мяч над полем, ещё покружилась в воздухе и только затем нырнула в высокую траву.

Боль в груди Камышева стала нестерпимой, и он бросился в лесную чащу вслед за Гюнтером Кригером. За спиной молодой солдат слышал, как строчил пулемёт Бабенко, и что-то непонятно хриплое кричал командир.

У самых деревьев радист запнулся ногой за бугорок земли и свалился в небольшую лощинку. В глазах рябило от красной лесной ягоды и смерти, оказавшейся так близко с молодым солдатом. «Трое за одну минуту», – успел подумать Камышев и от страха вскочил, побежал ещё быстрее в лесную чащу.

Дыхание давно сбилось, ветки хлестали по лицу, но радист не останавливался, пока наконец не выскочил на лесную дорогу. Здесь света было больше из-за вырубленной просеки, и он с ужасом увидел свои руки, которые были по локоть в крови. Чтобы полностью удостовериться, он поднёс ладони к лицу и только теперь уловил исходящий от кожи и рукавов гимнастёрки вместе с запахом солярки аромат земляники.

Слева послышался хруст веток, и Камышев резко обернулся. Два всадника приближались к нему по дороге, и оберег обжёг его грудь с новой силой.

Однако в этот раз бежать уже не было сил, но даже если бы они и были, радист не сдвинулся бы с места. Новобранец, как зачарованный, смотрел на неожиданно появившихся воинов и не мог оторвать от них своего взгляда.

Особенно выделялся польский крылатый гусар, которого бывший студент узнал по гравюре, изображённой в учебнике истории. Неизменным атрибутом их боевого снаряжения были «крылья» из орлиных перьев, крепившихся различными способами за спиной всадника. В руках гусар сжимал острием вверх длинную пику около шести метров в длину, с бело-красным флажком. «Именно это древнее оружие отправило на тот свет бедного Чингиса», – догадался Камышев.